– Состояние тяжёлое, анализ ещё не готов.
И так день за днём. На пятый день подходит статная красавица-блондинка – старшая медсестра реанимационного отделения – и приглашает пройти за ней. Так я попадаю в святая святых – реанимацию. Она, оказывается, общая и для детей, и для взрослых.
– Ребёнок постоянно плачет и всем мешает, – объясняет старшая медсестра причину своего неожиданного приглашения. – Ничего не трогать, ни о чём медперсонал не спрашивать, выходя из отделения, ни с кем не разговаривать.
Самое трудное – молчать, проходя мимо стоящих под дверью реанимации родителей, зная, что их ребёнок уже лежит в коридоре, накрытый простынёй.
Осваиваюсь быстро. Главное – расположить к себе медперсонал. Это удаётся благодаря молчаливому спокойствию и добровольному выполнению услуг санитарки, к чему я уже приучена. Медсёстры рады получить волонтёра, особенно в ночные часы. Так я зарабатываю эксклюзивное право ночевать в реанимации. На каталке. А это уже повышенный комфорт по сравнению с жёсткими креслами конференц-зала.
В реанимационной палате двое: Андрюша и какой-то не подающий признаков жизни старик с длинной бородой и забинтованной головой. Приближается время обеда, входит медсестра с чем-то жидким в чашках. Старик открывает глаза и с сильным восточным акцентом раздражённо произносит неожиданно громким голосом: «сЭстра, помой мне руки! Руки нЭ помоешь – есть нЭ буду!» И снова закрывает глаза. Выясняется, что это не старик, а вполне молодой мужчина, которого привезли с опухолью мозга из горного села дальние родственники. В детстве он упал с дерева, ударился головой, и вот теперь – проявилось. Я кормлю их обоих с ложечки, мою им руки, слежу за капельницами, меняю утки и пелёнки, покупаю «дедушке» курагу с черносливом на Центральном рынке.
Жду результатов анализа: доброкачественная или злокачественная. От этого зависит Андрюшина жизнь. Медицинская карта лежит на посту. Улучаю момент, беру со стола историю болезни, засовываю её под халат и крадусь в туалет. Судорожно листаю. Узнаю, что во время операции был момент клинической смерти, перелито почти восемьдесят процентов донорской крови. Результаты гистологии: канцеробластома. Всё-таки злая…
Думать о будущем в реанимации бессмысленно. Здесь спасают жизнь, а долго ли она продлится, это дело другого ведомства. Андрюша жив, но затихает только в моём присутствии. Значит, я нужна.
Грузин вскоре выписывается. Через год он снова приезжает в Москву на плановое обследование и появляется у меня дома с множеством разнообразной грузинской снеди – свататься. Я тактично отказываю.
Открытое шоссе
Из реанимации нас переводят не в общую палату НИИ нейрохирургии, а стараниями папы в детское отделение Кремлёвской больницы на Открытом шоссе. Отдельный бокс, ежедневная красная икра и пелёнки без ограничений скрашивают быт, но послеоперационная температура не снижается несмотря на антибиотики, в то время как гемоглобин – падает. Анкетные врачи Кремлёвки, которым приходится в основном лечить насморк детям высокопоставленных лиц, разводят руками и предлагают переливание крови. Я возражаю: во время операции почти всю кровь уже заменили. Делаю всё, что могу, – составляю график температуры. Когда малыш засыпает – читаю детективы.
Вспоминаю, что старшему сыну скоро исполняется шестнадцать. Полагается ресторан и вечернее платье. Прошу привезти мне из дома швейную машинку, а в голове только одна мысль – как снизить температуру и поднять гемоглобин. Всплывает давно услышанный йоговский рецепт. Хватаюсь за соломинку. Рецепт для взрослых, делаю поправку на вес. Нужна петрушка, гранат, лимон, свёкла. В марте это можно купить только на Центральном рынке и задорого. Выжимаю соки и пою ими Андрюшу. Сок петрушки, который я добываю с большим трудом, он всё время пытается выплюнуть. Медперсонал потрясён моим самообладанием, а я придумываю фасон и прямо на полу крою будущее парадное одеяние.
Через семь дней температура и гемоглобин в норме, а платье готово.
Когда умолкнут все песни
Между первой и второй операциями надо было Андрюшу чем-то занимать. Он не мог ходить или играть в игрушки – только лежать. И мы придумали заводить ему пластинки. В основном это была музыка. В то время все увлекались группами «Наутилус Помпилиус» и «Чёрный кофе». Спрашиваю: «Андрюшенька, что тебе поставить?» А он отвечает: «Наутилус». И по нескольку раз в день звучало: «Гуд-бай, Америка, о, где я не был никогда…»
Кто мог тогда подумать об Америке всерьёз?
Видно, мне уж не бывать…
Прошло полтора года со времени первой операции. Что смогли, удалили, но злая опухоль снова росла. Весь спектр от надежды до отчаяния уже был пройден, осталось только чувство ответственности. Родила – терпи…
Мы снова оказались в НИИ нейрохирургии – проходить сеансы облучения. Прогнозов не было. Впрочем, как и у большинства детей в этом медицинском центре.
В палате для тяжелобольных, куда поместили трёхлетнего Андрюшу, было четыре койки. В обычных палатах – по восемь – десять детей. Мамам разрешали находиться в отделении, только если они выполняли обязанности санитарок: убирали за детьми понос и рвоту, меняли постели, приносили и уносили больничную еду – дети её практически не ели. Что касается постельного белья, то я потом никогда не отдавала своё в стирку. Вот бы не подумала, что больничное бельё сдают в обычные прачечные. Дежурили мамы в палатах по очереди. Были и такие, которые не дежурили. По разным причинам. А те, кому некуда было деться, ночевали прямо в палатах – на стульях.
Однажды открылась дверь и на пороге палаты появилась прогулочная коляска. В ней сидел мальчик с трубкой в горле. Вслед за коляской вошла дородная краснощёкая медсестра в белоснежном накрахмаленном халате и шапочке. Мальчику было шесть лет, звали его Рома. Медсестра оказалась Роминой мамой, Светланой Барц из Новосибирска. Познакомились. Рома болеет довольно давно, инвалид детства, получает пенсию. Света тоже инвалид по красной волчанке, поэтому такие красные щёки. И тоже получает пенсию. На две пенсии они и живут. А папа их бросил, как только узнал о болезни сына. И квартиру забрал.
В Москве Свете негде было остановиться – она ночевала в отделении. Каждую ночь стирала, крахмалила и гладила свой халат и шапочку, пекла на всё отделение блины и ухаживала за теми детьми, к которым никто из родителей не приходил. Приглядывала она по ночам и за моим сыном. Кстати, об оплате этого тяжелейшего во всех отношениях труда в те годы речи никогда не заходило. Все были волонтёрами, от медперсонала до мамочек.
Рома был жизнерадостным и неприхотливым. Никогда не плакал, стойко переносил все процедуры, умел шутить, поскрипывая сквозь свою трубочку. У него было целых две опухоли, одна их которых – в горле. И трубка там – пожизненно. А жизни той оставалось не так уж и много.
Пройдя очередной курс лечения, Рома с мамой стали готовиться к выписке. Света поехала за билетами и вернулась в слезах. Впервые я видела её плачущей. Весь ужас больницы она переносила стойко, а тут сломалась. Рассказала, что в кассах была длинная очередь, она попросила пропустить, дескать, в больнице лежит тяжело больной ребёнок. Но наша добрая московская очередь вынесла вердикт: «У всех тяжело больные дети».
В то утро Света и Рома покидали больницу. Со всеми обнялись, а Рома, похрипывая по-стариковски, сказал: «Видно, мне уж не бывать…».
И улыбнулся.
Выпить хочешь?
В последние полгода ко мне практически никто не приходил. Как сказала потом одна из моих подруг: «Не хотели трогать твоё горе». Да я никого и не приглашала – зрелище было не для слабонервных. Справлялась сама. Пока могла. Но наступил день, когда Андрюша перестал есть, пить и писать. Позвонила знакомой медсестре из Кремлёвки. Та приехала, взглянула на сына и вызвала скорую помощь. За небольшую мзду скорая привезла нас в обычную детскую больницу № 9 в Шмитовском проезде. Якобы с «острым животом». В приёмном покое быстро разобрались в истинной причине, оказали первую помощь и направили в отделение неврологии.
Это было воскресенье – везёт мне на выходные. Поднялись на второй этаж и позвонили в дверь отделения. Вышел дежурный врач, молодая симпатичная женщина. Бегло просмотрела карту и раздражённо произнесла: «Вы зачем сюда опухолевого привезли? Вы что, не знаете, что мы опухолевых не берём?» Медсестра промолчала, а я ровным голосом ответила: «Мне что, в мусорку его выкинуть?» Врач тут же смягчилась: «Извините, это не вам», – и пропустила нас в последнюю, как я сразу поняла, обитель.
Остаться на ночь не разрешили. Вышла из отделения, прошла по больничному скверу к остановке и стала ждать трамвая. Идти было некуда и незачем. В голове не шевелилось ни одной мысли, в теле ни одного желания. Было уже довольно темно. Что-то звякнуло, и я заметила мужскую фигуру. Сообразила: так звякают бутылки.
И вдруг возникло жгучее желание: на-пить-ся!
Мужчина был невысокого роста, худощавый, не выглядел агрессивным. Тоже вышел из больничных ворот. Представился: «Анатолий, невропатолог». Значит, первой заговорила я. Потом помню себя в трамвае, рядом со мной Толик, а в руках у него сумка с бутылками. Он вёз меня к себе домой, «сообразить на двоих». Позже он рассказал, что в какой-то момент подумал: а не напрасно ли пригласил эту странную женщину? Вошли в довольно приличную квартиру. Оказалось, что у Толика есть жена, сейчас на даче. В чужой квартире с совершенно незнакомым мужчиной я не испытывала страха. Не было вообще никаких чувств.
Мы выпили всё, что Толик принёс. О чём-то разговаривали. Потом я отключилась. Проснулась утром, на чужой кровати, в одиночестве. Добралась до больницы и сразу забыла безумный ночной эпизод. Начиналась моя последняя вахта.
Прошло несколько дней, и на пороге палаты неожиданно появился Толик в сопровождении главного врача. Никакой он, оказалось, не невропатолог, а техник больничного телефонного узла, к тому же алкоголик. С этого дня Толик стал за мной «ухаживать» – приносил из дома собственноручно приготовленный борщ и котлетки. Обедали мы обычно во время тихого часа в сквере больницы. Трапеза завершалась неизменным: «Выпить хочешь?» Отрицательно качала головой – мне ещё предстояло держать иголку вечерней капельницы.