Тамара помылась. Лена надела на неё чистую шапочку, уложила в постель, поцеловав кончики истончившихся пальчиков. Целовать в щёки боялась, соблюдала необходимую стерильность.
Одной рукой собрала остатки волос с пола, другой взяла пакет и ножницы и вновь спустилась на кухню.
Непалка, ужинавшая в одиночестве, обернулась:
– Ты остригла ей волосы?
– С чего ты взяла? Мешок же чёрный, как ты можешь знать, что там волосы?
Непалка кивнула в сторону Лениных рук.
В левой руке она сжимала пучок скошенных колосьев: «Нужно связать их в снопы. Очень жарко. Я устала. Эта страда опять меня изводит». Дурнота подступила неожиданно. Из разжавшейся ладони колосья полетели вниз. Она опустилась на колени и стала беспорядочно водить ладонями по земле. Земля почему-то была гладкой, холодной и скользкой. Пальцы не слушались, словно одеревенели. Солёная вода застилала глаза, стекала по подбородку и капала на землю, но та не впитывала её. «Это не земля, это просто пол», – мелькнуло в голове.
Что-то тёплое дотронулось до её ступней. Непалка сидела рядом в позе лотоса.
Сказала:
– Сядь как я.
Лена повиновалась.
– Бхикшуни.
– Бхикшуни, – эхом вторила Лена. – Что это?
– Так в буддизме называют монахинь. Твоя дочь стала сейчас бхикшуни. Это хорошо. У наших мужчин вообще считается обязательным раз в жизни побыть монахом, хотя бы девять дней. Женщинам не так важно. Но тоже очень полезно.
– И у христиан есть обряд посвящения в монахи. Мужчинам бреют голову на макушке, а девушкам нет, только состригают несколько прядей.
– Везде разные обычаи. У нас и женщинам бреют голову полностью. Для чего? Это благословение для новой жизни в новой роли. Закрой глаза и попробуй представить сейчас свою дочь потом, после всего. Посмотри на неё. Какой её сейчас увидишь, такой она и будет.
Лена раскачивалась в такт заунывному мычанию непалки. Оно успокаивало.
Она снова стояла на земле. Зной растекался по полю, одуряющим маревом ложился на снопы пшеницы. «Опять страда. Где же ты?» – тревожными глазами она искала дочь. Внезапно в воздухе, низко-низко, прямо над ней, повисло облако. Она подняла голову. Облако росой покрыло лицо и плечи. Пришла долгожданная свежесть.
Перед ней возникла девушка. Высокая, стройная, в руках сноп пшеницы. Аккуратно положила колосья на землю. Сняла косынку и взмахнула головой. По плечам разлетелись каштановые пряди. Засмеялась колокольчиком.
Она цепко всматривалась в юное лицо, даже сощурилась на солнце: «Красивая. Брови тёмные, широкие, с изломом. Лицо изменилось. Грузинская невидимая вуаль в нежных чертах. В сё-таки проявилась».
– Странно. Я всё время собираю урожай. Как Сизиф. Не знаю, зачем. Это тяжёлый труд, хотя я жду нового дня как большую радость. А ты пришла ко мне только сегодня, – сказала она дочери.
Тамара улыбнулась и протянула матери руки.
– Я была здесь, с тобой. Просто ты меня не могла видеть. Я была бхикшуни. Я тоже работала, я сеяла пшеницу. А теперь мы собрали урожай.
– Ты видела её? – Лена открыла глаза. Перед ней сидела непалка.
– Да. Я собирала урожай. Она пришла. Сказала, что мы закончили. Вокруг неё по полю скакали какие-то оранжевые птицы, или розовые. Как же они называются? Так вот же они, – Лена кивнула на принты с розовыми фламинго на шароварах непалки и засмеялась.
– Мир, как и звук, можно воспринимать, но им нельзя обладать, говорят у нас. Она вернётся, твоя бхикшуни! – Непалка теперь тоже смеялась, и Лене казалось, что на кухне хрустально звенят колокольчики. Или колокола?
На последней странице блокнота ручкой незамысловато, короткими штрихами, были нарисованы поле, солнце и птицы, напоминающие аистов. Хотя понятно было, что это те самые фламинго.
Я положил блокнот в рюкзак, потребовал остановиться, вышел из автобуса и зашагал в противоположную сторону. Ту, которая, возможно, укажет, «куда» дальше жить.
Татьяна МарковаКармель
Видишь, там, на горе, возвышается крест.
Под ним десяток солдат.
Повиси-ка на нём,
а когда надоест, возвращайся назад,
гулять по воде, гулять по воде,
гулять по воде со мной!
О необыкновенно красивом маленьком городке на побережье Тихого океана с изящным французским названием Мария давно слышала от друзей. Два часа езды на машине от Сан-Франциско по живописному Калифорнийскому побережью – и вы уже в сказочном Кармеле, где в домах с именами вместо номеров обитают романтики, мистики и поэты.
Ранним январским утром курортный Кармель ещё только просыпался. Он встретил Марию причудливыми крошечными домиками с неизменными звёздно-полосатыми флагами на фасадах. Украшенными разноцветными фонариками новогодними ёлками на зелёных лужайках. Свежим ветром и заманчивыми кофейными запахами.
День был ясным и солнечным, но, спустившись по извилистой центральной аллее ближе к океану, Мария попала в дымку. Силуэты домов становились всё более размытыми. Берег только угадывался. В полосе тумана проглядывали очертания огромных деревьев с лысыми стволами, выставленными напоказ корнями и высоко вверх уходящими кронами. Это были величественные секвойи.
Глаза выискивали пляжные зонтики и кабинки для переодевания, но натыкались на причудливые остовы деревьев да белый песок с вкраплениями ползущих растений в мелкий оранжевый цветочек.
Казалось, жизнь отгородилась от неё бескрайним пляжем, за которым гудел еле видимый океан. По пляжу ходили люди. Возможно, они переговаривались между собой, но все звуки сглатывал туман, вызывая у Марии острое чувство тревоги. Словно что-то неизвестное, может быть, даже страшное ждало её впереди. В клубящейся дымке стали появляться давно забытые силуэты взрослых и детей в белых балахонах и масках. Картины, казалось, стёртые из памяти, беспорядочно сменяли одна другую, заставляя напрягать зрение. Возникло ощущение, что её жизнь снова заворачивает в глухие переулки Садового кольца, чтобы замереть там на долгих три года…
Измученная неизвестностью и страхом, она поднимается с почти ослепшим двухлетним ребёнком на руках по высокой мраморной лестнице. Видит длинный серый коридор детского отделения НИИ нейрохирургии им. Бурденко. Инвалидную коляску, куда, устав держать на руках, она сажает своего малыша. Отчётливо слышит чей-то голос: «Не надо, не сажайте – плохая примета».
«Нет, нет! – Мария даже встряхнула головой. – Всё началось гораздо раньше. С того случая на дороге». Вспышки воспоминаний становились всё ярче и ярче. Нужно было что-то делать с ними. Мария опустилась на песок, вынула из рюкзака блокнот и торопливо начала переносить на бумагу всё, что воскрешала её память, растревоженная этим туманом.
Случай на дороге
Кажется, это было воскресенье. Мы возвращались из загородной поездки. Шли последние приготовления перед долгожданной защитой кандидатской, которую Артур в муках рожал почти семь лет. Шеф мужа в дачном интерьере оказался простым и весёлым, а огромный пирог с черникой – настоящим хитом сезона. Артур был в настроении, сероглазая «Волга» радовала плавным ходом, Джо Дассен неспешно напевал «Aux Champs-Elysees». Мы были молоды, бездетны и полны грандиозных планов. Внезапно начавшаяся майская гроза только усиливала предвкушение близкого успеха.
Дорога скорее угадывалась, чем просматривалась. Мы ползли почти ощупью, прижавшись вплотную к обочине. Разумнее было бы остановиться и переждать, пока дождь утихнет, но Артур торопился домой – выгулять Мышку. Мышка прибилась к нам три года назад на автомобильной парковке. Помесь таксы со спаниелем, умная и кроткая, она в отличие от меня была ещё и молчалива, чем заслужила безраздельную любовь хозяина. Я старалась не уступать ей в кротости. Вот и сейчас, не желая спорить с мужем, подрёмывала, уютно устроившись на заднем сиденье. Неделя предстояла хлопотливая: защита была на носу, банкет решили устроить дома, а мне всё время нездоровилось.
Вдруг машина резко затормозила. Среди сплошной пелены дождя свет фар выхватил одинокую фигурку, стоящую на обочине. Я открыла глаза и увидела молодую женщину. Волосы её прилипли ко лбу, платье совершенно промокло. Она прижимала к себе ребёнка, закутанного в платок. Опустив до половины боковое стекло, Артур перегнулся через сиденье.
– Вас подвезти?
Женщина что-то тихо ответила, стекло поднялось, и мы поехали дальше.
– Почему она не села в машину? – подала я голос, окончательно проснувшись.
– У неё не было чем заплатить, – буднично ответил Артур.
– Останови.
Я рывком открыла дверь и, давясь слезами, выплеснула из себя вместе с двумя кусками черничного пирога всё накопившееся смирение.
До дома доехали молча. Мышка, как всегда, тихо ждала под дверью. Артур бросился к ней, нежно поглаживая, взял на руки и понёс на улицу. «Пора разводиться», – вяло подумала я, засыпая прямо на стуле в передней. Мне приснилась мадонна с младенцем на руках. Она жалостливо смотрела на меня и что-то пыталась сказать. Проснувшись, я ощутила новый приступ тошноты и поняла, что беременна.
Развод пришлось отложить. Жизнь продолжала катиться по намеченному маршруту. Артур блестяще защитил диссертацию и получил ожидаемое место доцента. На Покров родился сын Илюша, тихий мальчик с грустными серыми глазами. Мне больше не снилась насквозь промокшая женщина с ребёнком на пустой обочине.
И в одночасье всё сломалось. У Илюши обнаружили опухоль мозга.
Мария услышала лай, оторвалась от блокнота. По пляжу гонялась за огромной чайкой забавная собачонка. Промелькнула стайка подростков. Прошли две темнокожие женщины в длинных чёрных одеждах и белых чепцах. Она тоже поднялась, сделала пару шагов и очнулась вдруг в белой палате с потолком, уходящим в небо. Запахло содержимым детских пелёнок… Женщины с маленькими детьми на руках молчаливо дожидаются обследования. Они в чёрных до бровей платках. Робкая надежда прячется в уголках их тёмных с восточным разрезом глаз. У Марии надежды почти нет – риск потерять ребёнка во время операции слишком велик.
Две белые двери. За ними – операционная. Мария ничего не чувствует, просто стоит. Стоит долго. Время провалилось. Теперь она лежит на полянке в лесу и смотрит в небо. Оно высоко, там, где кроны деревьев почти смыкаются. Около уха что-то жужжит и стрекочет. Запах краснокоричневой липучки, травы и земляники. Она жмурится от солнца и поворачивает голову. Навстречу ей бежит Илюша в голубом костюмчике в тёмно-синюю полоску. Мария встаёт на колени и протягивает к нему руки. Вдруг по рукам к кончикам пальцев начинают двигаться тёплые потоки. Пальцы покалывает. Она встаёт в полный рост. Потоки движутся всё сильнее. Пальцы так наэлектризованы, что кажется: ещё немного – и между ними засверкает молния. Двери открываются. Мария понимает, что операция закончена. Её сын жив, а значит, жива и её надежда. Через год надежда сменяется отчаянием – злая опухоль, не удалённая полностью, снова начинает расти. Муж и свекровь требуют повторной операции. Мария противится. Врачи ничего не обещают…
Ранняя Пасха
Обезьянник, куда милицейский патруль доставил Марию, был пуст. В отделении стояла тишина, как в больнице после обеда. В голове свербела одна-единственная мысль: как она могла такое совершить?
Вот она выходит из метро в темноту мартовского промозглого утра. Душа неподвижна, в дрёме. Это действуют две таблетки снотворного. Приняла впервые в жизни – обязательно было нужно хоть ненадолго уснуть перед воскресным дежурством в больнице. И ей удалось провалиться в серое ватное облако сна. Наутро в голове так и остался рыхлый клок ваты.
Хмуро и зябко. Под ногами кое-где блестит ледок. «Не дам снова мучить ребёнка». Решение пришло так естественно, что Мария даже удивилась. Ускорив шаг, она еле слышно затянула: «Я несла свою беду по весеннему по льду…».
Электронные часы над входом в детское отделение застряли на цифре семь. В палате для тяжелобольных полумрак. Две кроватки пустые, на третьей, у окна, спит, сопя через трубочку в горле, шестилетний Ромка. Напротив него полулежит в подушках её Илюша. Взгляд упирается в свекровь. Она подносит ко рту Илюши маленькую ложечку и показывает ему крашеное яйцо. Сквозь вату в голове до Марии доносится собственный голос:
– Елена Арнольдовна? Сегодня же не ваш день?
– Вон отсюда! Ты не мать, раз не даёшь делать операцию, – шипит свекровь и бесцеремонно отталкивает её от кроватки.
А вот этого делать нельзя. Щелчок – и что-то происходит со зрением. Оно сужается до красного китайского термоса с цветочками, стоящего на тумбочке.
Удар – вскрик – хлопанье дверью. Мария медленно кладёт помятый термос на место, садится на стул и начинает спокойно кормить сына завтраком.
Дверь обезьянника открывается, и её ведут по длинному коридору к кабинету с табличкой: «Начальник отделения милиции полковник Шкодо Б. Г.».
Пожилой мужчина с неожиданно добродушным лицом перебирает лежащие на столе бумаги.
– Заявление потерпевшей, свидетельское показание мужа, медицинское заключение. Ну что, голубушка, – делает он паузу и поднимает глаза, – проголодалась? Вон, бери чай, кекс. Дочка принесла.
– Солёный какой, – пытается улыбнуться Мария, пробуя сдобный духовитый кулич.
– Да не плачь ты. Таких мамаш из Бурденко часто приводят. Кого домой отправляем, кого в психушку. Уголовное дело о – «…нанесении тяжких телесных повреждений» – заводить не будем. Пусть родственнички гражданский иск подают. Беги в больницу к сыночку своему. Пасха.
Улица встретила Марию празднично зажжёнными фонарями. «Христос воскрес! – поняла она и вдруг запела сильным красивым голосом: – А что я не умерла, знала голая ветла, да ещё перепела с перепёлками».
Из серой мглы неожиданно возник мужчина. Он шёл по пляжу к ней навстречу. «Это не Артур, – испуганно встрепенулась Мария. – Он испарился сразу после Пасхи. Наверное, Толик, больничный ухажёр. Нет, обозналась».
На выдохе
В конце июня в Москве стояла изнуряющая жара.
Она села в троллейбус на остановке Шмитовский проезд, огляделась и заметила, что на неё смотрит молодой мужчина. Светлые глаза, тонкая кость, русые волосы. Совершенно в её вкусе. В другое время этот взгляд был бы ей приятен. Но не сегодня. У неё был всего час свободного времени и определённая цель: успеть доехать до Белорусского вокзала – передать курьеру с кафедры зачётную ведомость по преддипломной практике и вернуться обратно. Кроме того, она была не при параде и вовсе не хотела, чтобы на неё обращали внимание. Застиранная, неопределённого цвета майка, синяя линялая юбка на резинке, растоптанные босоножки. Наряд скорее для дачи, чем для взглядов незнакомых мужчин. Она это понимала, но её это не трогало. Её давно перестали интересовать мужчины. Правда, в последнее время она с недоумением ловила на себе их заинтересованные взгляды, удивлялась этому вскользь и тут же забывала.
Так было и на этот раз. Она села и закрыла глаза. Но успокоение не наступало. Она чувствовала, что незнакомец продолжает неотрывно смотреть. Ей стало отчего-то неловко. На очередной остановке она неожиданно для себя вскочила и быстро пошла к выходу.
Когда подъехал следующий троллейбус, она устроилась на задней площадке, тут же забыв и о мужчине, так смутившем её, и о своём непонятном поступке.
Троллейбус пересекал площадь 1905 года. В разгар выходного дня по переходу двигалась толпа людей. Вдруг она увидела, что какой-то пешеход отчаянно машет рукой, и сразу поняла, что это – он. И машет он – ей. Машет, чтобы она вышла! «Этого не может быть, – успокоила она себя. – Как можно увидеть с улицы того, кто едет в троллейбусе?» Но жесты были такие определённые, что она сделала шаг к выходу… и опять вспомнила про свой неприглядный вид. «Он слишком хорош для меня. И слишком молод», – вынесла она себе, сорокалетней, окончательный приговор. Двери троллейбуса закрылись.
Ровно через час она уже сидела у постели пятилетнего сына, придерживая иглу капельницы. Неврологическое отделение детской больницы жило в своём обычном ритме. Но не она! Ей было трудно дышать. Она вспоминала, как вылетела из троллейбуса, на следующей же остановке, как бежала обратно, как металась по этому распроклятому переходу. Как поняла, что увидеть её можно было, только если очень хотеть увидеть! Как ею овладело безумное отчаяние невозвратимой потери.
И вдруг пришли стихи. Именно пришли. Все строки сразу. Судорожно на каком-то клочке бумаги она стала записывать без единой помарки своё первое в жизни стихотворение:
Когда в толпе распаренной Москвы
Мелькнёт вдруг человека отраженье,
Не сможешь сделать встречного движенья
К единственному, может быть, увы…
И тут же задохнёшься от тоски
Живого по живому безнадёжной.
От мысли, что казалась невозможной, —
Тебе был этот взгляд и взмах руки!
Она успокоилась, и её жизнь снова вошла в привычную тягостную колею.
Через неделю её сын умер.
Мария закрыла блокнот и огляделась. Пока она записывала это последнее воспоминание, туман над Кармелем рассеялся. Под весёлый гомон детворы океан величественно накатывал на белоснежный песок свои огромные волны.
Пора было возвращаться в Сан-Франциско, куда сразу после Рождества она прилетела из Москвы, чтобы встретиться с внуком. Они не виделись с тех пор, как волею судьбы Егор стал студентом местной Academy of Art University. Марии не терпелось рассказать ему о своём неожиданном путешествии в прошлое и показать всё, что удалось написать в Кармеле.
У них опять появится общее дело, как два года назад в Москве, когда Егор предложил издать сборник её стихов.