– С тобой закружишься… Ты мне со своею Неманькой полные ухи заботы нажужжал.
– Не сумки твои ухи, лямки не оборвутся. Ещё чего поставь! Да постели чего потеплей… в конуре-то пущай обвыкат животина.
– Учи, – сказала Дарья. – А то у меня голова-то порчена…
– Язык у тебя порченый. Гляди – шипами порос…
– Зато у тебя бритый, на черенок набитый. Как есть лопата…
Весь разговор старая вела озоруя, подмигивая Нюшке. Она явно зазывала её в дружбу. Потому и велела деду:
– Ты бы собачью кормёжку не мне, а Нюшке поручил бы. Пущай роднятся на новом месте.
– Это ладно! – одобрил Мицай, а старая похвалила его:
– Хотя язык у тебя лопата, зато душа богата…
После ужина Дарья собралась ещё разок «слетать» до Афанасьевых.
– А ты, воробей, – наказала Нюшке, – как только хлёбово степлеет, выстави Неманьке.
Ожидая собачьего времени, Нюшка поглядывала на дремотного деда и вспоминала сказанные за ужином слова бабки Дарьи:
– Вон как мятая картошка с лучком-то жареным деду поглянулась – уплетает, ажно за ушами трещит. Этак станешь его кормить, скоро оба козлятами у меня запрыгаете…
Однако сказанное Дарьей девочка поняла ещё и по-своему: если она так Мицаю необходима, он и вправду сильно болеет. Таким же слабым прошлой зимою казался ей в доме бабушки Лизы новорождённый бычок, который силился подняться на тонкие ножки, да никак не мог собрать их в кучу. Нюшка тогда подлезла под телёнка, подставила ему свою спину – помогла устоять. Бабушка, войдя в избу, только не запричитала:
– Душа ты моя добрая! С такою-то душой всю жизнь надсажаться тебе чужой немочью…
Но в тот раз Нюшка не ощутила к себе жалости, наоборот: она показалась себе сильной. Да и теперь она бодрилась. Углы чужой избы не казались ей уж такими тёмными; на лежанке похрапывал дедушка Мицай, в ограде ждала «хлёбова» собака Неманька.
Вспомнив про собаку, Нюшка накинула на плечи фуфайку, взяла собачью плошку. На дворе валил снег. Спустившись с крыльца, девочка поставила плошку возле конуры; псина ткнулась мокрым носом ей в ладонь.
– Хорошая, – прошептала Нюшка и погладила животину. – У-умная моя!
И тут она услыхала в сараюшке соседнего двора разговор.
– Ты што? Не знал, какой он у тебя дурак? – сразу признала девочка тёткино раздражение. – Зачем поил идиота?!
– Попробуй не напои, – заканючил ответный голос. – Он бы и тебя не постеснялся, всё бы вдребезги разнёс…
Голос внезапно взорвался с таким треском, что даже собака вздрогнула:
– Будь она проклята, такая жизнь!
В наступившей тишине ответные слова Марии прозвучали с маленьким, хрупким, но всё же смехом:
– Ну вот! Только припадка не хватало…
– Знаю, знаю, что не вышел я ни рылом, ни тылом, – выползла из сараюшки внезапная страстная обида. – Не по купцу товар… Ошибаетесь, Мария Филипповна. Уж поверьте мне: клад в горшке мудрей ума в башке…
Приглушённый скорбью голос взялся подкрадываться к тёткиному самолюбию:
– Такие, как вы, Мария Филипповна, богом отмеченные, несут свою красоту победителями… Но и победитель должен подавать поверженным от благ своих… Разве от вас убудет?
В этих словах для девочки прозвучало нечто такое, чего нельзя слушать. И чтобы голос умолк, она громко, как бабушка Дарья, спросила собаку:
– Чё не лопаешь?
Однако её не услышали. Голос тётки прозвучал куда как ясно:
– Ну хватит тискаться! Наверное, уснул твой дурак. Буду в Татарске, Борис Михайлович всё о нём узнает!
– Не надо спешить, Мария Филипповна. Сами уладим… – полилось убеждение. – Завтра заготовителю позвоню – потороплю со стеклом… А что Федька? Конечно, уснул. Иначе бы он и сюда припёрся. Подожди – я проверю.
Нюшка увидела, как из сараюшки выскочил уже знакомый Осип и юркнул в дом…
Насколько бы Мария ни была пьяной, а переночевать у Панасюков она не решилась. Понадеялась, что деревня уже спит, что никакая встреча ей не грозит, потому спокойно отправилась к «муженьку». Когда же увидела на дороге старуху, идущую ей навстречу, сразу отрезвела. Во всяком случае, так ей показалось. При луне, на фоне белого снега старуха опять представилась ей бабкой – из татарского аптечного переулка…
– Ведьма! – прошептала Мария и остановилась переждать – вдруг исчезнет.
Но видение приближалось, и скоро вживе предстала перед нею старая Дарья. Мария поняла, что где-то уже видела эту бабку, да спьяну не могла сообразить – где? Потому решила пройти мимо неё без внимания. Однако бабуля ужаснулась:
– Мать честная! Где же ты, красавица, так устряпалась?
– Пошла на… – выругалась Мария и, продолжая ругаться: – Привязалась указка – к заднице завязка, – направилась дальше.
– Погань ты несчастная! – качая головой, определила старая.
Сергей встретил жену у порога, тихо велел:
– Люди в комнате – не тревожь. Ложись тут, в кухне, на хозяйкину кровать.
Недовольная Мария произнесла:
– Люди, люди… Обо мне бы позаботился…
Дарья вошла с улицы к себе домой так, что от дверного хлопка Нюшка закрутилась на печке. Мицай на лежанке вскинулся тихо, узнать:
– Не то черти за тобою гнались?
– Сквозняк задувает, – ответила старая.
– Выкладывай давай, какой такой сквозняк у тебя в мозгах задуват, ажно двери трещат?
Дарье явно хотелось высказаться, но, скидывая полушубок, она обратилась к Нюшке:
– Чего не спишь-то? Всё деда караулишь? Да пущай волокут, а то он больной-то больной, а сколько картошки за ужином слопал…
Нюшка не ответила.
– Спит, – решила старая, а Мицай усмехнулся:
– Балаболка. Когда ты у меня только поумнешь?
– А куда мне торопиться? Мне и нонешнего ума хоть отбавляй…
Она присела рядом с Мицаем, сторожась, зашептала:
– Ой, Михаил, Михаил! Кого ты только в деревню нашу привёз?
– Ну дык я, ну… – не знал старик, что ответить старой, потому спросил: – Чё она опять натворила?
– Иду сщас от Катерины – её холера встречь несёт… Пьяней всякого Шугая. Кажному бы стало ясно, где эта кошка блудила…
– Да говори толком! – потребовал Мицай.
Дарья и себе обострила голос:
– Ты ещё мне тут поори! Таку выскулить срамоту и псу невмоготу, а ему разом выкладай…
– А ты взялась сказывать, так неча язык завязывать…
– Я и сказываю для бестолковых: только что видела… идёт Марья улицей… Дыхни на меня посильнее, и я бы под забор свалилась, столь распьянёхонька! Ажно черти вокруг неё пляшут…
– Ясно-понятно. Рыбак рыбака… Да уж навязала нам Васёна соседей… Ишь ведь шлёнда… Уже успела к ним прилабуниться… – вздохнул Мицай. – Встать бы мне да прилабунить бы им всем…
Дарья на дедовы слова только вздохнула:
– Твоё, дед, нынче «встать» – разве что ворон пугать… Сам же ею и снабдил нашу Казаниху.
– Так ить поневоле… Марью-то мне аптекарь заодно с дитём навязал. Не мог же я эту поганку дорогой выбросить. Кабы зналось, за каким чёртом несёт её в деревню! Ишь ведь чё теперь прояснятся…
– Ну и чё там у тебя прояснилось?
– А то, что аптекарь, похоже, Марью подсовыват Осипу помощницей по детдому. Она же бестолковая, как помело: куда хошь, туды и метёшь… Воровать этим проходимцам за её спиною сподручней будет. Придись, все упущения на неё посписывают… И Сергея Никитича вровень с нею, чего доброго, поставят…
– Вона! – сообразила наконец и Дарья. – Ещё петух не пропел, а рассвет уже поспел? Собирается, значит, шабала у сиротского у стола – Тюха да Матюха да Колупай с братом… Придётся ить какие-то меры, однако, принимать!
– Надо будет, деревню поднимем… Ежели мы тут позволим сирот обижать, тогда зачем на фронте добывать победу?..
Зимняя ночь позволила Марии задолго до рассвета немного отоспать вечёрошний хмель. Но осадок всё же был тяжёл, как печной угар.
Потому, проснувшись, она собралась опять уснуть, да заинтересовал её разговор, который доносился из комнаты. Спросонья Мария не сразу, но узнала голос мужа.
– Как тут разберешь, – произнёс Сергей, – может, наоборот…
На его слова отозвалась женщина:
– Да разве это объяснишь? Пишу и пишу… как смотрю, как слышу, как дышу… – Голос был какой-то мягкий, жалобный. – Я об этом никогда не задумывалась…
– А напрасно, – не согласился Сергей. – У вас явный талант!
– Да таких талантов на Руси – хоть косой коси… Побольше бы времени да покоя…
– Насчёт покоя, – засомневался Сергей, – Лермонтов писал: «Под ним струя светлей лазури, над ним луч солнца золотой, а он, мятежный, просит бури, как будто в бурях есть покой». Это он о поэтах. В непокое своевластие гармонии…
«Во завернул! – подумала Мария. – Сел на любимого конька… Кому это он там мозги крутит?»
– Главное в стихах – искренность, в ней вечность, – продолжал рассуждать Сергей. – А надуманные строки больны тленом…
– Твою мать! – прошептала Мария. – Сам-то… В собственной жене разобраться не может…
– Потому людьми принимается только родниковое искусство! – не умолкал за комнатной дверью Сергеев голос. – Не надо скрывать талант, он принадлежит всем. Бояться надо гордыни…
– Какая гордыня?! Я и не думала о себе о такой… Сочиняю, когда голова от заботы устаёт…
– А вы разве не испытываете при этом счастья?
«О дурак! – невольно подумала Мария. – Ещё вчера её приволокли из леса еле живую, а он про счастье талдычит».
И тут до Марии дошло, с кем это Сергей беседует в комнате:
«С Васёною, конечно. Сама-то Катерина на ферму на свою уже, поди-ка, ушпарила. А эти сидят милуются. Вот бы сейчас Фёдора сюда…»
Однако Марию следом же осенило:
«Васёна-то… Она ж давиться-то кинулась в березняк, когда я в деревню приехала. Вот оно что! Вот почему Сергей на меня даже смотреть не желает… Оба-на! Фёдора-то и в самом деле надо “накеросинить”. Он им тут наведёт… мятежной бури…»
Мария поднялась и в приоткрытую комнатную дверь попыталась разглядеть спину мужа. Он сидел у дивана. Его силуэт обрисовывался на фоне простыни, под которой лежала Васёна. Однако Марии показалось, что она видит нагое тело.