– Горит-то как! Весело горит! – восторгается кто-то в толпе. – Заодно с портретом горит!
И Цывик спохватывается, что пора спасать Ленина. Он бросается к двери, чтобы сорвать замок. Но пылающая балка валится с крыши на паперть. Под общее «ах» Цывик успевает отскочить. А Лиза вспоминает то, как однажды в Татарске собака выскочила из-под колёс полуторки. Тогда девочка радовалась…
Горящее бревно становится вдоль двери.
Отчаяние Цывика неподдельно. Полушубок с него летит на снег. Он снова бросается на приступ двери. Но вторая балка ниспадает с высоты и укрепляется перед первой – крест-накрест!..
После, потом приезжая комиссия авторитетно заявила селянам, что в деревне есть враг, что никакого небесного чуда и быть не могло. Вроде бы тем, кто задумал такое преступление, загодя были подпилены церковные балки, да так умело, что они легли перед входом горящим крестом.
Однако Виктора Петровича в партию не пустили – за недосмотр.
И всё…
Перед Новым годом в детдоме появляется медичка. Она прислана из Новосибирска. Тоненькая славяночка. Сестрица Алёнушка.
Смурной после партийной неудачи Цывик немедля оживляется. Начинает пошучивать… Зато в глазах Мажая появляется вопрос: а как же я? Штанодёру и тому захотелось солидничать не в меру. Даже сторожа у ворот зацветают вослед ей улыбками да судят:
– Малость суховата. А так – о! Так – Елена Семёновна!
Когда же на Новый год Елена Семёновна входит в зал Снегурочкою, всем представляется, что сказка ожила.
Всем, но не Лизе. Сказка сказкой, а Елена Семёновна смертна. Девочка уже уверена, что её надо оберегать от проруби. Хорошо ещё, что сестрица Алёнушка поселилась в доме охотника Череды, а не в своём кабинете, как бывший доктор. Не то, пожалуй, Цывик и ночами не давал бы ей прохода.
– Куда прёшь? Бык племенной! – остопил однажды Цывика у своих ворот таёжник Череда… – Будешь мне тут ядрами трясти, я тя живо приструню!
Череда – медвежатник. К тому же войну насквозь прошёл… немногим старше Цывика, но Алёну принял за дочку. О Цывике же, которого село побаивается, говорит:
– Сволота, она лишь потемну скирда, а на свету – солома…
Однако же Лиза откуда-то знает, что промедление смерти подобно! В напряжении своём она видит ещё и то, что Мажай от любви оглох, ослеп, ошалел. Лиза бы могла рассказать ему тайны свои, но его самого впору спасать. А ещё девочка видит, что у Алёнушки веки всё ниже, губы плотней. И все же она замечает стороннее внимание:
– Лизонька, – спрашивает она как-то, – что ты мне хочешь сказать?
Если бы этот вопрос был задан ею наедине… С ходу-то Лиза, может, и сумела бы найти нужные слова. Да и чего их искать? Они есть! Они не дают покоя. Только не идут на язык. Но голову кружат:
Подстрелили оленуху на заре;
Тяжко стонет оленуха на траве;
Облака плывут как льдины в вышине;
Воробей тихонько плачет на сосне;
Волк матёрый завывает на ходу:
– Потерпи немного – скоро я приду-у…
Елены Семёновны сегодня на работе нет – болеет.
А на дворе – Благовещение. Оно пришлось на будний день.
Занесённое снегом церковное пожарище теперь вытаивает огромными головнями. Пожилые селянки черноты этой вроде бы и не видят. По святым дням они сходятся к пожарищу, выводят голосами тоненькие молитвы, крестятся туда, где видят душою церковные маковки. Для них Божий дом будто очистился пожаром от унижения и ожил невидимо для пустых глаз. Вот уж теперь вовеки ему не быть опалённым!
Калиновна стоит тут же. Рядом с нею соседка её Олесиха. Лизу ждут уроки, но ей по душе святые речитативы.
– Ирод! Господи, прости! – слышит она от Калиновны, которая разом и молится, и разговаривает с соседкой.
– Ишь-ка ты вот! Кот из дому – мыши в пляс… Да приидет Царствие Твое…
– Не успел Череда с лесом сровняться, ён уж побёг бедну девку донимать…
– От сатана! – отзывается Олесиха. – Прости ты меня, Богородица, на худом слове!
– Ишёл бы, сучий кот, до Федоськи Рябой. Та бы и за козла бы заползла… Не слушай ты меня, Царица Небесная.
– На-а вот! – не принимает Калиновна соседкиных слов. – Разбяжалси! Ага! До Фроськи? Чё ему падалик-то всякий собирать? Яму ж надо то яблочко, которо на высоте держится…
– Оборвёт девку паскудник! А может, свататься подался?
Но Калиновна досадует на Олесихину наивность:
– Свататься… От сватов прятаться…
Школа забыта… Ночной мороз ещё не отпустил дорогу, но уже сыровато. Весна ранняя. Солнце жаркое. Но Лиза этого не замечает. Она летит прямиком. Пятистенок охотника Череды на самом краю села.
Утро больно яркое. В тёмных сенях с улицы сразу ничего не разглядеть. Лиза наскакивает на пустое ведро. Падает. Сумка с учебниками летит в сторону. Запертая избяная дверь обшита войлоком. Стук получается никчёмный. Лиза подхватывает ведро. Колотит им о косяк до той поры, пока дверь не выставляет перед нею знакомую, свекольного цвета, рожу. Лиза с маху лупит ведром по этой красноте. В страстях она не видит, что ведро старое, в зазубринах…
Цывик ошарашен. Но Лиза не в себе. Она повторяет удар. Цывик хватается за щеку. Рука в крови. Он успевает и нюхнуть ладонь, и отбить ею очередной удар. Накинутый на нём пиджак при этом распахивается, и перед Лизою отворяется его не застегнутый гульфик.
Содержимое, покрытое подштанниками, выпирает знакомым бугорком…
Лиза отшвыривает ведро, хватается рукою за тот курганчик так, чтобы Цывик не вырвался. Тот орёт. А Лиза пятится через сени на улицу. У Цывика от боли не хватает, знать, силы ударить девочку, и кажется, что её руку разожмёт только смерть!
Где же было старенькой Калиновне угнаться за девочкой. Она вбегает во двор тогда, когда весь театр оказывается уже на крыльце. Но и старушке требуется минуты две, чтобы осознать происходящее. Спасибо Олесихе: пособила расцепить Лизины руки…
А потом? Потом до самой ночи, от дома к дому, село взрывается хохотом. Только один таёжник Череда ничего не знает. Домой он возвращается лишь под утро.
– Не спится? – устало спрашивает он квартирантку. – Али всё болеешь? Пройдёт, успокаивает.
Череда немногословен, как все таежники. С последними словами он вешает ружьё на стенку, с ними ложится, с ними засыпает.
Тут же просыпается. От выстрела.
Алёна лежит на полу, в своей комнате. Крови почти нет. Только дырочка под левой грудью…
Ехай!
Лизы нет в детдоме. Лизы нет и во всём селе. И вот уже двое суток Лизу ищут в тайге – не находят.
А у Калиновны здоровенная собака, у которой не конура – особняк. Его косматая хозяйка снюхалась с Лизою ещё с осени.
Играя с собакой, девочка иной раз прячется в будке и велит себя охранять. Тогда псина ворчит на всех, кто оказывается вблизи. Равно и на Калиновну. Похоже, понарошку.
А сегодня она даже уши прижимает, даже скалится.
– Сдурела! Тя чё холера разбирает? Уж не ощенилась ли? Когда успела?
Она намеревается заглянуть в будку, но косматая пятится, закрывает задом пролаз, щетинит загорбок.
– А то! – догадывается Калиновна и скоренько несёт из дому полную миску варёной картошки да со сметаной.
Сама же затаивается в сенях – подсматривает.
Собака не кидается на угощение. Она позволяет высунуться из конуры Лизиной руке, чтобы втянуть посудину вовнутрь. Лишь когда наполовину опорожненная чашка выставляется обратно, собака подходит к ней.
– Вона! – подтверждает Калиновна свою догадку, приближается до конуры, хлопает ладонью по её покрышке, шепчет ласково: – Уже все дворы проискали – не явятся боле. Вылезай давай. Пошли в избу. А там чё ни чё придумаем.
Лиза выползает на свет помятая, зачуханная…
Неделей из Новосибирска приезжают родители сестрицы Алёнушки: однорукий солдат-отец и полуслепая от слез мать. Следующим утром гроб вызволяют из могилы, а чуть позже Калиновна сообщает Лизе:
– Лежит прям живёхонька! Кровя из-под носишка чуток выступила – родню чует. Сёдня аккурат девять дён. Поминки будут в детдому справлять. После повезут до самого Барабинску на колхозной машине. Ею Никиток управляет. Он мне родня по мужу, по Ивану. Хо-ороший парень! Я об тябе открылась Никитку. Поскольку тебя уже нихто не ищет – согласился взять с собою. Как соберутся ехать, ён подвярнет машину до нас. Ты в кабину к яму и ныряй. Если чё, плямяшкой зовись. А тут тебе – каюк! Витька угробит, как пить дать…
– Давай, милка, – говорит она, когда под окошком её дома останавливается колхозная полуторка, в кузове которой над невидимым из окна гробом сидят в тулупах Алёнины родители. – Узелок со снедью не забудь, – напоминает Калиновна.
– Ехай! – торопит она Никитка, когда Лиза прячется в его кабине. Вослед ей она творит крестное знамение и шепчет: – Господь тебя храни!
Часть 3. И всё-таки – жить!
Кричи, душа…
Никиток ночью доводит грузовик до Барабинска, тормозит у вокзала. Тут гроб с сестрицей Алёнушкой должен быть перегружен в товарный вагон.
Когда же Никиток спохватывается, Лиза уже стоит во дворе дома не забытого ею майора милиции – Ильи Денисовича.
Дверь дома не только заперта, но и заколочена горбылями. Зато сараюшка во дворе – настежь.
Хозяева, видно, скотины не держивали – подстилки на полу никакой. Зато в углу сусек без крышки, в котором старый половик. На нём Лиза и сворачивается калачиком…
Просыпается от холода.
Апрельская ночь. Тихо. Даже собаки не брешут. Лиза выбирается из ларя и бредёт, чтобы согреться, по тёмным улицам…
На пути сквер со скамейкой. Лиза укладывается, закрывает глаза.
Снится Татарское болото, где стриженые камыши расходятся ровными аллеями.
Лодка с нею сама собой скользит по воде, правит на поперечную прогалину, по которой слева движется деревянный крест. На нём – тёмный Христос! Он держит правую руку на сердце. Левую поднимает и опускает, при этом светлеет. Повторный взмах – и вновь темнота