Аптекарь замолчал. И опять не дождавшись ответа, вдруг заговорил грубо:
– Разве вам, голуби, не следует уважать добродетель? Вы же на ней паразитируете. Без неё куда бы вы теперь были, ч-чтобы никто не мог вас найти? Или вы надумали, чтобы я вам перестал мешать?
Аптекарь говорил так резко, словно готов был разогнать «голубей», готовых вроде как самого его куда-нибудь отправить в полёт. Только вот Нюшке показалось, что и тётя Маруся, и Осип Семёнович, и здоровяк Фёдор уже сидят у аптекаря в кармане…
– И вообще… – подвёл Борис Михайлович жирную черту под своим говорением. – Ехал я сюда, слушал я вас, думал я здесь и решал, ч-что сегодня вы сами, Осип Семёнович, передо мною признаетесь, ч-что директор детского дома из вас никудышный. Я правду говорю или наоборот?
Ответом опять была тишина.
– И решилось мне, – продолжил аптекарь, – видеть с этой минуты на вашей должности нашу милейшую Марию Филипповну. Или кому-то здесь о чём-то возразить захотелось?
– Я хочу возразить, – сказала Мария. – В качестве кого этих проходимцев намерены вы оставить тут со мною? Такие помощники меня угробят…
– Нельзя нервничать! – успокоил её аптекарь. – Эти двое станут служить лучше, как пограничники… Если Фёдор допустит себя до новой проказы, так я для него лечебницу уже распахнул. Там ой как широко двери для него открыты! Пусть прямиком бежит, не вихляет… Его там поймают такие тёплые руки, ч-что ни в какую другую жизнь больше вернуться ему даже и в голову не придёт…
– И запомните, – обратился он напрямую к «пограничникам», – Марию Филипповну слушать, как еврей слушает свою маму! Ты, Фёдор Осипович, будешь теплом сироток снабжать. Пару месяцев поработаешь даром. Надо же чем-то платить добрым людям за твои стеклянные шалости? Ты, Осип Семёнович, остаёшься в полной зависимости от директора. И всё, и на том решили! А теперь мы обедаем, – закончил Борис Михайлович разговор, – и Осип Семёнович сопровождает меня обратно в Татарск…
Нюшка в сенях поняла, что о ней забыли, что никто в дом её не позовёт. Потому сразу распахнула дверь, шагнула через порог, уставилась на аптекаря, который через пару секунд сказал:
– Господи Боже мой! Деточка! Ты ещё здесь?! Удивительное терпение!
Мария же ухватила её за воротник, тряхнула, спросила:
– Уйдёшь ты отсюда или нет, паршивка?!
Жалея Катерину и Сергея, дома девочка ещё терпела Мариины выходки. Другое дело здесь! Здесь её сердечко не замерло от уважения к присутствующим. Чтобы оторваться от тёткиного захвата, она резко присела. Вскочила уже свободная, сказала вольным голосом:
– Сама паршивка!
И пока Мария опоминалась от её вольности, заявила ей в лицо:
– Не к тебе пришла. К нему… – мотнула она головой в сторону аптекаря.
Мария опять намерилась ухватить племянницу за шиворот, но та отскочила в сторону, крикнула:
– Мицай помирает!
– Господи Боже ж мой! – на этот раз не поднимая глаза к небу, досадливо проговорил аптекарь. – Ну? Ч-что там у тебя с Мицаем?
У Нюшки перехватило горло, но она смогла шёпотом повторить:
– Помирает…
Аптекарь услышал её, пожал плечами.
– Та-ак… – протянул. – А я тут при чём… с твоим Мицаем?
Нюшка перед ним затрясла ладошками, произнося с нажимом:
– Ну, помирает же человек…
– Так разве ж я для него доктор?
– Доктор! Доктор! Я видела тебя в госпитале в белом халате…
– Ну, видела, видела… – согласился Борис Михайлович. – И что теперь? Халат доктором меня не сделал.
– Сделал! – упрямо сказала Нюшка и уже с надрывом в голосе позвала: – Пойдём к нему.
Не на шутку испугавшись, что старики расскажут аптекарю о случае на волчьей дороге, Мария заявила:
– Никуда он не пойдёт! Ничего с твоим дедом не случится.
Сдерживая слёзы, Нюшка насупилась, глянула на Марию из-под бровей и, неожиданно для себя самой, повторила за дверью слышанное от аптекаря:
– Или вы желаете, чтобы с вами разговаривал прокурор?!
Онемели все. Только в тишине под Осипом протяжно охнул табурет. Но всем показалось, что это он, а не Осип проскрипел:
– Вот это характер!
– Хорошо, хорошо! – согласился Борис Михайлович. – Показывай, где твой Мицай…
Оглядев ногу старика, Борис Михайлович посоветовал:
– Надо бы отправить в больницу. Да не мешало бы поторопиться…
При его словах Дарья прошептала:
– Чуяло моё сердце…
И потаённо, словно арестант через замочную скважину, спросила аптекаря:
– Чё делать-то, милок?
Тот поморщился от бестолкового вопроса, но повторил вежливо:
– Я напрасно никогда не говорю: непременно в больницу… И не мешало бы поскорей.
– В каку таку больницу, милок? На чём? Все лошади в деревне по дрова посланы – для детдому березняк пилят.
– Тогда уж простите. Я не Господь Бог – не знаю… – развёл аптекарь руками.
Однако Нюшка обнадёжила старую:
– Знает, знает… Я слыхала… Они сейчас в Татарку поедут.
– Батюшка ты мой! Возьми деда! А я тебе сальца солёненького с погребу достану. Хорошее сало. С чесноком…
– При чём здесь чеснок? У меня в санях можно только троим поместиться. А нас уже двое – я да Осип Семёнович. А Михаила Даниловича разве можно одного отправлять? Его надо кому-то сопровождать – это уже четверо… Никак не получается…
– Возьми, батюшка! Я следом побегу…
– Да ч-что вы, ей-богу! Разве я могу такое допустить? – направился аптекарь к двери.
Но Дарья успела его опередить и повалилась в ноги.
– Эт-того ещё не хватало! – затоптался на месте Борис Михайлович. – Стыдно, матушка! Стыдно! Да пустите же меня, на самом-то деле!
– Не пустим! – Нюшка оказалась рядом с Дарьей и так уставилась аптекарю в глаза, что тот понял: пустит, только ему это дорого обойдётся…
– Ладно! Так уж и быть, – уступил он. – Как-нибудь устроимся вчетвером… – И со словами: «Бедная лошадь», – вышел за порог.
Глава 19
Уже строгая, деловая, что крыса, Мария третий день командовала над ремонтными в детдоме бабами.
К обеду Осип вернулся в Казаниху из района. Он прибыл не в кошеве аптекаря, а в простых, рабочих розвальнях районного заготовителя Степана Немкова. Зато разом привез и стекло, и цемент, и гвозди, и даже мыло…
Не успевши путём спрыгнуть с саней, он взялся угождать Марии – определяя доставленному надлежащие места. Всякий раз он задавал новоиспечённой директрисе тоненькие вопросы:
– Этот мешочек цементика, Мария Филиппьевна, куда велите поставить? Этот ящичек, Мария Филиппьевна, где должен, по-вашему, находиться? А гвоздочки, Мария Филиппьевна, чтобы не заржавели, куда мы с вами определим? А эту коробочку картонную, чтобы не промокла? А эту баночку с белой красочкой, чтобы не высохла?..
А Фёдор? Фёдор отчаянно матюгался во дворе – никак не мог наловчиться колоть дрова.
Через час Мария была уже вне себя от ярости.
«Твою душу! – ругалась она пока ещё про себя. – Удружил мне Борис Михайлович работничками! В неделю со света сживут».
Наконец она не выдержала – унеслась через дорогу в афанасьевский дом, чтобы отдышаться от Осипова назоя и Фёдорова психа. Но, на её досаду, в это время и хозяйка была дома. Когда Мария шагнула через порог, Катерина показывала Нюшке, как из козьего пуха выбирать ость. Она, похоже, собралась куда-то уходить, поскольку сидела в платке и телогрейке.
Разуваясь у двери, Мария почуяла на себе её ожидающий взгляд и коротко доложила:
– Да, приняли, приняли вашего Мицая… И вашу Дарью санитаркой на время лечения взяли…
– И что сказали?
– Вы́ходят старика; куда они денутся…
– Спасибо и на том.
– Бориса Михайловича благодарите. Если бы не он…
Катерина, однако, возразила:
– Не-ет! Спасибо Нюшке. Мицаево счастье, что она такая… настырная оказалась!
Мария не пожелала путём дослушать – прошла в комнату и закрыла дверь. Но Катерина громко договорила:
– А ты, красавица, если решила надолго в деревне задержаться, подыскала бы себе другую квартиру. Племянницу можешь оставить у меня.
– Я тебе што? – отозвалась Мария с той стороны. – Мешаю с моим мужем шашни крутить?
– Мешаешь! – спокойно отозвалась Катерина, а когда она ушла, Мария выскочила в кухню, прометнулась туда-сюда, остановилась перед Нюшкою.
Нет. Не ударила. Злобно заявила, мелко тряся пальцем:
– Ну, сучонка угодливая! Наплачешься ты у меня!
Очередную почту в Казаниху доставил Степан Немков. Осадив жеребчика перед сельсоветом, он резво выскочил из кошевы, ругнулся на плохо убранный с дороги снег, не отстукал его с валенок, ввалился в сельсовет и протопал по половицам так, будто явился карать.
Председательша Клавдия Парфёнова стояла у настенного телефона. Она встретила заготовителя без особого удовольствия:
– Тебе, Степан Матвеич, может, способней прямо на коне в контору править? Вламываешься, равно грабитель…
– А ты что, тихонь любишь?
Он швырнул на стол почтовый пакет и, здоровенный, тесный, упершись обеими руками в стену, навис над Клавдией красной с мороза физиономией. Но та с неожиданной силой двинула его в грудь. Степан попятился, наткнулся на стул, сел… да мимо.
– Ничего не отломил? – вешая телефонную трубку, спокойно спросила председательша.
– Ну, погоди, поймаю! – пригрозил заготовитель, поднимаясь.
– Поймай, поймай! И мне почесаться дай…
Степан ответить не успел – отворилась дверь; в контору, одна за другой, торопились заявиться бабы.
Распугав их шутливой ловлей, заготовитель вывалился из конторы, с привычной ловкостью кинулся в сани, понужнул жеребчика и покатил в край деревни – до Панасюков.
В часы ежедневных деловых поездок Степан Немков любил подсчитывать в уме результат предстоящего сбора продналога. Килограммы, литры, штуки он складывал и умножал. Но всякий раз не забывал отнимать «от мира» ту самую пресловутую «ниточку», которая ловко вплеталась Степаном в его заготовительскую «рубаху». И поди ж ты! Результат всегда умилял и позволял ему думать о себе как о человеке, умеющем жить.