Разглядывая заготовку будущего инструмента, Лиза спрашивает мастера:
– Зачем слесарю-сборщику уметь делать щипцы?
Её вопрос приводит мастера в некоторое замешательство.
– А затем, – поясняет ему сама Лиза, – что советский рабочий обязан уметь всё!
– Ве-ерно, – соглашается мастер и добавляет в её же тоне: – Но у тебя, Елизавета свет-Леонидовна, руки, похоже, не из того места растут…
– А спорим… – задирается свет-Леонидовна. – Если я вперёд всех сделаю вашу железяку, то вы мне покупаете билет в оперный.
– А спорим! – соглашается мастер.
Через неделю плоскогубцы у Лизы готовы!
Утром в понедельник вход в учебный корпус украшен плакатом: «Поздравляем ученицу группы СБ-9 – Быстрикову Лизу с производственным успехом!»
Но – увы мастеру! Лиза не тщеславна. Учиться у Цывикова тёзки она так и не желает. И объясняться не намерена.
А вот билет, им проигранный, берёт и, с разрешения директора училища, слушает в оперном театре дневной показ «Морозко».
Следующие два месяца отпущены группе для освоения токарного минимума.
Тут Лиза не в силах досаждать мастеру.
Когда тебе подчиняется «живой» станок, когда под твоей рукою чуть повизгивает от удовольствия металл, когда верно изготовленная деталь глядит и улыбается тебе блестящим отсветом… Какая уж тут неприязнь?
Лиза, при словесном одобрении её нового достижения, заявляет мастеру:
– Если повесите идиотский плакат о моём успехе, ничего делать больше не стану.
– А если… билет в оперный? – спрашивает Виктор Петрович.
Какие-то секунды проходят в молчании, затем оба хохочут…
Наум Давыдович был не прав, что юмор чего-то стоит – юмор стоит очень многого! Именно потому Лиза и не огорчает больше Виктора Петровича.
Господи боже мой!
В седьмом классе Лиза сидела за первой партой. Ноги её не доставали до пола. А в ремесленном за один год она обгоняет в росте почти всех девчат. Еды не хватает. В глазах – радужные круги. Подташнивает. Часто кружится голова…
Как-то ночью она идёт в туалет, где с высокого «пьедестала» грохается головою о цементный пол.
Оживает она в больнице. Слышно: соседки толкуют. Говорят, что у неё не всё в порядке с головой. А голова её (на ощупь) лысая; а в палате полный мрак. Лиза решает: если «не всё в порядке» – значит, она бредила стихами. У неё такое бывает. Но почему лысая? Но почему темно?!
Приходит доктор. По голосу она понимает, что он – старичок; спрашивает ласково:
– Как ты, голубушка?
Лиза интересуется:
– Почему ночью-то?
– Что – ночью? – не сразу понимает доктор.
– Почему ночью пришли?
Доктор медлит с ответом, а потом объясняет:
– Когда очнулась, тогда и пришёл.
– Свет-то зажгите, – просит Лиза.
Доктор уверяет:
– Нельзя, голубушка, – больные спят. Сестра тебе сейчас укольчик сделает. И ты уснёшь…
Снова Лиза оживает – снова темнота! Теперь уж потому, что глаза её забинтованы. Доктор рядом. Откашливается. Говорит:
– Так, Лизавета… Сотрясение у тебя. Сильное. Понимаешь? Зрение пострадало. Придётся повязочку потерпеть…
– И долго?
– Посмотрим, – вздыхает он, продолжая: – Ты – девочка взрослая. Поймёшь… Если зрение через недельку-другую не появится…
– Ослепну, что ли? – торопится узнать Лиза.
Но доктор продолжает говорить начатое:
– А появится – восстановится совсем. Надо потерпеть.
– Зачем остригли? – спрашивает Лиза, не желая продолжать страшный разговор.
– Поспешили… Думали – понадобится трепанация.
Потом добавляет:
– А что остригли – не сокрушайся. Волос – не нос, отрастёт.
Пошла третья неделя – ночь продолжается.
Голос доктора перемежается тяжкими вздохами соседок по палате…
А лысая голова в слепоте пустует. Ну и хрен с ней, с поэзией!
По поведению соседок Лиза понимает, что окна находятся против двери, что палата – на третьем этаже…
Вот сейчас – все уйдут в столовую; ей принесут обед попозже.
Наконец в палате наступает тишина; Лизины ноги оказываются на полу. Они уже ступают, крадутся. Доносят хозяйку до окна. Поднимают на подоконник… И руки сами делают своё дело. Им остаётся только дотянуться до последний, верхней задвижки…
– Падла! – шёпотом ругается Лиза на высокий шпингалет. – Дурак тебя какой-то прилепил…
А минутой позже из неё криком выворачивается нутро:
– Сволочи! Пустите…
Крик не орёт, он прорывается из бунтующего тела сквозь зубы. Его к тому же покрывает гул голосов. У двери собралось народу – почти весь этаж…
И вот Лиза, как в памятном детстве, опять привязана к кровати…
Бедный доктор!
Сквозь затихающее в ней отчаянье Лиза чует, как мелко трясутся его руки. Так же мелко он семенит по палате – закрывает дверь и вновь подсаживается к ней… Начинает разматывать на её лице повязку.
Рядом, слышно, топчется сестра. Что-то говорит, говорит… И она не может никак успокоиться…
Бинты сняты. Доктор, на латыни, пытается в чём-то убедить сестру. Палата прислушивается…
Внезапно Лиза произносит:
– Очки…
Ближняя по кровати соседка переспрашивает:
– Чё ты сказала?!
– У доктора на лице блестят очки, – повторяет Лиза.
Доктор смотрит на неё и соглашается:
– Да, да! Очки…
Затем он неистово крестится, приговаривая:
– Господи! Слава Тебе, Господи!
– Господи! – вторит ему сестра, прикладывая руки к груди. – Боже мой!
И совсем уж неожиданно старичок-доктор, припав головою к Лизиной груди, причитает:
– Да внученька ж ты моя! Да умница ж ты моя! Прозрела…
Кто-то в палате, вторя доктору, тихо молится и громко сморкается. Наверное, в полотенце…
И вот… Медсестра уже ворчит:
– За пять недель ни один паразит не навестил, не поинтересовался: ослеп человек – не ослеп, лысый – не лысый!.. Хоть бы косынку какую принесли…
Она ведёт Лизу в хозяйственный закуток, отрывает там кусок марли, складывает наискось – повязать стриженую голову, затем подаёт ей листок – выписку из больницы.
Первая любовь
За окнами февраль.
Училище наделяет Лизу, при её появление в марлевой косынке, ещё одним прозвищем – Страус Общипанный…
Март-апрель приходят – с тою же кличкою. С нею она предстаёт и перед своею первой любовью.
Она «делать лица» не умеет. И скоро обретает следующее прозвание – Влюблённый Антропос!
Володя Войцеховский, или Войцех, дохленький, светленький коротыш, наделённый гордой кровью поляка, ошарашен её чувством до крутых русских матов!
Он подговаривает друга Веньку поколотить Антропоса. Тот, дурак, соглашается. Но какая-то добрая душа предупреждает Лизу, и ей приходится обратиться за помощью к своему боевому прошлому.
К майскому празднику голова её уже немного обрастает: косынка снята.
После праздничного обеда, подходя к общежитию, Лиза видит на высоком крыльце физиономию Веньки.
На потеху всем «чижикам», которые собрались перед общежитием – посмотреть «концерт», в Лизиной причёске матово белеет алюминиевая гребёнка. Видны щербины нескольких выломанных в ней зубцов. В «зрителях» это вызывает потеху.
И Венькина морда лыбится…
Лиза идёт, следя за его правой ногою – та явно готова отвесить ей пе́нделя…
В аховый момент Лиза выхватывает из волос гребёнку и мигом срывает ею ухмылку с Венькиного лица…
Правая нога не успевает долететь до цели; защитник оскорблённого друга отшатывается, захлёстывает лицо ладонями. А Лиза медлит – ждёт, когда между пальцев заступника проступит кровь, и спокойно скрывается за дверью, кем-то распахнутой перед нею…
Даже Пельдуска и та – прикусывает язык.
А Лизе дозволяется теперь, с молчаливого согласия девчат, укрываться в спальне под кроватью и там писать. И она пишет:
Полночь, за полночь – не спится…
Тени пляшут на стене…
Слышу: стонут половицы —
Кто-то бродит в тишине.
То призывно засмеётся,
То зубами заскрипит,
То сиянием взорвётся,
То молчаньем завопит…
Страшно думать и не думать —
Хоть посмертную пиши…
Так бы отдал чёрту душу,
Только нет её – души!
А душа-то есть! Она сквозь затаённую боль кровит… до самого лета.
Июньским днём, сидя на скамье тихой аллеи парка, Лиза продолжает писать:
Пусть и слева, и справа тишина и покой.
Мне не с вами, мне прямо, мне туда, где порой
Крутят вихри поветрий, не пуская вперёд.
На одном километре то паденье, то взлёт…
Параллельная аллея парка ведёт к кинотеатру, где в эти дни крутят «Тарзана».
По аллее, слышно, идут «чижики». Среди многих голосов – голос Володьки Войцеховского. И вдруг тот голос орёт по-тарзаньи.
Дикий ор хлещет Лизу по той самой душе, мигом выбивая навязчивую любовную хворь. И она дописывает:
Мне туда, мне не время синяки растирать,
Мне положено верить, что могу опоздать
Не в объятья успеха – на возможность успеть
В яром пламени века без остатка сгореть…
Божья искра
Польская гордыня продолжает гореть в Войцехе, как на болоте вонючий пожар. Сам он труслив, но на его подговоры после случая с Венькой ответы одинаковые:
– Да пошёл ты!.. Не хватало ещё… руки об неё марать!
В конце июня «чижики», перевалившие во второй год обучения, выезжают лагерем на отдых; определяются в загородных корпусах какого-то заштатного дома отдыха. Недалече от него ютятся среди сосен несколько убогих двориков, чьи халупы похожи на старые коровники.
Тут с поэзией куда как проще – кругом сосновый бор! Укрывайся, пиши!
Лагерные блюстители-воспитатели махнули на Лизу рукой: что с идиотки возьмёшь? Ни тебе Наумова панибратства, ни подначек Виктора Петровича… Только дятел во бору усердно поддакивает Лизиным стихам: