Уже слепая от злости, она шагнула через порог, возникла перед Васёной и, хотя увидела простыню, заблажила во весь голос:
– Чё заткнулась, халда? Знаю, за каким хреном ты в петлю полезла: я приехала… тебе помешала… Федька тебя отшил, так ты на моего Сергея нацелилась! Устроила театр! Кто хотел, тот уже давно задавился… А ты тут чего сидишь – арапа заправляешь? – развернулась она к растерянному Сергею. – Правильно мать хотела в районо на тебя писать. Не написала, дура! Успел в деревню на своих костылях ускакать…
Вдруг чья-то рука ухватила Марию со спины за волосы (не вырваться, не обернуться), силой довела до двери, толкнула через порог так, что она, задев плечом печную боковину, ухнулась плашмя на лежанку.
– Тут твоё отныне место! – услыхала она твёрдый голос Катерины. – В комнату – ни шагу!
Хмельная истома больше не терзала Марию. Почти угомонился в ней и скандал. Теперь на печной лежанке её держала осторожность, какой раньше она никогда не испытывала. И, только подумать, кто сумел защемить оглядкой её вольное нутро… Какая-то деревенская баба!
Мария села. Она попыталась взбодриться, вернуть самоволие, но серёдку обжигала какая-то ядовитая слизь непривычной осторожности.
– Вот сводня, – шептала она безголосо. – Нашла Сергею невесту… Я тебе найду! Сщас… Напугала… Да меня на всю деревню хватит… А с Васёной с твоею Федька сам разберётся…
Она ухмыльнулась больной ухмылкой так, что заломило висок.
– Чёрт! – выругалась неслышно. – Это дурак пьяный вечером об дверь шибанул. Синяка ещё не хватало. Утром и на улицу не высунешься. Васёна тогда успеет сто раз перед Федькой оправдаться. Чего доброго, ещё и на меня наведёт поклёп… Надо успеть до рассвета…
Она поднялась, осторожно прошла к вешалке, сняла свою шубейку, взяла боты, оделась уже в сенях и оказалась на улице.
Луны не было, но всё небо пузырилось звёздами. Мария спокойно добежала до знакомого двора. Пара окон, смотрящих на улицу, в этот час были прикрыты ставнями. Ставни светились узкими щелями. Понятно было, что в доме не спали.
Мария нашла щель пошире, пригляделась сквозь неё к заоконью, увидела Осипа. Он сидел у стола, держал на коленях заношенную свою стёганку. Ту самую хламину, которую видела Мария в Татарске, когда искала в летнике ключи от своего дома. Теперь Осип тонкими пальцами ощупывал её. В руке его вдруг появились ножницы. Концом острия он поддел стежок на стёганке, растянул прореху, просунул в неё палец… На столе в свете лампы заиграла золотом добротная цепочка.
Мария бросилась в сени, саданула по избяной двери кулаком, на пороге оттолкнула Осипа в сторону, в избе указала ему на окно и произнесла:
– Скажи спасибо, что там оказалась я! Задёргивать надо, когда золото добываешь…
Осип омертвело опустился на табурет. Фёдор на кровати тем временем присвистывал сонным носом, будто наигрывал на сопелке отходную.
Минуту Мария наслаждалась ступором хозяина, потом спросила:
– Тебе удобно так сидеть?
Ответа она не услышала, но согласилась:
– Ну сиди, сиди… Только скажи, куда цепочку спрятал. Не скажешь – Федьку разбужу.
Осип не пошевелился.
Мария подошла к нему со спины, погладила по голове, потрепала уши, склонилась, и мигом обе её руки оказались в карманах Осипова пиджака.
– Вот она, милая!
Но разогнуться Марии не далось. Ухваченная Осипом за шею, она оказалась притиснутая ухом к его губам, которые зашептали:
– Не говори Фёдору. Умоляю! Не говори…
Марии было слышно, как в нём трепещет не только сердце, но и кишки…
Не минуло и десяти минут, как они уже сидели за столом, где Мария, украшенная золотом, спрашивала Осипа:
– Чего уж так страдать-то? Прикован ты, што ли, к нему? Брось и уезжай…
– Пробовал… Да у него нюх на меня.
– А ты ему Васёну присватай. По-моему, он будет не прочь…
– Он-то не прочь… Возу-то хоть на гору круту, да вот кобыле невмоготу…
– А ведь, похоже, и впрямь из-за него побежала Васёна давиться.
– Чёрт его знает… По этой части он и на самом деле не ведает края…
– Хотя навряд ли… Её скорее понесло из-за того, что я в деревню приехала. На Сергея моего, видать, рассчитывала… А может, и то и другое…
При этом Мария цокнула языком – дескать, так-то! Дескать, вот тебе и овечка с рогами…
Мария заметила, что косматая голова спящего ворохнулась на подушке. Оттого она продолжила напористей:
– Все тут наладились без меня любови с моим мужем крутить…
При её словах Осип покосился на сына, давая гостье понять, что тот уже не спит.
– Ну и пусть послушает! – решительно сказала Мария и ударилась в подробности: – Вечером от вас прихожу домой, Сергей меня сразу в кухню уторкал спать. Ночью просыпаюсь, а они шушукаются в комнате. Он её…
– Чего-о? – поднял Фёдор голову.
– Того! Успокаивает.
Фёдор опять опустился на подушку, но Мария воскликнула:
– А какое у неё белое тело!
Фёдор взвился на постели, у двери выкрикнул:
– Разорву!
Осип кинулся встать перед ним, но его цепляния только распалили сына. Он отшвырнул отца с дороги и пропал за порогом…
Мария, со словами: «Это хорошо, это очень хорошо…» – остановила Осипа у выхода и решительно пообещала:
– Отправляй меня поскорее в Татарку. Надо обо всём рассказать Борису Михайловичу. Поверь, он сейчас столько натворит, что не надо будет ждать… Приедут – сразу заберут… В дурдом только попади… А мне сейчас лучше вернуться. Пока в доме шум да канитель – я уже на лежанке, уже сплю… Пусть потом докажут: где я была да что делала… А ты гляди у меня! Я ведь и про чемодан твой давно-давно знаю…
Готовый крушить плотины, Фёдор ломанулся в афанасьевский дом, хотя все двери оказались открытыми. Они распахнулись так, словно сказали: чего бесишься, проходи толком.
Но Фёдора и в таком случае хватило бы на то, чтобы сорвать с Васёны простыню. Он успел склониться, да только его вдоль хребта вдруг прошила острая боль. Он развернулся, увидел над собой костыль, который был вознесён человеком, в гневе не похожим на Сергея Никитича. И всё же Фёдор его узнал.
– Музыкант?! – спросил Фёдор таким голосом, словно бы тот восстал из могилы. – Музыкант, – повторил он, как будто уверил себя, что перед ним не привидение.
Второй удар не успел достигнуть цели: Фёдор расстелился перед Сергеем по полу, высунул язык, задёргался, выгнулся, захрипел…
– Да штоб тебя! – послышалось со стороны кухни.
На пороге стояла Мария. Она успела раздеться, успела принять заспанный вид, вроде только что оторвалась ото сна. Полным презренья вялым голосом стала подсказывать Фёдору:
– Слюни не забудь выпустить да в штаны намочи… Тоже мне… Припадочный называется… Пора научиться…
Но слюней Фёдор не выпустил и домой вернулся в сухих штанах.
Только под утро Мицай забылся в горячем сне. Сама Дарья устала всю ночь метаться туда-обратно, хотя печь была не больно высокой. Потому и прикорнула перед рассветом на подоконной лавке. Потому и не услыхала она собачьего взлаиванья во дворе.
Услышала Нюшка. В бабкиных валенках, в фуфайке она вышла в сени, приотворила дверь во двор – посмотреть, что там потревожило псину.
Валил крупный, густой снег. Но девочка увидела, как соседский мужичок, которого Мария называла Осипом, перекинув какую-то хламину сюда, через низкий Мицаев плетешок, задрал ногу – перелезть на эту же сторону. Не подумал он, что собака может быть отвязанной…
Перепуганный лаем, он зацепился ногой за лозину и завалился к себе во двор. Там гребанул пятернёю снег, скомкал, бросил в собаку, чем подстрекнул её перескочить через плетень… В целых, слава богу, штанах, Осип успел укрыться за дверью своих сеней. Псина недолго покидалась на дверь и, подрагивая от возбуждения, перепрыгнула обратно.
В своём дворе она ухватила оставленную Осипом стёганку, подтащила её и положила перед Нюшкою.
– Ну, зачем приволокла?! – спросила девочка. – Кто-то выбрасывает, а ты подбираешь…
Она подхватила хламину, осмотрела, подумала и решила:
– Ещё крепкая. А давай-ка, – сказала собаке, – мы её в конуру к тебе постелим. Тепло будет и мягко…
И недолго думая Нюшка позаботилась о собачьем уюте…
Глава 16
Тем временем, когда перед самой зарёю Фёдор плёлся от дома Афанасьевых в свой край деревни, Марии на лежанке уже снился странный сон: опускается она в Васёнино подполье, но вдруг оказывается под сводами какого-то высокого зеркального зала. Зеркала настолько чисты, будто их вовсе и нет. Однако в каждом образовано её отражение.
И вот подходит она к первому зеркалу, видит себя нынешней, трогает стекло пальцем, и отражение начинает уменьшаться. С той стороны на неё уже пялится пигалица лет пяти, которая морщит нос и показывает язык.
– Ах ты, кикимора! – пытается Мария щёлкнуть отражение по носу. Зеркало волнуется, как вода, и покрывается мутью.
Мария останавливается у другого полотна, видит себя школьницей, вспоминает почему-то аптекаря, говорит: «Скотина!» – и отходит к третьему отражению.
Здесь она оказывается невестой, красоты несказанной. Даже самой себе не верит. Подходит вплотную, да зазеркалье отворачивается от неё и удаляется в небыль. А взамен грезится чья-то неприглядная зрелость.
В очередном зеркале, на месте ожидаемой мадонны, мотает головой одноглазая кобылка Соня.
– Чтоб ты сдохла! – говорит Мария, и в следующей раме перед нею предстаёт неряшливая особа с тупым взглядом и вилком капусты под мышкой. Вилок медленно преобразуется. Вместо него проявляется женское запитое лицо, которое предлагает:
– Выходи за меня…
Дальше видит Мария татарскую старуху. Высунувшись из зеркала по самые ключицы, она спрашивает:
– Чё? Не узнаёшься?
Мария бьёт старуху по темечку – зеркало трескается, осыпается. Следом осыпаются и все остальные зеркала. Из пустых проёмов лезут несметные рожи всяких аптекарей, Осипов, майоров, ещё каких-то придурков…
Осипу тем временем было не до сна.