Воротившийся Фёдор, ни слова не говоря отцу, нахлестался до рвоты и замертво, по обычаю своему, свалился в дохе прямо на пол.
Осип же взялся метаться по избе. Хлопая себя основанием ладоней по вискам, потирая лицо, лепетал со стоном:
– Как я, дурак, сразу не сообразил: это же Мария! Разве эта прекрасная стерва не могла не догадаться, что у меня не одна цепочка зашита? Она же поняла, что после неё не стану я прятать жилет в доме. Она и Фёдора распалила, чтобы ушёл… Сама за углом пряталась… Конечно! И собаку она же сумела отвязать… Мицай не мог – болеет, не встаёт; бабка, будь она дома, выскочила бы на собачий лай… Кому бы ещё-то ветошь мою среди ночи подбирать? Конечно, Мария, – решил он.
И тут, как нарочно, хлопнула сенная дверь.
«Она!» – обомлел Осип.
Он состряпал на лице приветливую улыбку, шагнул навстречу. Но в избу вошла Васёна. Резким жестом она отстранила Осипа с дороги, перешагнула, через Фёдора, открыла сундук, достала и завязала в узелок какие-то пожитки и, ни слова не говоря, исчезла за дверью…
Осип ничего не понял, но скулёж прекратил. Сел и долго сидел молчал, да вдруг зарыдал по-настоящему, повторяя шёпотом:
– Будь ты проклята! Будь ты проклята! Будь ты проклята!..
Проклятье, будь оно трижды искренним, – не раскаянье. Впрочем, Осип не осознавал путём, кого он проклинает: Марию ли, судьбу ли, уверенность ли свою жизненную, которая исчезла вместе со стёганым жилетом и открытием чемоданной тайны?
Когда непогода в нём немного затихла, Осип стал размышлять. При этом он почему-то уставился на крепкую задницу сына:
– Так… Этот бугай здесь, Васёну к чёрту куда-то унесло, Катерина Афанасьева наверняка ускакала на свою ферму, Сергей Никитич в это время всегда в школе, у соседей темно – значит, старики спят. Получается, что Мария дома одна.
Осип посмотрел на часы – скоро шесть. Доярки тоже усвистали на ферму. Остальные бабы вот-вот закончат домовничать… Надо поторопиться-сбегать – поговорить с Марией; сейчас на улице вряд ли кто его перевстретит…
Спросонья Мария не сразу сообразила, кто её теребит. А когда поняла, отмахнула от себя Осиповы руки, полушёпотом спросила:
– Ты сдурел, что ли? Чего припёрся?
Из Осипова тоже приглушённого бормотания Мария уловила одно только слово:
– Отдай!
– Чего отдай-то? – не могла она понять его требования.
– Жилет отдай, – плаксиво пояснил Осип.
– Ей-богу, рехнулся! Какой тебе ещё жилет? – шёпотом возмутилась она.
– Отдай! – Осип ухватил Марию за плечи, взялся трясти.
Она толкнула его в грудь. Он перехватил её руки в запястьях. Тогда Мария ступнёю ноги ударила его в живот. Осип отшатнулся, но тут же повис над нею со скрюченными пальцами. Но Мария успела ухватить на шестке полено.
– Только сунься! – пригрозила.
На полено Осип не полез. Он пошёл кружить по кухне, пока не наткнулся на выход. За время его метания Мария поняла Осипову утрату. Она сообразила: так легко досталась ей добротная цепочка потому, что хламина та заношенная наверняка была напичкана чистым золотом! Сообразила и крикнуть ему вдогонку:
– Слюнтяй! Это Фёдор для Васёны спёр…
Крикнула и напугалась, что криком своим разбудила Васёну. Она подбежала и настежь распахнула комнатную дверь. Но диван был пуст. В доме вообще никого не оказалось.
Избалованная лёгкими радостями Мария совсем не умела страдать, потому повалилась головой на диван, как Фетиса на прилавок привокзального базарчика, и стала издавать звуки, явно перенятые от древних предков…
Однако доораться до звериного рыка ей опять помешала ночная собака. Она завыла под окном, словно почуяла приближение чьей-то смерти.
Поднялась Мария на ноги так, словно её вызвали на допрос. И всё-таки… Она дотащилась до комода – поглядеться в зеркало. В раннем свете зари глянула на себя и вспомнила давешний сон. Ей показалось, что теперешнее её лицо похоже на вилок капусты… Рядом с зеркалом лежала половинка тетрадного листа, на котором сажей было написано: «Прощайте! Ухожу на фронт. Васёна».
– А, та-та-та-та! – опустилась Мария на диван. – Вот это да! Вот это Васёна! Плакала Федькина женитьба… Плакало Осипово добро… Ищи теперь ветра в поле…
За окном, на той стороне улицы, в рассветной дымке, увидела она двух бабёнок, которые судачили, поглядывая на афанасьевский дом.
«Обо мне говорят, – решила Мария и обнаружила, что продолжает держать в руке прочтённую записку. Постояла так, подумала и разорвала листок надвое, ещё надвое, ещё, ещё… Решая при этом: – Пусть побегают поищут! Ветра в поле…»
Васёну искали всей деревней. Облазили колки, пади, поречье… Отчаялись. И в конце концов решили ждать весны. Может, где из-под снега вытает…
Семешка-глупырь и тот загоревал. И повторил, видать, услышанную от кого-то приговорку:
– Кому чёлт велёвку подаёт, у того и Господь её не отбелёт…
Катерина Афанасьева после известия о гибели мужа, и без того, как говорили бабы, очерствела, а с пропажей Васёны вовсе закаменела.
Видать, не зря под окнами её дома повадилась взлаивать да подвывать ночами блукавая чья-то псина…
Глава 17
В кухне Афанасьевых стряпали ржаные пряники – готовили к Новому году посильные гостинцы для ребят, которыми должны были заселить детский дом.
После обеда за окнами разбушевалась метель.
– Муки осталось на одну стряпню. Осип по такой погоде с Татарки завтра бы хотя бы воротился… Тягун, гляди, разыгралси, снегу до крылец натянет, – беспокоилась старая Дарья, которая руководила стряпнёй.
По столу, когда-то сделанному самим хозяином дома для большой семьи, Катерина раскатывала сочни, смазывала их взбитым яйцом, протыкала вилкой, посыпала крупинками сахара и передавала на другой край стола, где Мария полосовала их ножом на квадратики, ромбики, тонкой рюмкой резала на кружки и полумесяцы, укладывала на листы.
Листы принимала Дарья, ставила на загнетку, ловко подхватывала деревянной лопатой с длинным держаком и определяла в жерло русской печи – на тлеющие берёзовые уголья.
Листы с готовыми пряниками ставились ею на широкую подоконную лавку – отдышаться. После чего к делу приступала Нюшка. Довольная своим участием в таком добром деле, она радела как могла.
Наполненные ею миски, укрытые чистыми тряпицами, выставлялись в кладовку – на мороз.
В доме одна только Дарья тревожила тишину. Погода вызывала в ней беспокойство, потому как на завтра было намечено отправляться деревенским бабам в березняки – готовить дрова впрок для детдома. Сокрушало старую ещё и то, что уехавший в Татарск Осип опять оставил своего балбеса «произвольничать» в деревне. Кроме того, и личными заботами не забывала она поделиться:
– Деду моему, слава богу, вроде как полегчало…
Разговор о старике дёргал Марию за нервы, но Дарья непроизвольно возвращалась к нему. Понятно: у кого что болит…
– Вчора мой дед сказал, что нисколь бы не задумался – взять с собой Нюшку партизанить. Уж больно девка пригодна для сурьёзных дел…
Старая была уверена, что никто с нею не заспорит, не помешает говорить, потому, глядя в жаркое хайло печи, удивилась:
– Надо ж было такому воробью успеть догадаться – так спасти деда! Не выбрось она из кошевы ружья, сщас бы я была бы уже вдовою… Мне бы теперь не стряпать с вами коржики-пряники… Ходить бы по Барабе, собирать бы по всему степу дедовы косточки…
Она отколупнула от горячего листа пряничный лепесток, подала Нюшке:
– На-ка, пожуй. А то печём, печём, а сами ни при чём…
Нюшка с робостью покосилась на Марию.
– Давай, давай! – подбодрила её Дарья. – Кабы на свете не такие люди, как ты, жевали бы мы фигушки на соплях…
Старая произнесла эти слова с таким значением, что Мария раздула ноздри и обернулась на бабку. Но под ответным взглядом Дарьи зрачки её забегали по кухне, остановились на лавке, где стояла полная посудина стряпни. Подхватив миску, она унеслась в кладовую… Катерина, в отрешённости своей, ничего этого не видела, не слышала. Казалось, не сочень, а душа её распластана по столу и всё она скрипит под скалкой, скрипит…
– Что-то в Катерине сломалось, – не хоронясь Нюшки, сообщала дома старая Дарья своему Мицаю. – Третью, считай, неделю нутром своим тает и тает… Того гляди, головня чёрная наружу просунется…
– Уймись, нечистая твоя сила! – не выдерживал Мицай её нудных причитаний. – Опять бабья жила заблажила…
От Дарьиных опасений теперь девочке казалось, что хозяйкины глаза перевёрнуты внутрь её, а по белкам обратной стороны чьей-то недоброй рукой нарисованы незрячие зрачки.
Нюшке от этого становилось страшнее, чем от скрипа столешницы. Она пыталась вспомнить те глаза, которыми в начальный вечер встретила её эта самая Катерина, – ласковые, надёжные. Никак не получалось вспомнить, потому она хмурилась и молчала даже перед Дарьей. Она боялась – услышит хозяйка её голос, захочет погладить по голове, станет искать её вокруг себя слепыми руками…
А ещё Нюшка понимала, что не только её, а и Марию пугают хозяйкины нарисованные глаза, что и она не желает быть нащупана рукастой слепотой! Может, потому и злится, что принуждена бояться…
А стол всё скрипел, скрипел… Голос подавать устала даже Дарья. И она примолкла: надоела безответная говорильня. Да только не выдержала старуха и пяти минут, обратилась к Катерине:
– Пожалей себя – поплачь!
Из-под Марииной руки тут же стали вылетать круги и полумесяцы с удвоенной частотою. Но Дарья не обратила никакого внимания на этот галоп. Она продолжила начатое:
– Ради сыновей, Катя! Растопи слезой горючею свой камень сердечный. Очнись-погляди, да не одна ж ты на свете… Отпусти беду на люди…
Стол вдруг не заскрипел, а застонал под руками Катерины. Того напористей зазвучал цокот рюмки…
Однако Дарьино увещевание уже успело смениться русским причетом:
– Подыми глаза к солнцу ясному; заслезись хотя б его сиянием; закричи, заклычь орлицей стреляной; расщелкни нутро полёгшим колосом… Но не стой не молчи, как горелый лес. Не дари ты ворога омертвением… О-ох!