! Лодка торопится прочь…
Лиза уже – на берегу! Перед нею особняк. Её окружает мелкая ребятня. На берегу, в белом балахоне – Христос! Он грозно лает:
– Эй, девка! Просыпайся!
Лиза подхватывается на скамье. Пожилой милиционер держит её за шиворот. Молодой унимает собаку.
– Пусти! – дёргается Лиза в руках пожилого. – Не бойся, не убегу…
В отделении Лиза выкладывает, что её вынудило пуститься в бега. Усмешек нет. Значит – верят. Детдома она не называет, а то вернут. Никто и не настаивает. Всем понятно – не назовёт.
Начальник за столом загибает пальцы:
– Май, июнь, июль, август… Четыре месяца до учебного года…
Велит тому же, молодому, милиционеру:
– Оформи её беспризорной. В показательный! А куда ещё?! Потом – в ремесленное…
Когда перед Лизою поднимается корпус образцово-показательного детдома, она осознаёт: здесь вольницей и не пахнет. Такая ухоженность, такой порядок достигается лишь полным подчинением!
Лиза – воробей стреляный! От неё не скроешь язвы под лощёной улыбкою директрисы Софьи Николаевны.
Беспокойство её понятно: привели… бродяжку без бумажки… А что, если этой шлынде опять захочется свободы?! Побег воспитанника пошатнёт авторитет детдома!
Поэтому к новенькой с ходу приставлены караульные: кокетливая Роза Вуйнич и прыщавая Валя Плесовских.
Последнюю ребята зовут Пельдускою. Она привыкла – отзывается.
В спальне, в столовой, в туалете… Надзор несокрушим!
Лиза вспоминает бабушкин рассказ о том, что и ей когда-то приснился Господь. Он образовался тоже по левую руку…
– Плохой сон, – сокрушалась тогда бабушка. – Бог должен находиться справа, а слева – ря́дится нечистая сила!
Оба сна оказались в руку: тогда был арестован Лизин отец, а теперь вот – полный надзор за нею…
И ещё Лиза помнит бабушкины слова:
– Тебе два года исполнилось, когда Лёню забирали; Шура держала тебя на руках. Она так закричала, что у тебя ножонки отнялись, мочиться взялась под себя… А когда ножонками-то пошла, в тебе лунатик обнаружился…
Лиза помнит, когда пошла, помнит, как в семь лет её от лунатизма заговаривала какая-то старушка, а вот ночным недугом страдает хотя и крайне редко, но до сих пор.
Однажды она сбежала из детдома только из-за этой напасти…
А в показательном детдоме, где тревога перед комиссиями принуждает воспитателей шмонать по тумбочкам, по школьным сумкам, копаться в постелях воспитанников, Лизу охватил страх ночи!
Такого кошмара не испытывала она ни в одном из пройденных ею детдомов.
Нервы не выдерживают, и организм выдаёт свою тайну. Лиза становится изгоем!
Ею брезгуют. От неё отворачиваются. Только поэзия щадит её…
Но писать негде и не на чем! Надо запоминать. А это, по сути, тот же сомнамбулизм! Её отсутствующий взгляд, неверные ответы, непонятный шёпот, даже неопрятность… Так даются Лизе стихи:
Паутиною серебряной ночь волос заплетена;
Холку стёр Пегас оседланный; смотрит жалостно луна…
Эх, поэзия, поэзия – жизнь несётся кувырком!
Ну, чего же ты нагрезила опохмельным языком?
Где твои дворцы высокие – жалок мир твоих лачуг.
Я мечтала взвиться соколом – мокрой курицей квохчу.
Обещала песни жаркие – панихиду завела.
В ночь волос рукою жалкою паутины наплела.
На задрипанном Пегасушке сыромятная узда…
И грозит мне вслед погаснувшим палкой-факелом звезда.
Странно то, что после мокрой ночи страх покидает Лизу. Потому, знать, и не повторяется она. Но ребята уже заражены своим превосходством – не желают считать её равной. Для всех она – зассыха, идиотка, неряха…
А к ней приходит интерес – изображать из себя дурочку: ответно «лыбиться», будто над нею шутят, а не издеваются.
Её даже занимает то, как ребята «выгибаются» перед нею.
На краешке её сознания проявляется подозрение, что Небо к людям снизошло ограниченной массой духовной силы. И только за терпение человеку дозволено брать по заслугам от этого сокровища…
Вымысел такой ставит перед Лизою многое на свои места…
Но бывает, накатывает на неё такая безысходность, что появляются подобные строки:
Кричи, душа, на перекрёстке быта,
Там, где собака истины зарыта.
Да только не забудь, сходя с ума:
Ты от природы, словно смерть, нема!
Сюрприз
Комната в ремесленном училище обставлена пятью солдатскими кроватями.
Ехидная Роза Вуйнич, прыщавая Валя Плесовских, вертлявая Гурьева Галя, простушка Люда Угланова и рохля Быстрикова Лиза вселены в одну комнату, поскольку прибыли из одного детдома.
Группа слесарей-сборщиков – СБ-9, а там и всё ремесленное училище (только не в первый день) узнаёт, что в числе первокурсниц имеется зассыха!
Конец августа.
По форме пришиты подворотнички на синего сатина платьях. К чёрным беретам прикреплены эмблемы – серп и молот. Петлицы рабочих бушлатов и парадных шинелей украшены металлическими буквами – РУ-14. Ноги девчат в хлопчатобумажных чулках и кирзовых ботинках…
Под надзором выбранного старосты первого сентября группа «чижиков» (так зовут ремесленников горожане) шагает в учебный корпус.
Уже выучена маршевая песня:
Мы рабочей армии резервы —
Нет преграды силе молодой!
Вперёд мы идём
И с пути не свернём!
Нас ведёт комсомол боевой!
Над о, над Обью широкой!
Над си, над синим Алтаем.
Пусть пе-есни, как пти-ицы,
Как птицы летят!
Пусть край наш любимый,
Пусть Родина знает
Про сла-авных сибирских,
Сиби-ирских ребят!..
Строем – в столовую, в баню, в кино… Второкурсники уверяют, что такая муштра – только первое полугодие.
Чем кормят в столовой? А тем, на что Господь смотрит и плачет. Утешает одно: и весь рабочий люд в эти годы не жирует.
В учебном корпусе группу встречает классный руководитель, он же математик – Наум Давыдович Субботин, который с ходу объявляет девчатам, что Наум по-еврейски значит – пацан толковый.
Похоже, он лукавит насчёт еврейского толкования своего имени, но «пацан» действительно толковый, поскольку всё училище увлечено математикой.
Предметом, но не преподавателем.
В быту Наум – человек одинокий и выглядит много старше своих двадцати шести лет, поскольку неухожен и постоянно пахнет горошницей.
А у девчат – пора любви!
Относительно же математика – эта возрастная химия ни в какую реакцию не вступает. Женское чутьё подсказывает им, что Наум – всего лишь учитель.
Ему же самому хватает месяца, чтобы вникнуть в суть каждой ученицы.
Одного не может он понять: как общаться с нестандартной Быстриковой Лизой, чтобы не оказалась она в глазах девчат и того нелепей…
Казарменный уклад общежития никому не позволяет в свободные часы находиться в спальнях. Для того имеется красный уголок. А заболел – в изолятор. Хочется побыть одному – перебьёшься!
Какие уж тут стихи?! Да и бумаги нет. И писать нечем. Домашние задания делаются в учебном корпусе – коллективно.
Лизе остаётся надеяться на память: бродит лунатиком – шепчет, шепчет…
Водят в кино, один раз в две недели. Дорога идёт мимо книжного магазина. Лиза в строю – последняя. Есть возможность улизнуть.
И вот заведующая магазином уже позволяет ей навести порядок в кладовушке.
Странная штука – счастье: для него иной раз достаточно блокнота и карандаша. Но дома карандаш нечем зачинить, приходится грызть.
Роза Вуйнич ехидная, но не подлая, Пельдуска – всякая. Заражённая в детдоме слежкой, в училище она становится хроником. Поколотить бы её, но у Лизы на девчонок никогда не поднималась рука.
А тут Пельдуска видит в красном уголке Быстрикову, которая склонилась над блокнотом. Подкрадывается со спины, читает:
Ведут уголовника,
Ведут уголовника!
А люди, как струи
По склону пологому…
– Ой-ё-о! – трубит на всё общежитие. – Стихи-и! Хи-хи-хи! Стихушка нашлась…
У Лизы было одно прозвище, «зассыха» – появляется второе. Оно доходит до ушей Наума Давыдовича.
С математикой у Лизы были крепкие отношения. Наум, никогда не вызывавший её к доске, вдруг приглашает:
– Быстрикова, умная дурочка… Прошу…
– Стихи, говорят, пишешь? – спрашивает он и признаётся: – Я тоже балуюсь. Выходит, что мы с тобою – собратья по перу? Может, прочтёшь? Ну, нет так нет… А я, позволь, проверю себя на твоём поэтическом чутье:
Ветер милый,
Не дуй мне в рыло,
Дуй мне в зад —
Я буду очень рад!
Хохот, да такой, что уборщица Зинаида Лаврентьевна заглядывает в класс.
– Шут гороховый! – оценивает Лиза выходку преподавателя и идёт на своё место.
На класс обрушивается тишина. В ней слышно, как Наум отодвигает стул, поднимается и вдруг виновато соглашается:
– Права ты, Лиза! Прости – не подумал… Но, пойми, только юмор в этой жизни чего-то стоит!
Затем садится, вновь поднимается и дополняет:
– А ещё… поэзия…
И снова садится, и снова встаёт, чтобы с уважением предложить:
– Ты уж… позволь мне, Лизонька, пригласить тебя в выходной день в оперный театр.
У всех девчат – лица вытянуты, брови – на взлёт!
…Позже Пельдуска оглашает – поход, дескать, в оперный театр затеян не Наумом, а директором училища, как лечебная процедура от придури…
В девчатах, однако, так и не проясняется истина: как это Наумом Давыдовичем «стихушка и зассыха» поднята «умной дурочкой» выше их на целую ступень?
Юмор многого стоит
Производственный мастер имеет ненавистное для Лизы имя детдомовского воспитателя Цывика – Виктор Петрович. Она не желает у него заниматься.
Занятия девчат в слесарной мастерской начинаются с октября месяца, проходят по вторникам, четвергам и субботам. Образовательный этот минимум включает в себя забивание гвоздей, изготовление молотков и плоскогубцев…