– Минут тридцать назад отправились с другой группой на источники Святой Тамары. Это в противоположной стороне. Елена давно просила узнать, можно ли им будет поменять тур, поскольку у нас нет туда заезда. Я им всё устроила, наконец. И вот ещё, – она протянула небольшую тетрадку на пружинках, – просила вам передать.
Как и вчера, я пробрался в самый конец автобуса и сел на заднее сиденье. Оно было пустым и холодным. Бросив рюкзак на место, где раньше сидела Елена, я открыл блокнот. Внутри лежала записка: «Не обессудьте, у меня не хватило духа записать историю от первого лица. В третьем оказалось чуточку легче. Написала её не сейчас, уже как полгода назад. Возила этот блокнот с собой везде, не могла расстаться. Но сегодня поняла, что он мне больше не нужен. Может, он вам пригодится? Да к тому же вам сны интересны, как мне показалось. Удачной поездки и ярких историй».
Захлопнул. Я злился на неё. Сделал глоток из бумажного стаканчика. Кофе злился ответно – обжёг мне язык. «Уехала. Ничего не сказала. Не попрощалась. Подумаешь. Приятный вечер с приятной женщиной».
Открыл блокнот. Мог ли я в тот момент предположить, что эти заковыристые буквы в тетрадочке на пружинках так повлияют на меня, что вся моя журналистская бравада про кризис жанра и мечты о лёгком флирте превратятся в пыль.
На рассвете было холодно. Её слегка знобило, но она старалась не обращать на это внимания. Она уже знала, что очень скоро жёлтый шар, только что выползший из-за горы, поднимется выше, и наступит невыносимая жара. Нужно было торопиться и успеть срезать как можно больше колосьев. Работать серпом поначалу было непривычно. Рукоятка быстро натирала ладонь, движения получались корявые, и колосья плохо поддавались лезвию. Но постепенно она приспособилась и с каждым разом всё ловчее и свободнее подминала высокие стебли. К концу дня у неё получилось сжать небольшое поле и связать в снопы срезанные колосья. Часть она всегда оставляла по краю нивы – для нищих и бедняков. Каждый раз ей хотелось посмотреть хотя бы на одного из них. На его лицо, освещённое закатными лучами солнца. Ей казалось, что это поможет найти ответ. Но просыпалась. Сны повторялись. Ответа не было. «Заколдованное поле», – думала она.
Апартаменты, которые предоставлял люксембургский фонд помощи онкобольным детям в Брюсселе, располагались на тихой улочке в типичном таунхаусе, зажатом с обеих сторон другими такими же узенькими трёхэтажными домами. Всего в доме было девять небольших комнат, как в отелях экономкласса. Первый этаж был общественным. Большой светлый зал с двумя полностью оборудованными кухнями, три обеденных стола и гостиная зона с диваном и чугунной печью-камином, случайно затесавшейся из старого мира в икеевское пространство. В сторонке – детский уголок с книжками и игрушками – разноцветное малолетнее счастье. Чисто, просто, стерильно. Так, наверное, и должно выглядеть вынужденное прибежище для родителей и детей со всего света, связанных общей болью.
Лена уже начала привыкать. В темноте на ватных ногах она спустилась из комнаты в столовую. Свет шёл из дальнего угла кухни. В рафинированном брюссельском воздухе плавал плотный сладковатый запах специй, карри и отварного риса, характерный для азиатской кухни. За плитой кашеварила полноватая молодая женщина в бежевых шароварах с принтами из розовых фламинго, беспорядочно разбросанными по плотно сбитым ногам. Непалка.
Лена рассеянно оглядела кухню.
– Где здесь можно найти ножницы? – спросила пустым голосом.
Непалка кивнула, вытащила из деревянной подставки с ножами огромные несуразные кусачки с двумя чёрными ручками. Одна из них была овальная и предназначалась для вдевания сразу всех четырёх пальцев руки. На другой стороне лезвия ручка была более миниатюрной и круглой – для большого пальца.
– Это же ножницы для разделывания курицы, – Лена попятилась назад.
– Других нет, – ответила непалка.
Лена назвала дочку Тамарой, когда та ещё сидела маленькой гусеничкой у неё в животе. Почему-то знала заранее, что у неё обязательно будет дочка. И не ошиблась. Ошиблась в другом. Всю беременность представляла себе чернобровую брюнетку с длинными каштановыми волосами и с лёгкой грузинской дымкой в облике, чем-то похожей на её бабушку. Поэтому-то имя выбрала такое. Редкое в наше время.
Тамара уже к первому году жизни дала понять миру, что будет русоволосой красавицей. От Лены взяла лишь глаза – карие с зеленцой, как вересковый мёд. Во всём остальном зеркально отражала отца.
Тамару любили все. От неё исходило что-то такое, что притягивало людей. И она отвечала так же горячо и радостно на любое внимание. К трём годам её головка была щедро усыпана кудряшками. На улице их останавливали незнакомые люди и восхищались причудливыми локонами. Парикмахеры обычно спрашивали, не завивает ли мамочка на ночь деточке бигуди, чтобы утром всех сразить кукольной причёской. Лена смеялась. И вместе с ней хохотала Тамара, а её волшебные пружинки подпрыгивали на плечах.
Как-то раз пятилетняя Тамара проснулась в слезах.
– Я плохо спала ночью, – с грустью сказала она, – думала про больную Валину сестру.
– У Вали есть сестра? – заправляя кровать, рассеянно спросила Лена про Тамарину няню.
– Да, Валя вчера сказала, что её сестра болеет тяжело. Плохо ей. Как ей помочь, мамочка?
Лена тогда была поражена, что Тамара, никогда не видев эту женщину, так сокрушается и переживает.
Подобные ситуации стали повторяться. Как-то в кругу подруг, среди которых оказался детский психолог, она рассказала об этой особой чувствительности ребёнка. Психолог заинтересовалась, задавала вопросы. Вынесла вердикт, что случай и впрямь редкий.
Уже к десяти годам Тамара сопереживала всему миру. Она писала абстрактные картины и устраивала аукционы среди родни. Собранные деньги просила переводить в фонды помощи детям-сиротам или животным. Её длинные косы под тяжестью собственного веса перестали кудрявиться, закручиваясь в замысловатые локоны. Их «дергали» в школе учителя и директриса, строго спрашивая, не делает ли мать в столь юном возрасте девочке мелирование. Больно уж волосы бликуют на свету и мешают другим ученицам сосредоточиться. Приходилось глупо оправдываться.
Вступив в возраст Джульетты, Тамара заявила, что хочет посвятить жизнь работе в благотворительных организациях, таких как Красный Крест или UNICEF. Сказала как отрезала. Отец аккуратно спросил:
– А что ты там будешь делать? Какая у тебя будет специальность, чтобы помогать несчастным людям? Ты будешь врачом, юристом, экономистом? Там нужны профессионалы.
Тамара задумалась:
– Я обязательно кем-нибудь буду, но главное, я буду помогать тем, кому хуже, – упрямо заявила она, и папа отступил.
А спустя год отец уехал от них. Теперь у него была другая жена и семья. Но Тамара и здесь оказалась лояльной. «И такое тоже бывает», – мягко успокаивала она страдающую Лену.
Свои sweet sixteen Тамара встретила на больничной койке с температурой тридцать девять. Впрочем, это её в последнее время не удивляло и, самое главное, даже не пугало. Она вяло отшучивалась, лёжа под капельницей с антибиотиками и глюкозой:
– Как вам сладкая вечеринка?
Волосы стали выпадать как раз ко дню рождения. Лена с истеричным рвением боролась за них, словно это были не волосы, а умирающие от жажды африканские дети. Парикмахер пришёл прямо в палату, заплёл косу, затем быстрым движением её отрезал и сотворил милое банальное каре. Косу вручил со словами «на память» и, пожелав выздоровления и мужества, растворился в больничных коридорах. Понимая, что сохранять длинные волосы будет намного сложнее, Лена отнеслась к этому философски. Теперь у неё был план, и вместе с ним появилось много ежедневной работы, отвлекающей от раздирающих мозг мыслей. Она втирала в Тамарину голову бальзамы, кремы, травяные отвары, предотвращающие облысение. В своей упрямой борьбе она не учла, что химиотерапия губительно воздействует не только на раковые клетки, но и на все быстро делящиеся, в том числе клетки волосяных фолликул. Врач, печально глядя на Ленино усердие, как-то сказала, что если той удастся сохранить дочери волосы, то она напишет о ней книжку.
– Чудес не бывает. За двадцать лет практики не было ни одного случая.
Но Лена после этих слов только с новым упорством продолжила борьбу.
– Давай оставим эту затею, – Тамара умоляюще смотрела на мать, приехавшую в больницу с новым отваром. – Я устала, мамочка. Волосы новые отрастут. Будут ещё лучше, все врачи говорят.
– Конечно, вырастут лучше, хотя куда уж лучше? Силища какая! – твердила она словно мантру, втирая очередную кашицу из трав.
Тамарины волосы умирали от химии и падали длинными прядями на кровать, наволочку, пижаму. Лена купила ей шапочку. В ней Тамара выглядела совсем ребёнком, гномиком с уставшими глазами. Опять поднялась температура. Тамара почти не вставала. Цеплялась за штатив с капельницей и с грохотом затаскивала его за собой в уборную. Было не до борьбы за волосы. Наконец, температура спала, и их ненадолго выписали. Они впервые за месяц поехали в апартаменты, где Лена жила всё это время.
Прежде всего хотелось принять душ, смыть больничный налёт тоски. Лена сняла с Тамары шапочку. На голове был нелепый колтун из остатков спутанных волос, похожий на большое воронье гнездо. Под ним просвечивала нежная розоватая кожа.
– Мы не сможем это расчесать. Давай всё срежем и побреем? – признала она своё поражение.
– Отрезай, – отчеканила Тамара.
И Лена пошла вниз за ножницами.
Под ребристыми лезвиями кусачек для разделывания курицы волосы странно скрипели, словно старая ржавая калитка. С первого раза ей удалось двумя перпендикулярными движениями срезать только часть колтуна. «Получается, как крест», – с досадой усмехнулась про себя. Дальше было легче. Она быстро подхватывала истощённые пряди и отрезала почти под корень. Тамара держала в руках чёрный пакет для мусора, куда летели останки карамельной красоты.