Страшно оказалось принять сиротство таким обнажённым, таким отчаянно лгущим во спасение ближнего от подобной же безысходности… Девочка не вынесла своей новой ненужности, запрокинулась и, не лия слёз, на сухую, закричала в потолок:
– Воровка я, воровка, воровка!..
Она кричала кому-то далёкому, которого нет на земле, но который её услышит, поймёт, спасёт…
Сергей протянул руку – остановить отчаянье, – но племянница увернулась, опять оказалась лицом в подушке, и оттуда послышалось глухое:
– Дедушка, родименький! Возьми меня к себе. Пожалуйста…
За Нюшкиной истерикой никто не услыхал, как скрипнула во дворе калитка. Переступив кухонный порог, Мария сразу разглядела в раме широко распахнутой комнатной двери знакомый узелок. Он пошлой фигою торчал посреди стола. Ею ещё на улице услышано было Нюшкино признание, и без особого труда стало понятным, что же происходит в доме.
Потому она глазасто уставилась на испуганную Нюшку. Та всеми своими цыплячьими косточками стянулась в комок, словно спрятала в себя и память, и веру во спасение, и только что сотворённую ложь.
– Спать! Живо! Орёшь – на улице слышно. – Голос Марии в крик не сорвался потому, что рядом с нею уже стояла Катерина. Однако приказ её всё же дополнился грозным обещанием: – Завтра разберёмся!
И без того убитый Нюшкиным признанием Сергей, ни слова не говоря, направился в кухню. Катерина последовала за ним. А следом из комнаты послышалось неровное:
– Ах ты! Воровка бесстыжая! Да я тебе за такие дела руки оборву!
«Она же пьяная!» – поняла Катерина и вернулась в комнату. Там она взял Нюшку на руки, сказала:
– Пойдём, со мной поспишь.
У порога обернулась, посоветовала Марии:
– Убиралась бы ты лучше из деревни нашей, красавица. И оглоедов этих… увозила бы к чёртовой матери… А то ведь, случись… никакой аптекарь вам не поможет…
Глава 18
Утром стряпать маковники бабка Дарья не пришла. Потому Катерина попросила Нюшку:
– Ты бы, девонька, оделась, сбегала бы до стариков – чё у них там?
Мицаиха встретила девочку восклицанием:
– Слава богу, пришла! А то уж я собиралась кого-то бы просить дойтить до вас. Ты поглянь, чё с дедом-то с нашим творится…
Девочка подошла к лежанке и сразу поняла: Мицай глядит, да не видит; смотрит на неё, как сквозь окно, стекло которого затянуто морозом. Однако стоило Нюшке позвать его: «Дедушка!» – старик оживился, сказал с передыхом:
– Воробей прилетел! Вот и ладно. Теперь… – не договорил он, задохнулся немочью.
Нюшка присела обок, а старый пожалел:
– Не скатал я тебе пимов-то, прости, воробей…
– Так ты и не обещал, – удивилась Нюшка.
– Как – не обещал? Приготовил! На-ко вот…
И совсем как некогда родной Нюшкин дедушка Никита, Мицай сунул руку под подушку, что-то там собрал в горсть и в подставленные девочкой ладони высыпал пустоту…
Нюшка посмотрела на Дарью, та пояснила:
– Бредит. Совсем плох.
Она отозвала девчушку в сторону, полушёпотом велела:
– Беги, передай Катерине – пускай кого другого зовёт… Не помощница я ей нонча.
До этого блукавшая где-то Неманька завертелась во дворе перед Нюшкою, но малая прикрикнула на собаку:
– Отстань, тороплюсь!
Псина виновато опустила голову. Нюшка расстроилась:
– Ну чего ты? Не сердись.
Собака вильнула хвостом, но ластиться больше не полезла, отошла к своей конуре. А девочка заторопилась обратным путём. На дороге увидела свои же следы. Плывущие навстречу «головастики» напомнили ей о Татарске. Сразу явились в память и Немчиха, и ворона, и с ними вместе подступило вчерашнее тёткино лицемерие.
Девочке захотелось вернуться к старикам, чтобы не видеть ни Марию, ни дядю Сергея, который, похоже, поверил во вчерашнюю её неправду… Но на вольность такую она не имела права. К тому же её звала уже распахнутая калитка афанасьевского двора – входи, что ли! Чего медлишь?
Однако в дом Нюшке всё-таки не пошлось. Она не могла представить себе, как сообщить Катерине о Мицаевых горестях. Сказать, что совсем худо старику, значит обозлить Марию; не сказать – хозяйка спросит: почему старая не пришла?
Чтобы как-то определиться в себе, девочка влезла на кучу откинутого от калитки снега и там, у самого забора, утонула в сугробе. Но не успела путём затаиться, как осознала, что дед Мицай, без её участия может умереть!
Давно так не плакала Нюшка. Со словами «сиротинушка несчастная», сказанными в Татарске заплаканной старухою, запало ей в душу понятие, что право на слёзы, на капризы, на жалобы у неё отнято сиротством. С той самой поры она и начала сторониться чужой доброты. Хотя вряд ли столь малый человек мог осознавать, что тем самым Провидение хранит в нём чистоту собственного достоинства. Однако сдержанности этой в девочке накопилось столько, что сейчас, не заплакав, она могла бы ею задохнуться!
Но выплакаться досуха помешали ей скрип санных полозьев да конское фырканье. А ещё тот голос, что лился елеем на Марию в коридоре татарского госпиталя. Голос Бориса Михайловича, который спросил:
– Вот здесь она и живёт?
Нюшка отыскала в заплоте широкую щель и увидела потеху: плюгавый Осип, сосед стариков Мицаев, подёргивая нервными локотками, будто подхватывая сползающие брюки, силился вытянуть из обшивней[7] толстого аптекаря. Раздутый сытой жизнью, тот колыхался пузырём в распахнутой кожуре тулупа и никак не мог вывалиться на свободу.
Вдруг он отстранил Осипа и сотворил глазами такой солнечный восход, что Нюшка сразу поняла, кого он тем сиянием пожелал ослепить.
Мария, одетая в свою полудошку, спешно подошла к саням, заговорила:
– Нет, нет! Што вы! Што вы! Только не сюда… Только не сюда!
– Господи Боже ж мой! – тихо воскликнул аптекарь. – Бедная моя! Запуганная моя девочка!
Нюшка подумала, что на том и притихнут его жалкости, да нет. Он даже кинулся в народную мудрость:
– Ч-что, милая? В чужом дому, как в дыму? И не жжётся, да плачется?
Продолжая кудахтать, он явно выжимал из Марии жалобу. Нюшке и той показалось, что тёткины дела и впрямь плачевны. Но Мария оборвала эту мазню. Забравшись в сани, она почти приказала Борису Михайловичу:
– Не надо… здесь!
Затем повелела:
– Давай, Осип, к тебе… Давай, давай!
Когда голоса вместе со скрипом санных полозьев удалились, Нюшка выбралась из сугроба. Она было направилась в дом, но на крыльце вспомнила, какую страшную весть несёт с собою. В голове её с быстротой несущегося под уклон колеса закружилась одна и та же мысль: сказать, что Мицай помирает, значит отпустить беду с языка…
Только вдруг «колесо» её страха налетело на стенку памяти. Нюшка вспомнила: когда в госпитале она очнулась от беспамятства, то сразу над собою услышала сказанное тётей Пашей-санитаркой:
– Помрёт девка!
Потом тётя Паша оправдывалась перед нею:
– И померла бы, когда бы не профессор Мыш, с Новосибирску… Приезжал на днях; тебя тоже доктора наши ему показали. Велел порошком каким-то новым поить… Без того порошка, девка, был бы тебе каюк!
Теперь, на крыльце, Нюшке показалось, что та самая санитарка и подсказала ей верный выход. Девочка даже огляделась. Но только воробьи под застрехой сарая трепыхались да чирикали, отгоняя от себя стужу.
Таким же озябшим воробьём Нюшка сорвалась с крыльца. Лётом пустилась она по-над стылой землёю в знакомый край деревни, следом за аптекарскими санями. Она была уверена, что если исполнит задуманное, то дед Мицай выживет…
Сани уже стояли в соседнем дворе, у самого крыльца. Меренок ещё не был выпряжен. Девочка перелезла к сенной двери прямиком через обшивни. Она не стала отряхиваться, не догадалась поправить платок, а вкатила туда, где её никто не ждал, встрёпанным пугалом.
Четыре пары глаз воззрились на неё с недоумением, словно увидели живую нечисть.
– Чего тебе, деточка? – первым пожелал узнать аптекарь.
Но Мария тут же сбила Нюшку с толкового ответа вопросом:
– За мной, что ли, прислали? Беги скажи: через час буду. Ну чего стоишь? Ступай, когда велят!
– Погодите, Мария Филипповна, – мягко остановил её аптекарь и догадливо произнёс: – Видите, ребёнок растерян. Думаю, ч-что ему меня не хватает для ответа?
И от Марии он опять обратился к Нюшке:
– Ребёнок сейчас немного погуляет по улочке, подождёт, когда взрослые свободными станут. Они потом понятливее будут для ребёнка такого хорошего, чтобы он захотел рассказать им свою нужду. Согласна, милая девочка?
Заворожённая его голосом Нюшка кивнула, но с места не сдвинулась.
– Ты же у-умница, – продолжил Борис Михайлович, – ты же меня поняла. На улочку, милая, на улочку… Надо уметь немного ждать…
С Марииной подачи Нюшка оказалась в сенях. Но дальше не пошла; опустилась у двери на корточки, чтобы выходящие могли вспомнить про неё.
А в доме тот же голос так же ласково, но очень слышно спросил:
– Ну-у же, голубчик! Ты у нас ч-что-о? Намерен и дальше так шали-ить?
Протяжённость произносимых аптекарем слов уползла для Нюшке аж за деревню, но оттуда никто не откликнулся. Однако Борис Михайлович не продолжил говорить короче, словно сам пополз туда же за ответом:
– Я бы, голубчик ты мо-ой, очень хоте-ел бы, ч-чтобы с тобо-ою сейчас разговаривал сам прокуро-ор. Он уме-ет это делать успешнее меня. То, ч-что у нас… работают теперь законы вое-енного времени… неужели не понимаешь?!
Ответом аптекарю было глупое молчание.
Зато у двери понимала Нюшка, что втолковывает Борис Михайлович «голубчику»; жалко, ответить не могла. А вот почему молчал «голубчик», это явно озадачивало и Нюшку, и аптекаря. Не то его тупость, не то трусость привели наконец аптекаря в тупик. Он оставил «голубчика» в покое, чтобы обратиться к Осипу:
– Меня, понимаете ли, Осип Семёнович, только моя доброта остановила, ч-чтобы сразу от вас не отвязаться. За неё бы следует и мне самому подставить голову для прокурора. А поделом… Так вы ещё сумели вынудить и Степана Матвеевича со стеклом для вас рисковать… Вы не скажете ли, Осип Семёнович, за ч-что меня Господь наградил такими любезными сотрудниками?