Жизнь моя, моя Забота,
ты подумай обо мне!
Ты не думай, ты не думай,
о судьбе моей угрюмой
в золотой голубизне!
Жить, конечно, любо-мило,
смерть уныла и скупа, –
на земле моя могила,
в небесах моя тропа.
Где-то там брадатый кто-то
пьет галактик молоко.
В День Космического Флота
улечу я далеко!
И, как яхту на приколе,
как тоску в житейской школе, –
дотлеванья уголек, –
ты моей увидишь доли
абрис, призрак и намек.
Мир огромный – темный, темный,
злая нежить, волчья сыть…
В голографии объемной
оживу я, может быть.
Рухну в Осени Столистой,
очарованный прибой —
голубино-золотистый,
золотисто-голубой.
Не чинясь и не печалясь,
я спою, – постой, постой!
«Мы на лодочке катались
золотисто-золотой».
Жизнь моя, моя Забота!
Только ль свету, что в окне?
В День Космического Флота
не печалься обо мне!
Как ведро на коромысле,
жизнь мою уравновесь:
вот я в некотором смысле
пред тобой раскрылся весь!
Твой слепой межзвездный странник,
очарованный избранник…
Что ж, конечно, жизнь не пряник, –
погоди, подумай, взвесь!
Как квиточек лотереи,
в пальцах я теперь верчу
эти жалкие хореи,
это сальную свечу.
И когда в постылом пепле
потускнеет Облик Дня,
может, я ее затеплю
от небесного огня!
ИЗ ВОЗВРАЩЕНИЯ ДОН-ЖУАНА
Я дон Жуан, сродни морям и звездам,
я ветер, пролетающий в ветвях,
я дон Жуан, я просто вами создан,
и я любовь, и ненависть, и страх,
и лица женщин в яркой панораме,
я смысл и вздор, отрада и печаль,
я дон Жуан, я просто создан вами,
и вас мне вот нисколечко не жаль!
Я дон Жуан, вы только повитухи,
ну а во мне вселенная поет, –
летите, мухи, ах, летите, мухи,
на мой еще не отомщенный мед,
летите, мухи, ах, летите, мухи!
Ужель во мне вселенная поет?!
Что мне казалось? Что мне ночью снилось?
Что виделось мне в голубом чаду?
Любовь? Тревога? Радость или милость?
Ну, отвечайте, я ответа жду!
Я весь в тревогах дьявольской житухи,
так что ж во мне томится и поет?!
Летите, мухи… Ах, как горек мед!
Как горек мед! Как люди к славе глухи!
О нет, мне вас нисколечко не жаль!
Я дон Жуан, я просто создан вами,
я дон Жуан, отрада и печаль,
и лица женщин в яркой панораме,
и я любовь, и ненависть, и страх,
и ветер, пролетающий в ветвях,
сырой, как ветвь, сродни осенним звездам…
Я дон Жуан, я просто вами создан,
я дон Жуан, сродни морям и звездам,
я дон Жуан, я этот звездный прах!
«Вот и всё, что нам приснилось…»
Вот и всё, что нам приснилось,
что сквозь дрему позвало,
только молодости милость,
только месяца крыло.
Вот о чем в печали давней,
на краю седой земли
мы среди тревожных плавней
разговор ночной вели.
Вот о чем шумели ветви,
вот о чем шуршала тьма
ради раннего бессмертья,
ради позднего ярма.
«Проходят молодость, и старость…»
Проходят молодость, и старость,
и жизнь, воздавшая с лихвой
за все грехи, и плещет парус
над забубенной головой.
Стремглав проходит всё на свете
любовь, и ненависть, и страсть,
и только ветер, буйный ветер
корежит праздничную снасть.
И кормчий дремлет у кормила,
и, разверзая небеса,
тяжеловесные светила
вторгаются в Созвездье Пса.
ВОЗМЕЗДЬЕ
Душегуб сидит в подземной тюрьме,
не хочется называть его человеком.
Некогда был он себе на уме,
а теперь только призрак он в смысле неком.
Душегуб сидит в подземной тюрьме,
не хочется называть его человеком.
Миллионы загубленных у него на счету,
но, быть может, о жертвах забыл он начисто?
Но, быть может, постиг своих дел тщету?
Миллионы загубленных у него на счету,
но порою количество переходит в качество.
Человека, умертвившего десяток других,
убивают на электрическом стуле,
чтоб на шкуре своей в смертный час он постиг,
человек, умертвивший десяток других,
всем хребтом арифметику эту простую.
О, как вяло шагает Возмездье во мгле,
истекавшее кровью в бесчисленных гетто,
о, как вяло шагает Возмездье во мгле,
есть весы и сто казней у них на шкале,
о, как вяло шагает Возмездье во мгле,
а бессонная совесть всё ищет ответа.
За окном моим листья осенние ржавы,
за окном моим желтых деревьев пожар, –
душегуб ожидает заслуженной кары
по законам великих и малых держав,
по законам великих и малых держав
душегуб ожидает заслуженной кары.
Он попался, палач. Но за кругом невзгод
есть стада упоительно чистых господ,
устоявших в нелегком земном поединке;
на ладонях у этих господ ни кровинки,
а они проявляли известную прыть,
и у многих из них омраченная совесть,
и на многие подлости каждый способен, –
как же с ними-то быть? как же с ними-то быть?
Жить бок о бок на всё позабывшей земле,
видеть, как они ездят в своих «мерседесах»?
Если гибель убийцы всего лишь довесок,
есть весы, и сто казней у них на шкале.
О, как вяло шагает Возмездье во мгле,
как улиточья почта, улик эстафета,
о, как вяло шагает Возмездье во мгле,
истекавшее кровью в бесчисленных гетто,
как дожди пузырятся в давнишней золе!
Он в подземной тюрьме, оптовик-душегуб.
Умерщвленные входят к нему без доклада.
Он в подземной тюрьме, оптовик-душегуб,
от ушей восковых и до втянутых губ
белоглазое детище трупного яда.
И строчат адвокаты о чьем-то престиже,
и палач под землей, но еще не в земле,
и о нем уже ставятся фильмы в Париже, –
о, как вяло шагает Возмездье во мгле!
НОЧЬ В ШМЕЛИНОЙ ПОЗОЛОТЕ
В первой дымке – первый хмель,
первых радостей конфузы,
где за тридевять земель
шмель гудит бронзовопузый.
В травах бродит сладкий сок,
закипает жизнь другая, –
льются сосны в холодок,
притяженье отвергая.
И – покой, покой, покой,
даже что-то неживое,
обреченно-видовое
в отрешенности такой!
И не знать – чего хотим,
и не ведать, что за штука,
и – как творческая мука –
бренный мир неощутим!
И – от прадеда до внука –
бренный мир неотвратим!
В нем незрячий глазомер
в шестиногости инзекта,
ведь из них какой-то Некто —
их Овидий и Гомер!
Не ступай и не ходи
по хитиновым их латам,
по вселенным непочатым
с детской мукою в груди!
Это Сказка Наяву
или эпос благодарный:
сосны льются в синеву
всей корой своей янтарной,
а над ними птичьих троп
живописные газеты
там, где музыка утроб
полнит дачные клозеты.
Птичий щебет, птичий путь,
реактивные глаголы, –
древней синью полуголы,
скособоченные чуть,
в колыханьи ветерка
сонмом гроз второго сорта
проплывают облака
над грядой Аэропорта.
В пыльной сваре тополя, –
пленно кружится планида, –
отрывается земля
от летящего болида!
В ней таинственная весть
в озареньях рудознатца, –
в ней такие клады есть,
что не вызнать, не дознаться!
Так вздымай в эфир, земля,
эту бренную крылатость,
в ней июльского шмеля
шевеленная мохнатость;
незатейливый метраж
синевы в хвое иглистой,
безмоторный стрекотаж
юных велосипедистов.
Мимо всех Медин и Мекк
(мы уж вроде пообвыкли…)
в пыльных шлемах едет Век
на корявом мотоцикле.
Электричка гомонит
меж платформами Казанки, –
беспечальный индивид
строит сказочные замки!
Он совсем не так уж прост,
потому что из забвений
слышит трав подспудный рост
и мельканье поколений.
И от грешного житья
опостылевших бабенок
длится вечность бытия:
Стебель. Дерево. Ребенок.
Всё, что в жизни и в душе
пробуждается, воспрянув;
всё, что на папье-маше
в синеве меридианов.
Что ж, конец всему венец,
остальное — просто бредни!
Только глобус, как тунец,
копошится в частом бредне;
и душе полуживой
еле слышен голос плоти
там, где блещет синевой
Ночь в Шмелиной Позолоте!
ЯБЛОКО НЬЮТОНА
Всё, что в душе отзвучало когда-то,
нынче мы вспомнили с ясностью новой:
яблоко Ньютона, чайник Уатта,
свод стратосферы темно-лиловый.
Где уж там с нашей рифмованной