– Едрит твою мать! – воскликнула Мария. – Значит, открещиваетесь? Значит, так? А не боитесь, если меня закрутят? Я же всех вас, вместе с аптекарем, в свою воронку затяну…
– Да уж… Письмо необходимо добыть! – тихо, но решительно сказал Осип, когда они с Фёдором остались одни. – И немедленно! Немедленно! – повторил он. – Пока Музыкант действительно не успел никому ничего рассказать. Но писанину надо оставить при себе, тогда Мария даже не пикнет против нас!
– И в завхозихи, – подхватил сын отцовы слова, – обратно попросится…
– Верно! Так что… придётся грабить. Иного выхода нет!
– Ладно. Завтра… Домой вечером пойдёт… В школе-то Семешка-дурак может помешать, а на улице в такую погоду никого не бывает… Придётся оглушить…
– Значит, придётся! А то Мария долго терпеть не будет… Она и сама способна… Мы же потом у неё и окажемся виноватыми…
За неделю до Нового года всю ночь заметал Западную Сибирь лютый северный ветер. А на рассвете Сергея Никитича нашли селяне застывшим; лежал он плашмя в сугробе у школьной ограды…
Мария не плакала, но смотреть на неё было страшно. После похорон, на третий день, с Нюшкою и невеликой кладью она уже сидела в кошеве заготовителя Степана Немкова. Ни Осип Семёнович, ни Фёдор провожать её не вышли…
В Татарске Мария велела Степану Матвеевичу оставить её с племянницей у вокзала. Больше в этом городке её никто никогда не видел.
Зато дежурная по залу глубокой ночью приметила девочку, которая без присмотра спала калачиком под одной из деревянных скамеек вокзала.
В отделении милиции беспризорной дали кусок хлеба и стакан чая сладкого. И очень старались понять: кто она, откуда, почему одна? Однако добились только того, что Нюшка назвала себя именем своей бабушки. Так и записали в протоколе дознания, что там-то, тогда-то, в такое-то время ночи найдена девочка – Елизавета Леонидовна Быстрикова…
Часть 2. Я – Дочь врага народа
Одна десятая судьбы,
Одна десятая.
А сколько было в ней – увы! —
Лихого, всякого…
Теперь же судят со смешком:
А вспоминать не лень.
Но вы на месте на моём
Побудьте хоть бы день…
Страшно
Крепкая, мужеподобная Лидия Кронидовна – директор детского дома, которою за глаза зовут Гром-баба, а то и Комиссарша, спрашивает кругленькую, розовощекую, недопустимо сдобную, по военному времени, медсестру:
– Ну что там у нас в изоляторе, Зинаида Ивановна?
Зинаида Ивановна отвечает:
– У Трапезниковой – тридцать семь и четыре; у Славянова – тридцать семь и шесть; у Тихонова – тридцать семь. А у Садыкова сыпь какая-то появилась. Похоже – корь.
– Этого нам ещё не хватало! – вскидывает косматые брови Лидия Кронидовна и спрашивает дальше: – А Быстрикова? Она как?
– У неё – тридцать девять и два.
– Как всегда! По самый край…
– Да уж, – соглашается медсестра, – странная особа. Драться так уж драться, болеть так болеть! Всё на пределе. И неудачливая! К Новому году всем хватило нарядов, а ей ни платья, ни туфель не досталось.
– Так нельзя, – судит директор. – Лиза, конечно, не подарок, но хотя бы из чего списанного перешить нужно.
– Я скажу кастелянше, – обещает Зинаида Ивановна. – Не то снова забьётся за печку, шары свои вылупит, как слепая… Смотреть страшно! Я из-за неё, честное слово, боюсь ночью в изолятор входить. То ли она не в себе, то ли умная слишком? Глаза во сне открыты, чего-то шепчет… Лидия Кронидовна, – умоляюще говорит медсестра, – спровадить бы её в другой детдом.
– Грипп, погодите, минует – поговорю насчет перевода. Признаться, и самой мне она не по душе.
– К тому же – дочь врага народа! – подсевает Зинаида Ивановна.
– Ну и что теперь? Не казнить же нам её за отца! – с необъяснимой досадою отвечает Лидия Кронидовна, затем велит: – Ступайте. Поглядите, что там в изоляторе. И закройте на ночь трубу и дверь.
Изолятор – маленькая бревенчатая пристройка к большой столовой. Отдельно от основного корпуса. На улице – сорок градусов зимы.
Зинаида Ивановна налегке перебегает двор.
В изоляторе тепло. В нём восемь коек. Свободна лишь одна. У двери, в уголке, тумбочка и ночное ведёрко. На тумбочке горит керосиновая лампа. Электростанция не работает.
Ребята спят. Не спит только Лиза. Она глядит в потолок и шепчет, будто не слышит дверного скрипа.
Зинаида Ивановна поспешно задвигает вьюшку печи, задувает в лампе огонь и, позвякивая снаружи засовом, громко говорит:
– Блаженная, чёрт тебя побери!
Лиза улыбается, опускает веки и со временем оказывается в бабушкиной избе, на полатях. Во сне полати начинают качаться, лететь ковром-самолётом по-над загородным Татарским болотом, грязным и вонючим. Лизе тошно…
Она просыпается, хочет подняться. Но валится с кровати на пол и осознаёт, что угорела. Осознаёт потому, что такое с нею случалось и прежде. В бабушкиной хате. Тогда она свалилась на пол прямо с полатей и этим, слава богу, спасла всех семейных.
Лиза ползёт к высокому изоляторному окошку. Дотягивается до стекла, ударяет по нему кулаком и проваливается в небыль…
Приходит в себя на диване, в кабинете директора, Лидия Кронидовна сидит за столом и говорит не ей:
– Если бы не она, нам бы – тюрьма! Вы мне семерых ребят уморили было! Я теперь на неё молиться должна, а вы – другой детдом! Ступайте прочь! Видеть вас не могу!
Скрипит дверь. Директор поднимается, ходит по комнате грузная, суровая. Замечает, что Лиза очнулась. Подсаживается к ней. Глаза теплеют. Губы тихо произносят:
– Умница ты моя! Да я тебе к Новому году сама платье сошью. Лучше всех у меня будешь! Кушать-то хочешь?
Кушать Лиза не хочет. Её даже передёргивает от услышанного. Директор понимает её состояние. Не настаивает. Склоняется. Видно, хочет поцеловать. Но девочка резко отворачивается и опять впадает в забытьё.
Просыпается она только под вечер. Голову, руки, ноги – всё крутит, ломит. Лидия Кронидовна рядом. Лекарство с холодным сладким чаем противно.
– А выпить надо, – говорит Лидия Кронидовна. – Простыла крепко! Не было бы воспаления!
Лиза пьёт и опять засыпает. До утра.
Утром повариха, тётя Паша, приносит завтрак, говорит:
– Ты у нас теперь барыня. Комиссарша даже плакала над тобою.
Лиза не знает, как такой завтрак есть: четвертина курицы, хлеб с маслом, каша с маслом, компот и огромное яблоко. Вкус яблока Лиза давно забыла. Хочется вспомнить. Но в нос лезет запах постоянной детдомовской горошницы, которым заполнен даже кабинет директора. А кажется, что это пахнет от яблока. И Лиза шепчет:
– Не хочу.
– Ну и дура! – говорит с печалью тётя Паша. – Другой на твоём месте оторвал бы с руками.
– Не хочу!
И вот он через день – Новый год! Силами ребят предстоит постановка «Кошкиного дома»! Лиза в ней не участвует потому, что всё делает по-своему. Да и пребывает она пока что на директорском диване. Лидия Кронидовна обещает завтра её отпустить. Весь текст постановки Лиза знает наизусть. От нечего делать повторяет:
…А теперь наш козырь – крести.
Пропади ты с ними вместе!
Надоела мне игра.
Да и спать давно пора…
Постепенно «Кошкин дом» уплывает из памяти. Иные стихи занимают его место:
Что-то будет, что-то ждётся!
Что? Не знаю, но ко мне
Звонким голосом несётся
Весть о будущей весне…
Лизе нравится слагать собственные строки. Среди них она осознаёт себя нужной, умной, даже красивой…
Но входит Зинаида Ивановна, и очарование пропадает.
Лиза не обидчива, но и не забывчива. Зла не держит, но разговаривать не желает. Медсестра понимает её неприязнь. Потому говорит униженно – ради отношения с директором детдома:
– Давай, деточка. Подставляй попу. Последний укольчик. Ты же у меня смелая девочка.
Больше она не приходит. Приходит Лидия Кронидовна. Но у неё много забот. Ей некогда, некогда, некогда…
А вот и Новый год! «Кошкин дом» просто великолепен! Ребята довольны, веселы, нарядны.
Огромный Дед Мороз, сотворённый из папье-маше, ваты и красного полотна, занимает весь угол залы – от пола до потолка. За ним сидит, спряталась, Лиза. На ней старое платье.
Бетховен
Уже лето.
Софья Борисовна – существо забавное. От юности своей она удалилась лет на пятьдесят. Но это её не смущает. При первом же знакомстве с ребятами она кладёт на пианино принесённую с собою скрипку, пальчиками приподнимает лёгкий подол платья и пляшет чечётку, чем тут же заражает весь детдом. С неделю после её номера по всем углам слышен стукоток подошв.
После чечетки Софья Борисовна ударяет по клавишам пианино, поёт чистым голоском:
Из края в край вперё-од иду —
Сурок всегда-а со мно-ою.
Под вечер кров себе-е найду —
И мой сурок со мно-ою…
Это, по её словам, она даёт ребятам Бетховена. Чайковского она «даёт» на скрипке.
Лизе давно знаком и Бетховен, и Чайковский: семья владела многими инструментами и умением петь. Когда при аресте отца в доме был обыск, скрипку стали трясти и уронили на пол. Она закричала всеми струнами. Лиза была маленькой, но этот крик пронзил ей душу и там затаился. Теперь музыкантша его потревожила. Делается больно, и слеза катится по щеке девочки. Но Софья Борисовна почему-то радуется ей. Она поглаживает Лизу по плечу, обещает:
– Я научу тебя играть.
И спрашивает:
– Хочешь? Говори, не стесняйся.
Лиза – натура крайне замкнутая, бессловесная. Но тут она поёт:
Из края в край вперё-от иду —
Сурок всегда-а со мно-ою.
Под вечер кров себе-е найду —
И мой сурок со мно-ою.
Подайте хлеба нам, друзья, —
Суро-ок всегда-а со мною.