И вот она уже в кабинете секретаря заводской комсомольской организации. Слава богу, на месте он один – Борис Владимиров!
Кабинет большой: кресло, телефоны… Мимо окон идёт грузовик – стол бильярдных размеров подрагивает, кувшинчик на нём играет в лучах солнца водой хрустальной чистоты, позвякивает стакан. Над головой сидящего в кресле Бориса – образ вождя…
Лиза от порога представляется.
Комсорг произносит:
– Наслышан, наслышан… Читал в газете твои стихи… Молодец!
Спрашивает, укладывая бумаги в портфель:
– Ну и чего тебе, Елизавета Быстрикова? Говори поскорей – спешу…
– Потерпишь, – обрывает его Лиза. – Объясни, чего тебе надо от Коли Грачёва?
– А! Вон ты о чём! – не обижается секретарь, а поясняет: – У нас на заводе только мракобесов не хватает…
– Как не хватает, а ты?! – ехидно спрашивает Лиза. – Боишься, что тебя из-за Коли турнут… с тёплого местечка? Потому и грозишь оставить мальчишку без работы?..
– И не только грожу, – спокойно признаётся Борис. – Найду нужным – получит тридцать третью!
– А хочешь, я тебя… – подходит Лиза к столу, – не по тридцать третьей, а по той самой… За попытку… Прямо сейчас?! Только платье жалко… Но ради тебя, падаль, порву! И поведут тебя под белы рученьки… И быть тебе тогда не в кремлях, а в соплях…
– По-ошла вон!
Борис подхватывается на ноги, но из-за стола вышагнуть не успевает.
Лиза рвётся к нему навстречу, оттягивая воротник платья.
С треском отлетает верхняя пуговица. Комсорг бледнеет, бухается обратно; с присвистом произносит:
– Сегодня же… В райкоме… Поставлю вопрос ребром…
– Да хоть скелет из рёбер собирай! А я в твоём райкоме скажу, что ты говорил, будто они там все – дармоеды…
– Когда говорил?
– Да только что! Неужели не помнишь?
Теряя лицо, комсорг шипит:
– Зассыха поганая!
Перед Лизою почему-то сразу исчезает нутро кабинета; перед нею зимняя река Тара. У проруби стоят валенки… Туда следы проложены, обратных следов нет… Из холодной глубины проруби глядит на неё лицо Толи Аверика, а может, Коли Грачёва?
Лиза медленно берёт со стола полный графин, цедит воду в кресло – повыше комсорговых колен…
Так же, не торопясь, идёт из кабинета, на пороге оборачивается, предупреждает:
– Один в кабинете не оставайся! Подкараулю!
Эх, Коля…
И через два месяца Вера на работу не выходит. Вернее, в цехе она появляется, но лишь затем, чтобы написать заявление об увольнении. У неё родился сын – инвалид. Причина несчастья, как решили медики, работа с вибрацией.
Вера кем-то напугана, чтобы открыто сказать Лизе правду; передаёт её с большой осторожностью. Становится ясным, что с данной частотой вибрации молодым людям работать нежелательно…
Лиза дожидается, когда горестная мать уволится, затем ставит в ячейку ящика очередное изделие и заявляет:
– Тут я больше не работаю!
– Что это на тебя нашло? – спрашивает мастер.
– Не хочу рожать уродов! – отвечает она.
– Сперва замену себе найди…
– Я вам Грачёва нашла, теперь пусть он ищет…
Это говорится при Коле. Никакой подлости в словах Лизы нет; она уже успела его предупредить о возможных последствиях вибрации. На что парнишка убеждённо ответил:
– Буду принимать монашество.
У Коли глубоко верующий отец расстрелян так же, как у Лизы, в 37-м! Дед-священник оказался на Камчатке. Однако он умудрился и оттуда заповедать внуку: прежде – Бог, затем – Родина, потом – всё остальное!
И вот эта самая Родина предстаёт перед Колею в образе заводского комсорга, образ которого можно набросать такою перефразой: не так страшен чёрт, как его малютки…
Он позволяет членам своего комитета пресекать в комсомольцах проявление «особых» мнений, ставить, кого следует, «на вид», делать документальные выводы…
А Коля не комсомолец. Он и в ремесленном не учился. Потому не обязан, как «чижики», отрабатывать на заводе трёхлетнюю принудиловку. Но ютится Коля на той же мансарде, где и выпускники училища, поскольку живёт с матерью в пригороде.
Рабочий день на заводе с восьми до семнадцати, затем – вечерняя школа до двадцати одного. А зима лютая, снег обильный, транспорт – только русским крутым словом по нему оттянуться…
Так что мансарда для Коли – выход из положения.
Но этот выход оборачивается для Коли входом в преисподнюю!
На барачном чердаке комсомольцы-атеисты редкий вечер не устраивают над ним потехи: то бойкоты, то стенгазетная сатира, то записочки с вольными стихами…
Примыкают к издёвкам и комсомолки – вроде Пельдуски…
Лизу такие вздорища вынуждают вспоминать детдомовские меры «воспитания».
Но досаднее всего то, что она бессильна перед комсомольской бандой. Такую опухоль чужого ума оторванными пуговицами не напугаешь…
А тут ещё в заводской газете «Знамя труда», за пару недель до праздника – 8 марта, с восторженным предисловием комсорга Бориса Владимирова публикуется её стихотворение, сопровождаемое многими похвальными эпитетами.
Похоже, кем-то из девчат оно выкрадено из тумбочки Лизы:
Что от жизни человеку надо?
Как на это отыскать ответ?
Одному достаточно лампады,
А другому нужен целый свет!
Горы – восходить, не возвышаться;
Море – углубляться, не тонуть;
Друг – чтоб в мелочах не затеряться;
Отчий край, где можно отдохнуть.
И любовь нужна – для обновленья,
Но не всем дано любить уметь:
Одному хватает угожденья,
А другому – проще умереть!
В конце февраля мансарда переселяется в новое общежитие, где и Лизу, и Колю принимают в свои комнаты удручённые необходимостью «позорного» соседства куражливые юнцы…
А тут публикация в заводской газете нового Лизиного стиха:
Значит, враки всё это,
Нескончаемый бред?
А любви на планете
Не бывало и нет?
Значит, кто-то однажды
Очень глупый и злой
Обошёлся неважно
С человечьей душой?
И стихи, и обеты —
Сусальность вестей?
Значит, сердце поэта —
Барахолка страстей?
Если мир так увечен,
Если это не бред,
Для чего же к нам вечность
Снизошла на сто лет?!
На этот раз стих сопровождается комментариями комсомольского актива:
«На кого тут намекает знакомый нам автор? На Бога?! Хотя Бог у неё здесь и глупый, и злой, но тем самым она и признаёт, как Грачёв, его существование…»
«Спросить надо у автора – может, она имеет в виду нечистую силу? Но, признавая чёрта, она тем самым утверждает существование Бога!»
«До каких пор мы будем терпеть в своём коллективе эту бесовщину?»
Жаль – активисты не знают, что комсомолка Елизавета Быстрикова ко всему прочему пишет ещё и афоризмы, один из которых уверяет:
То, что Небом нам не послано,
Отрицать не может плоть!
Даже отрицаньем Господа
Утверждается Господь!
Узнали бы, турнули бы из комсомола и сами бы… послали её – к чёртовой матери!
Самое начало сибирской весны, а дырявый снег уже исходит на солнцепёках грязными, но радостными слезами. С ним заодно ликует Лиза: скоро можно будет уединяться – в парках, на скамейках бульваров…
И вот… Нате вам – пятое число марта месяца! По всей стране непролазная, воющая, дикая лавина смертельной страсти… Не извернуться, не продохнуть…
Нету больше Сталина!
Общежитие истерит на всё весеннее утро, захлёбывается рыданиями, воем вопит…
Поневоле воскликнешь: о Господи!
Лизавете бы тоже следовало отчаяться, но нет в её душе беды, хоть разорвись!
А заводы гудят, а машины завывают, а люди стонут, а воробьи орут…
Лиза идёт заводскою дорогою и вспоминает случай на барахолке. Там кто-то, хулиганя, бросил однажды в толпу, как потом выяснилось, учебную гранату. И вот…
Обезумевшая толпа всё опрокидывает, сшибает, давит… Мужики, парни, даже девки улезают через забор, прочие продираются в воротах…
Лизавета замерла недалеко от столба – ни страха, ни смятения; и её, и столб, не задевая, обтекает слепая толпа…
Тогда появляется уверенность, что стоять при такой оказии безопасней. А теперь – наоборот: желание бежать как можно дальше…
Но в цехе ждёт митинг…
Выступающий за выступающим…
В свою очередь Борис Владимиров, заикаясь «от отчаянья», повторяет с высоты цехового конвейера слова предыдущего оратора:
– Скончался Председатель Совета Министров СССР, секретарь Центрального комитета Советского Союза – Иосиф Виссарионович Сталин!
Бежать – от заиканий, от всхлипов, от сморканий…
Лиза видит: чьи лица отуманены горем, чьи – лукавят, а чьи – лишь присутствуют…
Она встречается глазами с начальником цеха, который медленно кивает ей своей еврейской головою…
В цехе этого умницу любят все; она – не исключение. В момент его опасного движения Лизу охватывает тревога. Медленно озираясь, она видит неподалеку Колю Грачёва и тут же забывает о начальнике.
Никогда прежде Лиза не видела ни одного человека с таким горящим лицом. Она и подумать бы не могла, что этот тихоня способен иметь полные бешенства глаза!
Лиза спешит к нему, схватывает за рукав. Но Коля вырывается и через пару секунд оказывается на конвейере, рядом с комсоргом.
– Люди! – взывает он. – О ком вы плачете?! Господи! Кто погубил нашего народу больше, чем Гитлер! Разве не Сталин?! Будь он…
Борис Владимиров сшибает мальчишку на пол, но Коля умудряется докричать:
– Проклят!
Оцепенелый митинг взрывается негодованием…
Лиза кидается было к упавшему, но кудрявый, любимый еврей успевает ухватить её за локоть и повелеть:
– Быстро! На улицу! Быстро!
Он буквально вытаскивает её из голосящего содома и толкает к выходу…