ся.
Леля резко отвернулась и спрятала глаза. Я не понимал, что она пытается сказать. Я знал, что в больнице все было по-настоящему. Я догадался, на каком-то интуитивном уровне, что стал индиго из-за вливания ауры Лели. Сейчас, в эту самую минуту вдруг понял и другое — она хранила тайну сородичей. Поэтому скрывала от меня правду, старалась убедить, что в больнице я бредил. И я готов был всю жизнь делать вид, что верю в сказки про умирающего, который внезапно проник в инфополе. В чем же проблема?
— Л-леля? — протянул через силу — голос дрогнул, слова едва слетали с языка, в горле пересохло до боли. — Я знал про больницу. С самого начала. Мне все равно. Я догадался про индиго. Но это ничего не меняет. Леля?
Я звал ее, как тогда, в лесу, в полубреду, а она отворачивалась. Я пытался взять ее за руку, а она отдергивала ладонь. Я стремился к ней — всей душой, всем телом, а она опять шарахалась. Наверное, стоило привыкнуть, ожидать чего-то такого. Разве наши отношения не строились именно так с самого начала? Почему я вдруг решил, что дальше будет иначе?
В груди заныло, плечи потянуло к земле, внутри возникла пустота. Словно у меня отняли что-то жизненно-важное. То, ради чего существовал все последнее время. Тяжелой, вязкой массой загустел в груди воздух. Я старался вдохнуть поглубже, но ничего не выходило.
— Л-леля, — мой возглас больше походил на стон. — Да пойми же. Все это не имеет значения. Ты… мне… нужна… Очень. И я готов за тебя бороться. Что еще тебе нужно? Забыть о больнице? Считай, забыто. Стать индиго? Да ради бога. Хранить ваши тайны. Я уже храню.
Я плохо соображал, что говорю, но каждое слово шло из самого сердца. Жаль, что она не увидела и не прониклась.
Леля подняла на меня влажные глаза, полные невысказанной тоски. Губы ее дрожали, уголки опустились вниз.
— Мне нужно, чтобы чувства были настоящими. Без плазмы, — она всхлипнула, развернулась и побежала в сторону колонии талькаирсов. — Не ходи за мной! — бросила через плечо. — Увидимся завтра, на допросе свидетелей.
Противоречивые желания, порывы рвали меня на части. Больше всего на свете я хотел догнать ее, поймать, сжать в руках и шептать на ухо. Нужна… Нужна… Важна… Моя… Больше всего на свете я хотел чтобы она поверила. Я знал, что мои чувства не связаны с плазмой. Я хотел ее, стремился к ней в больнице, до исцеления. Я вспомнил ее, хотя видел лишь раз — на трассе, с носилок скорой помощи. Израненный и переломанный, в горячке, корчась от боли, я запечатлел ее облик в душе и в сердце. Я ждал ее. Но не мог ей этого объяснить.
Леля убегала все дальше. Нестрель несся за ней.
А я… я снова мечтал убить его. Стереть в порошок. Перед глазами поплыла красная пелена, в голове гудело, в висках пульсировало. Уничтожить Нестреля, чтобы не вставал между нами. А потом поймать Лелю и силой заставить выслушать, понять, наконец.
Но от требования Плазмы «Не ходи за мной!» ноги словно вросли в землю. Не подчинялись.
И она убежала. А я остался. Внутри поселилась пустота и… тоска. Я смотрел на ясное небо и не понимал — зачем оно? Ярко-алая бабочка с синим узором на крыльях, размером с ладонь, покружила перед носом и села на плечо. Зачем?
Несколько минут я стоял так, словно в шоке…
Меня окутали тишина и безразличие. Казалось, я так глубоко ушел в себя, что уже не вынырну в окружающий мир. Да и зачем? Чего мне там ждать? Что там меня держит?
Очнулся я от того, что Водри тряс за плечо и что-то тараторил.
Я вслушался.
— Вайлис, идем. Я тебя поселю. Потом разберетесь. Дай ей успокоиться, — кто бы мог подумать, что этот титан — так прозвали Водри в АУЧС, умеет говорить так вкрадчиво, так сочувственно.
Я смотрел в лицо Водри и едва понимал, что он хочет донести. Титан похлопал меня по плечу и потянул за руку в сторону человеческой колонии. Я побрел за ним, как телок на поводке, с трудом соображая — что делаю и зачем. Просто шел куда-то, потому что ничего иного не оставалось…
Передвигал ногами, потому, что не знал, что еще предпринять.
Глава 14Про переселение и не только
И снова я бежала от Вайлиса так, словно спасалась от убийц. И снова сердце отстукивало неровный ритм, а воздух загустел в груди и тянул к земле непомерной тяжестью.
Не в силах остановиться, я неслась, как заполошная, перемахивая через кочки, запинаясь за ветки кустарника — он словно нарочно вытянул их, подставляя беглянке подножки.
Затормозила я только посреди колонии талькаирсов, пораженно оглядываясь. Так далеко мы сюда еще не заходили.
На стенах ближайших домов летали громадные птицы-ящеры. Пестрые и яркие, как бабочки, с перьями на кончиках крыльев и хохолках, они напоминали динозавров.
— Леля? — Нестрель нагнал меня, остановился и изучал внимательным взглядом, не комментируя случившееся. Меня переполнила благодарность за его деликатность, за сочувствие и понимание.
— Посели меня… куда-нибудь, — едва ворочая языком, пробормотала я, отводя глаза. Выдержать взгляд Нестреля — неравнодушный, грустный, но ласковый было выше моих сил.
— Куда-нибудь это не ко мне в дом? Я верно понял? — талькаирс говорил расстроенно, но не досадовал и не обижался.
Не в силах встретиться с ним взглядом, слушая молоточки в ушах, я промямлила:
— Да, не к тебе домой. В одну из колониальных квартир.
— Идем, — тихо предложил Нестрель, резко вырвался вперед и жестом пригласил следовать за собой.
…
В каком-то полусне, в тумане добрела я до дома с пестрыми цветами на стенах. Они походили на георгины всех размеров и цветов радуги.
На лепестках и остроконечных листьях поблескивали капельки росы — прямо как настоящие. Казалось, дунь, и тебя окатит прохладным душем. Вот только мне было не до того.
Чудилось — мир рухнул. Сломался на тысячи осколков, оставив мне лишь ноющую боль в груди и тоску воспоминаний.
Почему я считала, что снова обрету счастье? Это же так глупо, так нелепо! Я уже получила свой кусочек счастья. У меня был любимый муж, дети, внуки и друзья.
Я задувала свечи на безейном торте в честь Дня Рождения. А гости, в глупых картонных колпаках с огромными пестрыми горошинами и мультяшными зверятами, кричали и подначивали.
Тот январский день… Я помню его в деталях до сих пор.
Мороз чертил восточные узоры льдинок на окнах. Крупные хлопья снега ватой падали с неба и кружили в вихре сумасшедшей метели. Даже в самые крошечные щели ставен завывала она свою тягучую, минорную песню.
А дома тепло… Не от батарей — от счастливых улыбок, любящих взглядов, добрых пожеланий.
Муж, весь такой торжественный в белой рубашке и брюках со стрелками, вносит в гостевую этот самый торт. Залитое шоколадом безе фигурной горой громоздится на толстой стеклянной тарелке с голубыми ромашками. Свечи мерцают — ровно двадцать шесть.
Вбегают дочка с сыном.
Моя девочка сияет — она на втором месяце беременности и животик еще не видно в черном свободном платье, с юбкой солнцеклеш. Но что-то неуловимо изменилось в ее лице, в походке. Взгляд стал мягким, лучистым.
Сын, как всегда подскакивает и поднимает на руки — кружит, кружит.
Я закрываю глаза и ощущаю безмятежное счастье.
А потом спрашиваю:
— А почему двадцать шесть?
— Ну ты же индиго. Вечно юная, — светится радостью дочка.
В комнату втекает поток гостей. Друзья, родственники, знакомые. И мы веселимся. Просто потому, что вместе и счастливы.
Почему я решила, что все это можно вернуть? Я всего лишь человек. Не такой как все. Но только человек. И отмеряно мне не больше, чем остальным людям. Не больше…
Сердце билось глухо, ноги заплетались…
Глянцево-желтоватое парадное, лифт, площадка третьего этажа…
Я вошла в свою новую квартиру и услышала за спиной вопрос Нестреля:
— Лелейна? Вы в порядке? Может, я чем-то помогу?
— Нет, — бросила я через плечо. — Пожалуйста, оставьте меня одну. Мне нужно успокоиться.
— Вы уверены? — в его голосе звенела тревога.
— Прошу вас, — взмолилась я.
Ненадолго Нестрель затих у дверей. А затем… щелчок и удаление его ауры сообщили, что моя просьба услышана.
Стандартная бежевая колониальная комната, ничем не отличимая от тех, где мы недавно были, давила. Просторная, с минимумом мебели, она окружала пустотой. Веселый оранжевый диван, три бесформенных кресла-пуфика, стол, похожий на зигзаг молнии. Все это выглядело чужим, не моим.
За окнами шуршали ветвями деревья, суетливо сновали ярко-розовые жуки, похожие на божьих коровок. Опасно пикировали прямо на них остроклювые птицы с изумрудным опереньем.
Упрямый ветер добирался до собранных по краям ставень жалюзи. Тряс пластинками, отщелкивая какой-то сложный, рваный ритм. С гор изредка доносились гулкие звуки. То ли камнепады предупреждали о том, насколько опасны эти прекрасные с виду хребты, то ли кричали местные птицы.
Этот мир казался столь же прекрасным, сколь и безразличным ко мне.
Я плюхнулась в кресло, утонула в нем и разрыдалась.
Вайлис… Ты сам не понимаешь, что творишь. Это все плазма в твоей ауре. Она усиливает эмоции, обостряет ощущения. Я помню, как впервые овладела даром. Казалось — каждая обида — острый нож в сердце. Каждая радость — глубокое, по-детски искристое счастье. Каждая несправедливость — конец света.
Это пройдет. И ты поймешь, что все было наносным и неправильным.
Слезы лили из глаз, я бессильно лежала в кресле и впервые за столетья с головой тонула в жалости к себе.
— Леля, ты неправа, — я попыталась блокировать связь, но слишком ослабла после воскрешения себя и Вайлиса. Взрыв едва не убил нас, а плазма аур, слившись воедино, вернула к жизни.
— Отстань. Не до тебя, — я чувствовала себя настолько раздавленной, уничтоженной, что даже на вежливость не хватало сил.
Илья не обиделся. Скорее расстроился. Я так и почувствовала его печальный импульс сквозь пространство.
— Эмоции, Леля, порывы… усиливаются. Что я тебе говорил? — терпеливо продолжил он. — Нельзя усилить то, чего нет. Он любит тебя Леля. Зря ты так. Я помогал ему овладеть плазмой. Он почти умер, из-за взрыва, из-за огня в своей крови. И я попытался помочь ему овладеть плазмой. Обернуть ее на пользу. И как ты думаешь, какой крючок сработал?