В 1981 году я училась в 7-м классе 201-й образцово-показательной школы Москвы, и мне было 14 лет.
В октябре, когда дождь, смешанный с грязью и первым снегом, принёс хандру и ОРВИ, в школе прошёл день вакцинации от гриппа. Память почему-то упрямо выдвигает мне версию, что это был понедельник. Нас отправляли с уроков в медицинский кабинет и вливали в рот ярко-малиновую жидкость из большого стеклянного шприца.
К концу недели школа существенно опустела. Гриппом тяжело болело больше половины учеников, а некоторые несчастливчики заработали серьёзные осложнения и даже новые заболевания. В нашем классе таких оказалось двое. Жора Исаков, стыдливо носивший на своём большом шнобеле очки в нелепой оправе – наследственность по отцовской линии, и я. Жорка чуть не ослеп. Зрение упало до –8 на оба глаза, а я получила аутоиммунное заболевание и уже через пару недель оказалась в больнице, где провалялась до конца декабря. При выписке мама привезла мне своё старое пальто и платье, в котором ходила, ещё будучи мною беременной. Из щепочки с костлявыми ключицами и коленками я превратилась в пышку. Но, закормленная гормонами, подавлявшими мою волю и амбиции, я не приняла эту ситуацию как трагическую.
После новогодних праздников выяснилось, что учиться не смогу. Гормоны сделали своё дело: бойкая отличница стала растением, которое хотело только есть и спать. Кроме того, в больничной выписке грозно красовалась запись о рекомендованной операции. Моя бабушка Валя, которая как Вы помните, всю жизнь проработала судмедэкспертом, подняла на уши всю врачебную когорту, и я оказалась на приёме у главного детского эндокринолога Москвы.
В кабинете в кожаном кресле восседала как на троне роскошная женщина преклонного, как мне тогда казалось, возраста. Осматривая меня и пролистывая медицинскую карту, она то сдвигала брови к переносице, то поднимала их до середины лба. Наконец она вынесла грозный вердикт коллегам по цеху из Морозовской больницы, что, несомненно, редкость. Обычно своих по негласным этическим нормам прикрывают. Но здесь этот номер не прошёл. «Не тем лечили, прописали немыслимые дозы гормонов. Операция – совершенная глупость!» – вещала она бабушке со своего трона. Операции избежали, организм постепенно стал восстанавливаться. Но, увы, учёбу пришлось отложить на целый год.
В сентябре 1982 года, постройневшая, похорошевшая и, самое главное, бодрая и острая на ум, как это было до болезни, я вновь пошла в 7-й класс. Сейчас я понимаю, что эта прививка, оказавшаяся чудовищной неочищенной вакциной, которую мамина коллега-грипполог назвала преступной, тем не менее, приостановила ход моего времени и повернула судьбу под другим углом.
В новом классе я приобрела лучших подруг, с которыми дружу по сей день, получила первый опыт влюблённости в себя красивого мальчика, встретила будущего мужа и, как следствие, Вас, в те годы – подругу моей опять-таки будущей свекрови.
Никакие мировые события тех лет, будь то гонка вооружений, покушения на Папу Римского и Рейгана, выборы Миттерана, запуск шаттла и даже смерть Брежнева, не смогли бы, уверена, развернуть колесо моей судьбы так, как эта ужасная, вредоносная, опасная вакцина. Даже боюсь представить, что бы было, если бы я не получила тогда в рот дозу ярко-малинового яда.
О. К.
Ящик Пандоры
Горе постепенно входит в жизнь. Человеку приходится решать множество новых задач, связанных с материальными, социальными изменениями, и эти практические задачи переплетаются с самим переживанием.
Из забытого прошлого
Татьяна
1 февраля 2018 г., в 17:02
Дорогая Оля!
Вспоминаю нашу встречу в Москве после долгих лет тишины. Наговориться не могли. Ты настаивала на издании моего сборника стихов, рассказывала про литературные курсы, ради которых прилетела из Люксембурга. Занятия ещё не кончились, но ты уже должна была упорхнуть в свою Европу, как всегда красивая и наконец-то счастливая…
И вдруг это: «Лечу в Брюссель, в госпиталь. У Нины лейкемия».
Мгновенная боль от давней утраты. Как будто не прошло стольких лет с моей собственной трагедии. Потом – страх от того, что тебе тоже придётся подняться на голгофу. Потом – уверенность, что смогу тебе помочь, потому что знаю, что надо делать.
Я просто почувствовала, как липкий ужас начинает заползать в твой мозг. Его надо было срочно остановить. Вот я и написала тебе инструкцию по выживанию. Практически приказала писать дневник! Ты послушалась, и это помогло справиться с первым шоком.
Сначала появился дневник, потом рассказы, а потом – твои первые стихи: «…здесь окон нет – сплошные коридоры».
Читая твои рассказы, я плакала. И мой ящик Пандоры неожиданно открылся.
Так и будем двигаться – от капельницы к капельнице, от рассказа к рассказу, разбавляя страшное шутками, превращая страдание в творчество. Мы справимся!
Вместе с Ниной начинаю выздоравливать и я.
Во вложении – то, что выхватывает память из тщательно забытого прошлого.
Шестьдесят семь
На середине беременности терапевт женской консультации зачем-то направила меня на сохранение в роддом при шестьдесят седьмой больнице на улице Саляма Адиля, дом 1. Наверное, просто не хотела брать на себя ответственность за 38-летнюю женщину с плохими анализами и постоянной одышкой. В палате чувствовала себя как в заключении, а муж, с которым прожила десять лет, приходил и говорил что-то такое, чего я уже не помню, но от чего я всё время плакала. Потому что понимала, что он меня не любит. И никогда не любил. Но тогда зачем этот ребёнок? Зачем так тяжело его носить? А он вдруг взял и впервые зашевелился, расстроенный моими слезами.
В 1983 году День советской конституции праздновали в начале октября. Именно в праздник я и надумала рожать, да ещё ночью. Скорую вызывать не стали. Поехали на своей машине, то есть «самотёком». Так можно было выбрать подходящий роддом, а по скорой – куда привезут. Мы выбрали шестьдесят седьмой. Он считался одним из лучших, но мне не повезло: накануне из-за аварии в корпусе отключили батареи. Поняла это, только когда оказалась в палате, дрожащая и испуганная. Надежды на устранение аварии не было – кто же будет работать в праздники. Пробовала протестовать, просила отпустить, кричала, чтобы дали возможность позвонить мужу.
В ответ получила принудительный укол и провалилась в сон.
А наутро – вялые роды со стимуляцией. Вечером, правда, появился муж с электрообогревателем, к зависти рожениц из других палат.
А ещё через день нас выписали. «У Вашего мальчика очень нежная кожа, – объяснил врач. – Лучше вам выписаться пораньше и ухаживать за ним дома, мы не справимся».
Кино
В американском триллере по книге Стивена Кинга «Побег из Шоушенка» есть эпизод, когда преступник после многих лет, проведённых в тюрьме, выходит на свободу и не может справиться с обычной жизнью. Он совершает какое-то мелкое правонарушение, чтобы опять оказаться в привычной, хотя и жуткой, по обывательским меркам, обстановке.
В тот год сразу после вызвавшей недоумение врачей выписки из реанимации Филатовской больницы муж прибёг к услугам доморощенного экстрасенса. Немного чудаковатый, сильно близорукий, он был хорошим человеком. Работал вместе с мужем на кафедре, а в свободное время бесплатно подрабатывал детским целителем. У него неплохо получалось махать над Андрюшей руками и даже снимать боль. Но диагноза он поставить не мог.
А опухоль, о наличии которой никто не подозревал, тем временем росла. Сыну становилось хуже и хуже, несмотря на все усилия экстрасенса. Андрюша постоянно плакал от боли, затихая только у меня на руках. Приходилось каждую ночь «спать», сидя на полу, прислонившись к стене и держа его на коленях. А потом весь день тоже носить на руках. Мои робкие попытки уговорить мужа обратиться к врачам тут же пресекались.
Однажды свекровь решила отпустить нас в кино – передохнуть. Мы вышли на улицу, в субботний мартовский вечер. Люди гуляли, неторопливо переговариваясь друг с другом, обнимались, сидя на лавочках парка Дружбы, через который мы спешили к метро. Бегали дети…
После фильма, который даже не запомнила, я шла и тихонько плакала. «Больше не пойду в кино, не хочу», – сказала мужу. Он непонимающе пожал плечами.
Прошло полгода. Андрюша уже не мог ходить и почти ничего не видел. Я в отчаянии позвонила папе. Папа настоял на консультации в НИИ нейрохирургии, где у него с войны был знакомый хирург. Муж перечить папе не посмел.
– Нужна срочная операция, – сказал хирург после обследования.
– А он будет видеть? – спросила я.
– Даже за благоприятный исход операции я не поручусь – опухоль огромная. А вы про зрение.
Сначала муж ни в какую не соглашался на операцию и требовал гарантий. Но потом смирился: другого выхода не было. Оказалось, что не было и входа, так как полугодовая очередь на госпитализацию нас не устраивала. Пришлось снова подключить папу. После папиного обещания радиофицировать конференц-зал НИИ нейрохирургии Андрюшу не только согласились принять без очереди, но и заверили, что операцию проведёт лучший в мире детский нейрохирург Александр Коновалов, директор института.
Руки нэ помоешь – есть нэ буду!
Конференц-зал НИИ нейрохирургии им. Бурденко – это место, где посетители часами дожидаются врачей, чтобы получить хоть какие-то сведения о состоянии близких.
Я хожу туда ежедневно как на работу. Муж, правда, приказал дежурить в конференц-зале круглосуточно, но из-за явной бессмысленности этого приказа я выполняю его лишь наполовину. Тайком, чтобы не скандалить и сберечь силы, хожу ночевать к подруге Свете. Она живёт в Трубниковском переулке, что у площади Восстания. От Маяковки можно даже пешком дойти. Светлана молча кормит меня ужином, кладёт на стол очередной детектив с захватывающим сюжетом и уходит в свою комнату. Я пью чай и читаю, чтобы не думать. Сколько могу. Потом засыпаю. Утром – кофе и очередное изнурительное дежурство у дверей реанимации, где лежит после операции мой двухлетний Андрюша.