По служебной лестнице не подняться без некоторых уступок. И ему, как всем прочим, пришлось подчиниться этому условию.
Нет, от него не требовалось совершать преступления. В пьяном виде в бистро он не разбивал бутылкой голову приятелю, как подсудимый грузчик. Приятель умер, а этот усатый детина ждет, не понимая всей тяжести своего проступка и возможных его последствий.
— … правду… только правду… всю правду…
Его приговорят на десять, а то и на двадцать лет, в зависимости от настроения присяжных. Ну а вот его защитника, хотя тот и член коллегии адвокатов, председательствующий видел на одном официальном приеме, где шампанское лилось рекой, и почтенный мэтр шел нетвердой походкой, поддерживаемый кем-то из приглашенных.
Правда, о личной жизни присяжных судья ничего не знает. Не знает, кто из них женат, кто нет, есть ли у них дети и умеют ли они противостоять бесчисленным жизненным соблазнам.
Однако сейчас все они соберутся вместе и, прежде чем вынести приговор, станут задавать ему как председательствующему достаточно затруднительные вопросы.
Пока же они слушают, словно прилежные школьники, и по их лицам не прочесть, о чем они думают. Может быть, у кого-то из них тоже есть сын, который губит разводом свою карьеру, или дочка, которая шляется по ночным кабакам Сен-Жермен-де-Пре, или младший сын, что однажды может решиться стать депутатом от коммунистов, если только не пойдет еще дальше и не свяжется с гошистами?
— … всю правду…
Это «всю» звенело у него в ушах, как назойливая муха. Но ведь это же не он сидит между двумя жандармами. Не он раскроил бутылкой голову одному из посетителей бистро.
За исключением мелких грешков, его единственным преступлением, хотя оно и не упомянуто в уголовном кодексе, является непреодолимое желание съесть рогалик, и он знает, что когда-нибудь поддастся ему, войдет в бистро и вытащит рогалик из корзинки, стоящей на краю стойки.
Пока еще он не смеет сделать вывод: правды не существует.
Но можно быть уверенным, что в старости, уйдя на пенсию, он будет саркастически улыбаться, когда кто-нибудь произнесет при нем это слово, а проходя случайно мимо Дворца правосудия, будет ощущать что-то вроде стыда.
30 июня 1977
— Ваше имя, фамилия, профессия.
Подсудимый оглядывается, словно не уверенный, что обращаются именно к нему. Потом, не вставая с места, открывает рот.
— Встаньте.
Он неловко поднимается. В нем нет робости, он как будто не понимает того, что происходит, и недоуменно поглядывает то на председательствующего и заседателей, то на публику, заполняющую этот несколько сумрачный зал.
— Теодор. Все зовут меня Тео.
У этого великана нерешительный тонкий голос.
— Фамилия?
— Вине. Все это должно быть в ваших бумагах.
И он кивает на толстую папку, лежащую перед судьями.
— Женаты?
Подсудимый в нерешительности обводит глазами зал. Его взгляд останавливается на маленькой белобрысой женщине в розовом ситцевом платье, которая сидит между двумя подругами, словно ей необходима защита.
— Потому-то я и оказался здесь, что женат.
И, указав на женщину в розовом платье, добавляет:
— Да вон она сидит.
Женщина вскакивает и визгливо начинает:
— Вранье все это…
— Сядьте и замолчите.
Она недовольно усаживается, председательствующий поворачивается к скамье для свидетелей, на которой все еще сидит хозяйка кафе, невозмутимая, словно происходящее ее не касается.
— Вы замужем?
Свидетельница молчит, словно не решаясь ни на правду, ни на ложь.
— И замужем, и не замужем: больше четырех лет назад я выставила своего муженька за дверь.
— На вашем заведении висит вывеска «У Ольги».
— Ольга — это я, и я единственная владелица кафе. Его основал мой дед. Перед смертью он отказал его мне, потому как мой отец давно умер, а мать пропала неизвестно куда. Дед, пусть земля ему будет пухом, был образованный и заставил меня поклясться, что замуж я выйду только на условии раздельного владения имуществом.
Свидетельница — женщина высокая, мощного телосложения — хотя ей все равно далеко до обвиняемого, — с грубыми чертами лица, с темным пушком на верхней губе. Во всем черном, словно на похоронах. Платье ее сшито из блестящей материи — такие раньше носили торговки с Центрального рынка и до сих пор носят торговки рыбой в Сабль-д’Олони.
— Расскажите нам, что вы видели, но только то, что видели.
— Он схватил со стойки бутылку и ударил Мимиля.
— Кто такой Мимиль?
— Покойный.
— Кто он был по профессии?
— Маляр. Тщедушный человечек. Всякий раз, когда работал в нашем квартале, заходил ко мне выпить аперитив. У него все время была такая ухмылка, будто он насмехается над людьми или презирает их.
— Я не прошу вас комментировать.
— А тогда и не стоит рассказывать, потому что вы ничего не поймете.
— Подсудимый и человек, которого вы называете Мимиль, ссорились?
— В тот момент нет. Сперва они распили бутылочку божоле и вроде были настроены мирно.
— Как и когда все переменилось?
Свидетельница задумалась. Чувствовалось, что к своим показаниям она относится ответственно и говорить что попало не собирается.
— Они говорили о перевозках. Господин, который тут сидит, — она кивнула в сторону обвиняемого, — сказал, что почти все время находится в разъездах, объездил всю Францию и, бывает, сопровождает грузы за границу…
— Вы действительно слышали их разговор?
— Как вас слышу, господин судья.
— Называйте меня господин председательствующий и не забывайте, что вы должны обращаться к присяжным.
Она взглянула на двенадцать человек, сидящих, словно манекены в ярмарочном тире, в которые надо попасть шаром, чтобы выиграть приз — куклу.
— Так кому я все-таки должна рассказывать?
Да, баба она строптивая и сумеет за себя постоять.
— Вы должны отвечать только на вопросы, которые задам вам я или через меня защита.
— От чего это еще защита? Надеюсь, вы не собираетесь обвинять меня и заставлять рассказывать о муже?
— Почему вы не хотите говорить о муже?
— Я обязана отвечать?
— Вы поклялись говорить правду, всю правду, только правду.
— Лодырь он был. Чуть ли не целый день просиживал за белотом.
— И вы разошлись с ним, потому что он играл в белот?
— Ладно уж. Раз я не знаю, где он сейчас, и полиции небось тоже известно не больше моего, я расскажу все.
Ей необходима была поддержка председательствующего.
— Он любил маленьких девочек.
— Девочек какого возраста?
— Сказать — и то стыдно. Была у него одна лет тринадцати, дочка сапожника из нашего квартала. Да у него хватало и других, лишь бы они были хоть капельку миловидны и позволяли делать с собой это.
Слова «хоть капельку миловидны» странно прозвучали в устах этой женщины гренадерского роста и почти такого же могучего сложения, как обвиняемый.
— Короче, вы прогнали его из вашего общего дома из ревности?
— Никакого общего дома не было!
— Вы хотите сказать, что не жили вместе с мужем?
— Нет, этого я не хочу сказать. Но кафе и квартира над ним принадлежат только мне, над входом так и написано: «У Ольги».
— Вернемся к событиям четырнадцатого июня прошлого года.
— Я уже больше десяти раз рассказывала эту историю следователю, очень вежливому и терпеливому господину, и его секретарша все записала.
Председательствующий держится спокойно, но вокруг него возникает какой-то ореол нереальности. Он добросовестно исполняет свои обязанности, не чувствуя, однако, ни вкуса к ним, ни подлинной заинтересованности. Все эти люди вокруг ему чужды, как антиподы.
— Вы говорили о бутылке вина.
— Вовсе не о бутылке, господин судья, простите, господин председательствующий, а о полбутылке.
— А какая разница?
— Бутылка вмещает литр, а полбутылка — пол-литра.
— Судя по материалам дела, оба были пьяны.
— Несколько полбутылок выпили.
— Однако настроены оба были дружелюбно, во всяком случае, мирно.
— Не стану утверждать, но и отрицать тоже не стану.
— Почему?
— Потому что потом они стали задираться. Начал Мимиль, который со смехом дернул этого господина за усы.
— И тут они поругались?
— Нет еще. Это происходило как раз, когда шел разговор о перевозках грузов.
— Не понимаю.
— Узнав, что этот господин большую часть времени проводит в разъездах по Франции и даже за границу выезжает и что он женат, Мимиль начал, как обычно, ехидно ухмыляться, а его ухмылка страшно действует на нервы.
Из глубины зала раздается пронзительный голос:
— Я ни разу ему не изменила.
Женщину в розовом платье усаживают на место.
Председательствующий с сомнением спрашивает:
— Значит, тот, кого вы называете Мимиль, то есть Эмиль Андико, утверждал, что жена его приятеля изменяет ему?
— Нет, просто намекнул.
Свидетельница подыскивает слова. Она хочет быть правдивой и точной.
— Мимиль сказал: «Да ты с твоей комплекцией и усищами просто создан быть рогоносцем».
Сидящий между двумя жандармами обвиняемый, казалось, ничуть не интересуется тем, что говорит свидетельница. Создается впечатление, будто он с восторгом любуется залом, а ее даже не слышит. Порой он, не решаясь посмотреть в упор, искоса поглядывает на председательствующего, потом переводит взгляд на заседателей, на сидящих в два ряда присяжных, на скамьи для публики, где собрался самый разный народ, но, очевидно, больше всего жителей квартала и клиентов Ольги.
— В какой именно момент отношения обострились?
— А вы считаете, что обозвать рогоносцем — это недостаточно?
— Значит, сразу после этого обвиняемый и ударил?
— Нет. Они выпили еще полбутылку, но у этого человека, которого вы называете обвиняемым, было грустное, ничего не выражающее лицо. Если хотите знать мое мнение, то скажу: у него был такой вид, словно он что-то обдумывает.
— То, что услышал минуту назад?