Вот и теперь, когда деревенские бабы разбирали в конторе почту, он, полулёжа в санях, вспоминал, сколько им насчитано для сдачи государству молока, яиц, свинины и прочего остального, если только в одной Казанихе девяносто семь дворов…
Письмо, невесть кем присланное и опять адресованное Катерине Афанасьевой, заново встревожило всю деревню. По свежему штемпелю бабы определили, что оно брошено в Татарске на этих днях. А по жамканному клееному конверту было похоже, что до почтового ящика добиралось оно бог знает откуда и притом недели две-три, если не больше.
Пока бабы гадали, что это значит, в контору вошла сама Катерина. Приняла письмо. Подивилась, что оно послано не треугольником, решила: не с фронта – и оказалась права. Письмо, с тетрадного листа ломаными, полными ошибок строками вещало: «Сын твой Иван цяжка поранетый у госпитале вывезли куды-то у Тюмень или к пермякам. Сам писать неадалел писал я сосед по кровати адправляю санитаркаю с поездом. Так будет быстрей дойдет чем почта».
Катерина тут же, в конторе, прочитала письмо вслух. При полном молчании собравшихся постояла у стола, подумала, спросила Клавдию:
– Ну что, председательша, без меня справитесь?
В ответ все бабы наперебой зауверяли:
– О чём ты, Катя?.. Ехай! Не оплошаем…
– Иди собирайся, – согласно кивнула Клавдия. – Сейчас, хотя бы ты, Полинка, – указала она на молодую деваху, – справку напишу, отнесёшь ей… Заготовитель тут, в деревне, – посоветовала она Катерине. – Сейчас только за Осипом наладился. С ними поезжай в Татарку…
Но не успели бабы, оставшиеся в сельсовете, дорешать путём насущных дел своих, как одна которая-то воскликнула:
– Катерина-то наша… Уже пёхом подалась. Не стала Степана ждать.
– Вот ведь человек! Идёт, не гнётся!
– Эта найдёт! Эта поднимет сына…
С малой котомкою Катерина Афанасьева скоро миновала деревню и скрылась за окольной рощицей.
Клавдия же Парфёнова, проводивши на работу женщин, как встала у окна, так и простояла не меньше часа. Одновременно с думой о Катерине она перекидывала в уме колхозные заботы: надо вывезти сено, оставленное под зиму в заречье, надо справиться без потери с предстоящим отёлом, надо перелопатить в амбаре семенное зерно… Как пешим ходом доберётся Катерина до Татарска? Без малого двадцать вёрст! А заготовка дров для детдома… Баба она крепкая, привычная, а всё равно – не на ферму побежала…
Наконец Клавдия собралась сесть за стол – заняться бумагами, но решила, что сейчас ей не сосредоточиться, потому отправилась посмотреть, как справляется со своим внезапным директорством Мария, стало быть, Филипповна.
Окна будущего детдома были уже застеклены, печи натоплены, заканчивалась настилка полов… И всё это силами женщин.
Самой Марии на месте не оказалось. Между бабами уже успел когда-то появиться Осип Семёнович. Он крутился живчиком: уносил, подносил, подсказывал, даже пошучивал… Дробный, жалкий, угодливый… О Господи!
Клавдии захотелось плюнуть на это существо, да пришлось задержать его на очередной перебежке, чтобы сказать:
– Вчера вечером твой Фёдор опять телятниц по ферме гонял. Ты бы его силу-то настроил – бабам помогать; полы красить пора…
– Борис Михайлович велел ему печками заниматься. Больше с него, дорогая Клавдия Сазоновна, ничего не возьмёшь. Не натворил бы чего опять, и на том спасибо…
– Я всё никак до ваших справок не доберусь. Они у вас, помню, ещё аж довоенные? – спросила она и, не желая слушать уже набивших оскомину жалоб «несчастного отца», велела: – Зайди вечером в контору; дам предписание в военкомат. Пусть там и Фёдора, и тебя заодно направят на подтверждение…
Почти довольная ходом ремонта в детдоме, Клавдия вернулась в сельсовет. Но не успела устроиться на своём месте, как обнаружила забытое Катериной письмо. Второпях сложенный вчетверо листок остался лежать на столе, а взяла она с собою только пустой конверт.
Клавдия кинулась из конторы посоветоваться с людьми – что делать? Первой на пути оказалась школа. Уроки, судя по времени, уже закончились. Потому она прямиком направилась к Сергею Никитичу.
Шагая гулким коридором, услыхала пение Семешки-глупыря. При внимании можно было бы различить в долгих звуках отдельные слова, переиначенные косным языком глупыша в какое-то неземное эхо. Но Клавдии было не до песни.
Голос доносился из кабинета директора школы. Можно было подумать, что, кроме Семешки, никого за дверью нет. Однако Сергей Никитич находился на своём месте. Он сидел, облокотясь о стол, зажав голову ладонями. Семешка в уголке то ли почивал, то ли уже почил, оставив взамен себя одну только песню. Он даже губами, казалось, не шевелил. Но степь широкая, степь раздольная так и расстилалась… и не только, пожалуй, перед ним…
Сергей Никитич услышал стороннее присутствие, поднял глаза, ими же спросил Клавдию: чем, дескать, вызвано её появление?
– У Афанасьевых опять беда, – подходя к столу, прошептала Клавдия.
– Да, да! Мне уже сказали, – так же тихо ответил Сергей. Жестом приглашая Клавдию присесть, он убедил себя вопросом: – Вы же не были против её поездки?
– Нет, конечно. Только дело в том, что она забыла письмо на моём столе. Что теперь делать, не знаю. Пришла посоветоваться. – Она протянула Сергею листок. – Почитайте. Хотя толку-то… Катерину всё равно уже не догнать…
– Не догнать, – согласился Сергей.
Он развернул письмо, раз-другой пробежал глазами по строкам, затем присмотрелся пристальней, потом поглядел на Клавдию, опять вернулся к написанному и вдруг попросил:
– Позвольте, я оставлю письмо у себя?
– И то, – согласилась Клавдия. – Чего доброго, в конторе может затеряться среди бумаг. Пусть лучше в своём доме полежит. Да! Я вот ещё чего хочу сказать, – добавила она. – На днях Екатерина Ниловна предложила Марии Филипповне подыскать себе другое жильё. Как вы сами на это смотрите?
– Надо бы ей было со мной сначала посоветоваться… – смутился Сергей.
– Надо бы, – согласилась Клавдия. – Только теперь вроде бы и смысла в этом нет… Бог ведает, когда хозяйка вернётся? Получается, вроде как Мария вольно-невольно сама становится ею. Вообще-то она и ехала в деревню, скорее всего, только вашей супругою. Нюшку бы мог и один Мицай привезти. И не думала она, что Борис Михайлович так её окрутит, что не отвяжешься… Теперь разрывается угодить – поскорее детдом к открытию подготовить. И верьте мне: в первую очередь там ваша Нюшка окажется. Вы того за делами не замечаете, а деревня видит, как она свою неволю на девчушке вымещает…
Чем дальше отходил Сергей от школы, тем тише и жалобней скрипели его костыли. Они явно не хотели доставлять хозяина домой. Во дворе, у самого крыльца, они и вовсе остановились. И только силою воли Сергей заставил их покориться. Такими, затихшими от несогласия с хозяином, они ввели его в дом.
В кухне было темно, лишь полоска света теплилась под комнатной дверью. Оттуда же исходил и конкретный голос Марии.
– Тебе ясно?! – требовала она ответа на ранее заданный вопрос. – Тогда повторяю – никаких шашней с деревенскими ублюдками! Сиди дома! Нету больше в Казанихе твоих заступников. Катерины и след простыл. Мицай в госпиталь завалился. Бабка твоя Дарья при нём в няньках пристроилась… Незачем тебе болтаться теперь по дворам! Бабы тут шибко сердобольные – не дадут твоей собаке подохнуть… Ясно?! А на дядьку твоего хреновая надежда: не нужна ты ему! Считай, за месяц даже не посмотрел путём в твою сторону. Тебе, надеюсь, всё ясно? Так что жди: скоро детдом откроется. Ты первой там окажешься. Чего нахохлилась? Поняла или нет?!
– Поняла…
– То-то же! А то свалил на меня всю кабалу и в ус не дует… Видите ли, школой он занят… И я теперь занята… Некогда с тобой возиться…
Говоря это, Мария вроде и строжилась над Нюшкой, и жаловалась ей:
– Мало того что я за вами за обоими хохоряшки убираю, ты ещё мне тут собралась суд устроить – тётка у тебя старика толкнула, тётка у тебя сахар украла! Дура ты, Нюшка! Когда человек ворует, он для себя ворует. А я для тебя старалась. Я же не к себе, а к тебе сахар под подушку положила. В степи, с волками… куда ни шло… согласна… Только Мицаю твоему всё равно скоро помирать. А тебе? Тебя-то бы в первую очередь волки сожрали. Теперь понимаешь, зачем я толкнула твоего Мицая? Тебя, дуру, спасала…
Когда Сергей шагнул в комнату, Мария сидела у стола, вполоборота к двери. Видно было, что она нашивает золотую мишуру на картонное основание будущей короны для новогодней царицы. Нюшка стояла против неё. При свете керосиновой лампы на столе пенилось марлевое облако.
Новогодний вечер в школе затевали учителя. Была приглашена и Мария. Теперь она старалась создать себе лучший наряд.
Странно то, что при появлении мужа она не растерялась, хотя не могла не понять, что Сергей наверняка успел услышать всё ею сказанное.
Сергей подошёл к племяннице, положил ей на голову ладонь, сказал:
– А ведь права тётя Маруся. И в самом деле никудышный я дядька. Совсем выпустил тебя из виду. Прости ты меня, внук Анна!
Внуком Анной совсем, казалось, в другой жизни называл её дедушка Никита, который любил Нюшку неистово. Она запрокинула голову и увидела за очками дяди Серёжи родные дедовы глаза. Увидела, сглотнула подступившие слёзы, улыбнулась. Тем же ответил ей и Сергей.
В недоумении Мария спросила:
– Чему это вы… радуетесь?
Сергей не нашёл нужным ответить ей. Он сел на диван и только потом обратился, но не к Марии, а к племяннице, которую разом и спросил, и укрепил в себе:
– Да просто так! Порода у нас одна – быстриковская. Правда, внук Анна?
Нюшка кивнула, а Сергей ещё раз утвердил:
– Вот и помни об этом всю жизнь!
Оттого, что дядя заговорил с нею как со взрослой, девочка ощутила себя нужной и почти равной ему. В единый миг она выросла до его дружбы. Она подошла и припала к рукаву его пиджака. А Марии захотелось убедиться в том, слышал ли Сергей её, перед Нюшкою, откровение.