поцелуями руки покрою.
Не нужны мне чужие края,
не гляди отстранённо и чуждо,
мне нужна только дружба твоя,
а, быть может, не только дружба.
Я к ногам твоим упаду,
а потом возвратятся птицы,
и написанное на роду
обязательно совершится.
Пусть вдали от моей земли
плещет крыльями Дева-Обида,
сизогрудые журавли
возвратятся из Порт-Саида.
«Мы все одной планеты дети, одной орбиты сыновья…»
Мы все одной планеты дети, одной орбиты сыновья, –
зачем нам жить на черном свете, когда мы все одна семья?
Нам жизнь дана – что спорить с нею, зачем сжигать ее сады?
Не лучше ль, нежности нежнее, глядеться в зеркало воды?
Ведь в каждой улице ледащей, где россыпь звездного пшена,
со всей отвагой настоящей Вселенная отражена.
И от заката до рассвета вершится жизни вечный суд,
и в ручейках земного лета миры надзвездные бегут.
И, в россыпь августа уставясь, всем постигаем естеством,
что сами мы – Вселенной завязь – земного мира твердый ствол!
«В час пробужденья – насыщалась…»
В час пробужденья – насыщалась
серебряная тишина, –
струилась музыкой луна
и в горнице томилась жалость, –
мне показалось, что во тьме
журчали песенные реки –
и сердцу слышалось: Навеки… –
навеки в пестрой кутерьме,
как в смутном соннике Задеки.
И я вставал. И, полосат,
струился тент по жестким палкам,
в быту ни шатком и ни валком…
И я вставал. И слышал сад.
Я повторял сто тысяч слов,
топорщил жизни спелый колос, –
и слушал сад, и слышал голос
бессмертных диво-соловьев.
Был вечер дивно-полосат,
и в мире вдохновлялось Диво, –
и было все, как свет, правдиво, –
и я вставал. И слушал сад.
«Все человечество легко любить…»
Все человечество легко любить,
легко перечислять, являя прыть,
архипелаги, и моря, и реки, –
попробуйте-ка нежность воплотить
(для пробы, ну, для смеха, может быть)
в одном конкретном человеке.
В мужчине (если в женском естестве
явились вы на этот пир всесветный)
иль в некой бабе, женщине конкретной,
коль вы мужчина с дурью в голове.
Пытайтесь для начала полюбить
все пошлые изъяны и огрехи,
всех огорчений горестные вехи,
и смех в печали и печали в смехе,
все неуспехи… скорби, может быть,
поймите. Привыкайте. Не хамите.
Сначала единицу полюбите,
а человечество легко любить.
«Верую, Боже, верую…»
Верую, Боже, верую,
слышишь, зову – веди!
Верую в небо серое,
в сумрачные дожди, –
верую в солнце малое,
в смертную духоту,
в жизнь по-иному шалую,
в злую ее тщету.
Сам себя не пожалую,
сам себя не прочту!
Из «Стихов о Достоевском»
Удивительно, что в прозаической
второй половине века,
когда во всем царствовал
голый финансовый расчет, –
когда сооружались мосты и проводились
железные дороги (в просторечье – чугунки),
миру был явлен вот такой гений
во образе нищего и разухабистого писаки!
Удивительно, что его вдохновляла
рулетка и скотопригоньевские закоулки,
и какие-то там юродивые и хромоножки, –
отчего же и почему все это было именно так?
Видимо, в этом была какая-то закономерность,
ибо вслед за ним –
на не столь уж большом историческом расстоянии
появились разнообразные Шостаковичи
и поперли собакой по клавишам
и в скрипичном пиччикато диссонанса, –
видимо, в этом была некая сермяжная правда!
«В дебрях фразы, немых и кромешных…»
В дебрях фразы, немых и кромешных
в пущах слов, обретенных в бою,
переводчик, как дрозд-пересмешник,
канитель затевает свою.
Он выводит из плена фонемы,
их влечет сквозь леса торжества,
и уже не темны и не немы
получившие голос слова.
Переводческой музе поверьте,
ведь она прямодушно-честна,
и наречья спасает от смерти,
пробуждает от вечного сна,
Вьется время, как лист шелестящий,
храбрость борется с духами зла;
по ресницам красавицы спящей
золотая слеза проползла!
«Есть музыка зимы – она еще ясней…»
Есть музыка зимы – она еще ясней,
еще безжалостней подводит счет потерям:
есть музыка зимы – прислушаемся к ней,
поверим ей на слух, иль на слово поверим.
Есть музыка зимы – и ветер невпопад,
и ветер наугад колеблет струны арфы,
есть музыка зимы – и с мертвых эстакад
сползают поезда, как гарусные шарфы.
Есть музыка зимы – задумчивый рассказ
о дружбе, о любви, о вспыхнувшей соломе –
морозная весна твоих разумных глаз
и брови строгие в мальчишеском изломе.
Есть музыка зимы – невнятная, как речь,
как лепет милых уст перед разлукой самой,
есть музыка зимы – и мы хотим сберечь
ее печальный лоб и рот ее упрямый.
Есть музыка зимы, есть музыка зимы,
и если бы я мог начать опять сначала,
то я бы попросил, чтоб музыка зимы
над комнатой моей по-прежнему звучала!
«Неповторимые слова…»
Неповторимые слова.
Над пепельницей кольца дыма.
Всё трын-трава, всё трын-трава,
одна душа неповторима!
Уходит синий, синий дым,
под потолком витают кольца, –
неуловим, неповторим,
кадильный облик богомольца.
Они растаяли давно.
Их нет – они за гранью слова.
Я распахнул свое окно
в ночную тьму болиголова!
«Нам не о чем с тобою говорить!..»
Нам не о чем с тобою говорить!
Опять зима плетет свои шарады,
и вновь поземок конные отряды
являют неожиданную прыть.
И скачет ветер – шашки наголо! –
по гладкому асфальту мирозданья,
и отдыхают вдумчивые зданья:
бетон, гранит, зеркальное стекло.
Лети, моя душа, лети, лети!
Лети, конька любимого седлая,
туманная, бесплодная и злая,
тасуя все дороги и пути.
Являют неожиданную прыть
отряды несмолкающих поземок, –
нам не о чем с тобою говорить,
пока ледок под каблуками ломок!
ВЕЧНЫЙ ТРАНЗИТ
Зарево полнеба охватило,
сосны в нафталиновом снегу,
и гудят-гудят локомотивы
на недостижимом берегу:
нарушая строгие уставы,
по суставам раскромсав мосты,
стонут большегрузные составы
в топях допотопной пустоты.
Разве в полночь вечного транзита
вы совсем не сможете найти
на зернистых гранях антрацита
отраженья млечного пути.
Вас не ждут отрады и услады, –
человек не только человек, –
злые паровозные бригады
не смыкают покрасневших век.
Не овеет ветер легковейный
камни водокачечных твердынь;
ржавая тропа узкоколейной
убегает в черную Чердынь.
Возникает из вагонной скуки
облик присягнувшего грозе,
паклей отирающего руки
машиниста в рыжем картузе.
Семафор берет наизготовку,
спит заиндевелый телеграф,
изнывает автоблокировка,
еле столкновенья не проспав,
и в ветвях солидно-седовласой,
бобриком подстриженной хвои
извивается слепая насыпь,
злая как бессонницы твои.
Хочется казаться очень грустным
и, платочком помахав толпе,
вторгнуться в обитое линкрустом
душное двуспальное купе,
хочется в перекрещеньях линий
не плутать, не путаться, пока
нашу душу тешит синий-синий
близорукий светец ночника.
Только бегунков скороговорка,
да почти оконченный роман,
да трепещет репсовая шторка,
отметая стужу и туман,
да дрожат консервные жестянки –
лярд, заокеанские дары,
да полуседые полустанки
медленно выходят из игры.
Это вьюга, словно мост сквозная,
и печаль невиданных земель,
это стужа без конца и края
и привал за тридевять недель,
это вовсе не сыскать привала
и тоннель над самой головой,
это чад теплушечных мангалов,
это ветер, ветер ветровой,
это ветер, ветер богомольный,
это боль – едва лишь рассвело,
это суета Первопрестольной,
это безымянное село,
это небыль, убыль или прибыль –
всё равно мотаться в пустоте,
и почти накликанная гибель
на пятьсот шестнадцатой версте.
ВЕЛИКИЙ САННЫЙ ПУТЬ
Забыть. Простить. Потом заснуть.
Узнать ночного бога.
Течет великий санный путь,
метельная дорога.
Скрипят полозья. Ноет грудь.
В груди горит тревога.
Течет великий санный путь,
метельная дорога.
Забыть. Простить. Не в этом суть,
хоть жить не так уж много!