Но терпение на пределе.
Вот и сегодня. Ждали обещанный обоз. Да вновь утёрлись, не умывшись…
С тем и спать легли.
Лиза обычно просыпается далеко до зари. Все знают, что она сочинительница стихов. Только никто никаких условий создавать ей не собирается. Считают блажью. Писать нечем, не на чем и негде. Приходится всё запоминать наизусть. Потому короткий сон для Лизы – подарок. Вот и опять она лежит – шепчет:
В тёплом сене хрустком…
В свежем сене хрустком…
В мягком сене хрустком
Тёплая постель.
До чего ж по-русски
Плачет коростель…
Две последние строки явно пришли свыше. Она не знает, что такое коростель. Нужно хорошо запомнить, чтобы утром спросить об этом доктора, который сильно уважает её пытливость. А он у Лизы, будто справочник, всегда под рукою, поскольку живёт в своём кабинете.
Отвлекает Лизу от мыслей запах пирогов. Поначалу ей кажется, что она грезит с голодухи. Но запах настойчив…
Лиза поднимается, влезает на подоконник. Выглядывает в форточку. Думает, что обоз прибыл и что повариха уже печёт пирожки. Но в детдомовской кухне темно. Виден свет лишь в доме директора.
Окно в спальне закрыто наглухо. А форточки большие, но высокие, однако Лиза одолевает эту высоту…
В ночной рубашке она крадётся через двор.
Детдомовские собаки – Булька и Черныш – ластятся к ней в темноте.
В доме Штанодёра на окнах плотные занавески. Только поверху их яркие полоски света. Его хватает, чтобы рассмотреть во дворе недоколотые дрова. Лиза выбирает чурку подлинней. Катит её до окошка. Ставит на попа. Влезает. И видит над кухонным столом висячую керосиновую лампу. Электричества в селе нет. У стола недорослая пыхтунья – вся в очках и жировых складках. Это жена Штанодёра – Оксана Сёмовна, по кличке Лягуха. Она собирается ставить в духовку заполненный стряпнёю противень. А на столе уже полное решето пирогов. Даже с улицы девочке понятно, каковы они получились! О таких когда-то Лизина бабушка говорила:
– Эко тесто выстоялось! Хоть под голову клади!
Рядом с пирогами тазик муки.
Лизе ясно, что мука именно та, которую сельсовет собирал по дворам для детдомовцев…
Дело правое! Тут даже Денис и тот не отстаёт от ребят.
Человек семь подростков крадутся в предрассветной темноте к директорову особняку. Они прихватывают во дворе поленья. И не только стёкла, но и рамы оконные трещат и крошатся…
В минуту вся мука развеяна, тесто разляпано, пироги расхватаны. Лягуха в ужасе…
Как только лампа над столом осталась висеть нетронутой?!
Уже во дворе Денис шепчет:
– А Штанодёр-то на печке лежит. Я видел. Давайте вернёмся…
– Нет! – протестует Лиза. – Хватит!
А её слушаются.
Во время завтрака все ребята налицо. Но никто не ест. В железных мисках горошница. Вдоль стола прохаживается злой Цывик. Он строжится, но напрасно.
Толя Аверик, на правах самого громкоголосого, коротко говорит:
– Директора!
И получает от Цывика затрещину.
Разом взлетают ложки, лупят по столешнице, сопровождая грохотом ребячий скандёж:
– Ди-рек-то-ра! Ди-рек-то-ра! Ди… Шта-но-дё-ра! Шта-но-дё-ра.
А вот и Штанодёр! Входит из кухни в столовую, дёргается и обещает:
– Потерпите, голуби. Ну, сегодня – обоз!
Ему не дают договорить! Чашки с горошницей летят со всех сторон. Цывик напрасно пытается их перехватывать.
Стены, пол, потолок уделаны напрочь. А ребята не унимаются…
Но «боеприпасы» заканчиваются, директор отирает морду от варева и вопит:
– Зачинщика – ко мне!
Цывик дело знает. Цывик выхватывает из оравы Лизу. Волоком тащит её по двору. Такого ещё никогда в детдоме не было.
Ребята обескуражены.
Денис делает вид, что и для него это неожиданность…
Сдача
В кабинете директора два окошка – на восток и на юг. Дверь – на запад. На север – глухая стена. У стен редкие стулья, для совещаний и нечастых посетителей. Письменный стол отстоит на метр от угла, что находится между окон…
Лиза, прижавшись, стоит у глухой стены. А Цывик даёт совет взволнованному директору:
– Зяма Исакович, шли бы вы домой. Переодеться. Я тут управлюсь и один. Без свидетелей.
И Штанодёр исчезает.
Дверь за ним запирается на шпингалет. Окна задергиваются шторами. Цывик здоровый, крепкий – дубы ломать! С ним в селе ни один парень не связывается. Ремень на его брюках и того крепче. Он растеривает его, вытягивает из петель. Говорит Лизе:
– Раздевайся!
На девочке простое платье, косынка и панталоны – голубые, до колен.
– Раздевайся!
Лизе тринадцать лет. Уже обозначились титёшки. Она стесняется даже девочек.
– Ну! Кому говорю!
В детдомовской бане, на стене, висит старое зеркало. Лиза иной раз в него заглядывает, но мельком. Собственная нагота её почему-то гнетёт.
– Ты что! Оглохла?!
Цывик швыряет ремень на стул, силой вытряхивает девочку из одёжки. Лиза пытается кусаться. Но удар по голове о стену вышибает её из силы…
Лицо её обмотало платьем. Руки за спиною – затянуты косынкою… Пинаться мешают спущенные штаны.
Цывик, точно цыпленка, тащит её за стол, бросает в угол, который с улицы ниоткуда, не просматривается… Дыхание воспитателя прерывистое.
«Сейчас будет лупить», – думается Лизе, и она притихает. Ждёт удара. Но воспитатель медлит. Чем-то шебуршит. Слышно – опускается на колени, упирается ими, голыми, Лизе в бок и принимается водить по её телу чем-то упругим и тёплым. Оно пульсирует, как нарыв.
Девочка понимает, что творится с нею непотребное: ей противен и сам Цывик, и его теплота. Она начинает выворачиваться, но тем прерывистей и страшнее дыхание Цывика.
И всё-таки ей удаётся перевернуться на живот. Цывик всею тяжестью валится на неё… Скрежещет зубами. Дёргается, подвывает утробно, дико…
Лиза от тяжести задыхается. Пытается задом выползти из-под него. Платье сползает с головы. От Цывика несёт почти так же, как в тайге несло от пропавшего поросенка…
Он перестает дергаться. Отдувается. Теперь Лиза боится даже пошевельнуться – не повторилась бы тяжесть.
Вдруг Цывик подскакивает, поддёргивает свои брюки и торопится развязать ей руки.
Лиза быстро заползает в угол, прикрывая наготу скомканным платьем, видит на Цывике незастёгнутую ширинку, в прощелину которой выпирает бугорок, прикрытый подштанниками.
Цывик перехватывает её взгляд, суетливо прячет бугорок и, застёгивая гульфик, обещает, что завтра принесёт Лизе конфет.
– Одевайся! – заканчивает он свой посул приказом и выходит за дверь. Но дальше порога его шагов не слышно.
Лиза надёргивает трусы, платье. А косынка, загаженная чем-то вонючим, липким, остаётся лежать на полу. Шторина от окна тут же летит в сторону, но Лиза не успевает даже взлететь на подоконник. Цывик ловит её со спины, шепчет:
– Пикни! Убью!
– Пошел на х…! – орёт изо всех сил Лиза.
Он хлещет её по губам так, словно не он, а она оставила в углу за столом измазанную слизью косынку. Затем он хватает со стула ремень…
Странно, однако, Лиза не чувствует боли. А морда воспитателя плавится по́том. Нижняя челюсть выдвинута ящиком, глаза разбежались на стороны…
Если душа у человека живёт в его глазах, то она у Цывика в это время ослепла. Но кто-то со двора бьёт кулаком по оконной раме. Воспитатель замирает. Покуда он входит в себя, за окошком уже никого нет. Однако Лиза успевает рассмотреть там лицо Толи Аверика.
В изоляторе побелка, потому Лизу уложили в спальне. Доктору Штанодёром сказано, что девочку исполосовали ремнем ребята… Дескать, мстили за влюблённого в неё Дениса Дроздова.
Денис тем доволен. Пацаны же супятся и молчат. Лиза тоже молчит. Она теперь хорошо понимает, что с Цывиком шутки плохи.
Подружки то и дело забегают в палату – не столько навестить Лизу, сколько пошушукаться о случившемся.
А Штанодёр в это время укоряет Игоря Васильевича:
– Вот видите, доктор. Если бы вы дали Быстриковой направление в лечебницу, этого бы не случилось. Представьте себе, она даже матерится! И не только на ребят!..
– Да, да, да! – не спорит доктор. – Конечно! Во всем виноваты супостаты, а мы только розги подавали… У Лизы, понятно, есть отклонения, но явно не ваши. То, что она пытается защищаться, я полностью одобряю. Уж простите меня…
Разговор идёт за дверью спальни, где, кроме Лизы, ещё несколько девочек. Он слышен дословно. Однако подружки столпились у порога. Когда же, в золотых своих очках, Игорь Васильевич появляется в комнате, гурьба рассыпается. Доктор подсаживается к Лизе, манит к себе девочек, говорит:
– Послушайте.
И начинает читать наизусть:
Пахнет дымом и навозом,
Куры квохчут у плетня,
Хороводятся берёзы
В звоне мартовского дня.
Снег парует ли на крыше,
Воробьи ль дерутся в прах —
От восторга у мальчишек
Небо плавится в глазах!
На дворе телёнок пегий
Юбку бабкину жует,
В нетерпении телега
Колесом о землю бьёт.
Ночи день сегодня равен —
Пляшет солнце на сосне,
И колодезный журавль
Поклоняется весне!
Доктор замолкает, и все молчат.
Лиза поражена: всего один раз она прочла Игорю Васильевичу своё стихотворение. И вот… А доктор уверяет девочек:
– Когда-нибудь вы станете гордиться тем, что жили рядом с автором этих строк!
В центре огромного детдомовского коридора горит всего лишь одна керосиновая лампа. Она стоит на подставке, крепко вбитой в простенок. По обе стороны от лампы двери спален.
Полночь.
От входа в коридор медленно, почти неслышно идёт Цывик. Он сегодня дежурит. Тень его, поначалу огромная, размытая, с каждым шагом укорачивается, вырисовывается. Под лампою она почти пропадает. Затем снова начинает приобретать прежние очертания.