запотевшего стекла
слезы, видимые миру!
В эту бестолочь тоски
ты вступил, отлично зная,
как, тревогам вопреки,
тяга действует земная!
Как печаль разлук и встреч
утоляет все обиды
и кого на что обречь
могут мартовские иды.
ВЕСЕННИЕ ПРИМЕТЫ
Дорожи весенними приметами,
дорожи сугробами примятыми,
ветками по-вешнему пригретыми,
но еще по-прежнему мохнатыми.
Наши весны обменялись опытом,
первыми негромкими звучаньями,
первых струй первоначальным рокотом,
первыми ручьями изначальными.
Как по многоуличному городу
разгулялись важные да вьюжные,
а потом в сосулечную бороду
нехотя вплетались ветры южные.
Пролетали голубыми тропами,
тополей пирамидальных купами,
этот прилетел из Симферополя,
этот прилетел из Мариуполя.
Покивали им верхушки острые,
острые верхушки кипарисные
где-то на полынном полуострове,
в Севастополе у Графской Пристани.
Зажурчали в солнечных проталинах
струйки, поначалу еле видные,
каменщики встали на развалинах,
мастерки сжимая сердцевидные.
Разбухали зерна полновесные,
молодой земли во чреве сущие,
щебетали ласточки чудесные,
на своих крылах весну несущие.
И пробившиеся сквозь расселины
купы, разделенные яругами,
на святую верность вербной зелени
присягнули листьями упругими.
БЕРЕГ ПРОЗРЕНЬЯ
Март – это месяц бога Ареса,
александрийские вирши Расина.
Березень – это речка Оресса,
это Россия.
Эти вот рощи, эти дубравы,
терем сосновый.
Это отчизна слова и славы,
славы и слова.
Это на травах, кровью омытых,
туша оленья.
Березень, березень – весь в аксамитах
берег забвенья!
Ежели ты не родился в сорочке,
жребий свой вытянь!
Березень, березень – пухлые почки,
цветень и квитень.
Это лепечут липы и клены,
бук остролистый.
Березень, березень – берег зеленый,
тихая пристань.
Вот мои очи – в тесных орбитах
недоуменья.
Березень, березень – весь в аксамитах
берег прозренья!
«Золотокрылая гроза…»
Золотокрылая гроза,
гроза, которую искали,
и молнии по вертикали,
и семицветные глаза
нежданных радуг. Сабель в буче.
Лучей над крышами Москвы.
Единство зноя и травы,
и ветер ясности летучей.
Золотокрылая гроза,
гроза у наших тусклых стекол:
по тротуарам дождь процокал
тоской козырного туза!
«Майская зелень в солнце закатном…»
Майская зелень в солнце закатном
нежно трепещет, как ласковый зверь.
Верь этим тайнам и верь этим пятнам,
этим земным озарениям верь.
Краше евангелий всех и коранов эта,
что дремлет, сердца веселя,
вся, без асфальтов и башенных кранов,
как таковая, земля. Земля.
Та, по которой путем мы измаяны,
та, из чьей глины с тобой мы изваяны:
ты – из ребра, я – из глины немой,
снежной зимой, белоснежной зимой.
Бьют золотые матросские склянки,
мы уплываем в какую-то мглу.
Что это там – волейбол на полянке?
Ветер припал к смотровому стеклу.
Майская зелень, майская зелень,
Всех новолуний цветущая юнь.
Май на исходе, и в горечь похмелий
тихо вплывает июнь.
«Пусть август, махровыми астрами хвастая…»
Пусть август, махровыми астрами хвастая,
застынет в твоем помутившемся разуме;
багровые скифы несомы гривастыми,
ширококостными, широкотазыми,
исхлестанными сыромятными плетками,
гнедыми и взмыленными кобылицами;
когда бы я знал, что под утро приснится мне
вот этакий из несуразицы сотканный,
пустяшный, но кажущийся незряшным
и горько пропитанный дымом кизяшным,
мучительный сон, – о, тогда бы, тогда
в камин бы не прянуло скитское пламя;
орел или решка – шуми, тамада!
Щетинься усами, блести газырями:
перстами пройдясь по серебряной черни,
вмешайся в дебаты о чести дочерней,
о древнем кочевьи, о деве в седле,
о счастьи забытом на дольней земле.
Орел или решка – к узорным решеткам
кирпичное пламя, – посмотрим ужотко,
к экрану камина карминовый стяг,
и снова затмилось, и снова в сетях.
Шуми, тамада, – дошумишь на заре ты,
когда отягченно сомкнутся уста,
когда страстотерпец из Назарета
устало сойдет с неземного креста,
когда на добычу опустится птица,
ширяющая над разливами трав.
Горячая влага сочится, сочится, –
уйми ее, к ранам губами припав…
Уйми ее – это не капли кармина,
алеют стигматы, как соль горячи,
уйми ее – это не пламя камина,
не жаркое пламя церковной свечи.
Покуда не стала она кахетинским,
покуда в аренду не взята Вертинским,
покуда еще не узяз коготок,
живыми губами уйми ее ток.
Прислушайся к биению сердца
Пилатами ра спятого страстотерпца,
мы больше не верим в возможность расплаты,
быть может, мы сами немножко Пилаты…
Охвачена влага зеленым стеклом,
чужая отвага встает за окном,
далекий Амур, обагренный Хинган,
и вдребезги хмурый граненый стакан.
… Зеленый осколок с земли подыми,
пойми, он смарагдов иных драгоценней,
его озаряет обугленный мир
и в человецех благословение.
«Мне ненавистна злая пыль…»
Мне ненавистна злая пыль
на тротуарах лупоглазых,
я полюбить хочу ковыль
и травы в солнечных алмазах.
Но я не видел этих трав,
я всё бродил – слепой, понурый –
в краю, где фриз, и архитрав,
и чудеса архитектуры,
среди облезлых этих стен,
среди наяд из алебастра,
где ночь и мрак, где тишь и плен,
где жизнь не стоит и пиастра,
где только астры в наготе,
когда уж нам весь мир несносен,
подобны знобкой пустоте,
грустят, махровые, под осень.
«Желтый шар на небосводе…»
Желтый шар на небосводе,
предок черной головни;
друг мой, лето на исходе,
лето скорбью помяни!
Разве первым было лето
в жизни нашей и твоей?
Так пойдем по тропам света,
эти тропы всех верней!
Милый друг мой, на двуколку
грузят скарб былых утрат,
так поплачем втихомолку,
будет смех мудрей стократ!
Будет ночь и небо в звездах,
как парное молоко.
Синий воздух, дикий воздух,
только дышится легко!
ОСЕНЬ
Знаешь, мне всего дороже
осень, зябкая до дрожи,
холод утренней звезды,
солнце горечи и грусти
и в глубоком захолустьи
задремавшие сады.
Осень кожуры и гнили,
осень в партах и черниле,
осень первых единиц,
осень в ставнях, осень в досках,
осень в сельтерских киосках,
осень выдуманных лиц!
И легка, как пух лебяжий,
облаков седая страсть,
осень в рыжем камуфляже
надышаться хочет всласть,
корпуса многоэтажий –
леопардовая масть!
СОЛНЦЕ АУСТЕРЛИЦА
Чужих утрат листаются страницы,
а на душе разгульно и светло:
есть солнце осени, как солнце Аустерлица,
есть слезы осени, как дождик Ватерло.
В туманы снов больное сердце вбросим,
в сплетенья гроз недужное швырнем, –
по площадям идет земная осень,
ересиарх свершает ход конем.
Слова, слова, безумная растрата
печальных слов и радостных тревог, –
они летят, как всадники Мюрата,
былых империй гневный эпилог.
В душе моей всё тише, всё темнее,
всё глуше поступь дней, ночей, минут.
У сизых глаз расстрелянного Нея
недели униженья проплывут.
Уходит ямб, рождается гекзаметр,
судьба любви капризна и темна, –
в лесах Денис Давыдов партизанит,
казацкая белеет седина.
Судьба любви в ристалищах азарта,
высокий купол ладаном пропах, —
помпезная гробница Бонапарта, –
людских мечтаний утлый саркофаг.
Пора посторониться и смириться,
забыть любовь – что было, то прошло.
Есть солнце осени, как солнце Аустерлица,
есть слезы осени, как дождик Ватерло.
«Это осень винограда…»
Это осень винограда,
осень – сон ее глубок!
Благосклонная награда
синеглазых лежебок!
Осень — день густо-лиловый,
сладость яблок и вина,
осень персиков в столовой,
синих полдней у окна.
Вот какая эта осень!
Вот какая эта блажь!
А в киоске мы попросим
красно-синий карандаш.