Он разводит руками, спрашивает:
– Писать-то, поди-ка, негде? – и размышляет вслух. – Надо что-то придумать…
Думает минуту и опять спрашивает:
– У уролога была? Нет? – удивляется Лизиному неведенью. – Кто такой уролог?! – И отмахивается: – Да Бог с ним, с урологом! Тебе он незачем… Скажи, тревога у тебя перед сном бывает? М-м-да! Часто просыпаешься ночами?.. Людей сторонишься? М-м-да… Всё понятно… Хорошо… Отлично!.. И ступай себе… Домой, куда ещё!.. А мы тут подумаем, порешаем…
Лиза идёт к двери. Доктор удерживает её советом:
– Ты в клуб-то, в Клару Цеткин, непременно сходи! Непременно! Стихи у тебя далеко не дурные… Поэту необходима аудитория…
Так толком ничего и не поняв: кто такой уролог? какому поэту нужна аудитория? кто что порешает? – Лиза мается этими вопросами до ночи.
Утром, по дороге на работу, её догоняет секретарь начальника цеха – Наталья. Явно зная подкладку сообщения, говорит с улыбкою:
– Леонид Андреевич вечером просил, чтобы ты сегодня, до пятиминутки – сразу к нему!..
Наталья – не молодая, не старая; но доброты в ней – на все времена. Поэтому Лиза ответно улыбается.
В кабинете – Леонид Андреевич и Аркаша. Оба сияют. Лиза не может понять, чья радость ей больше нравится, потому смущена.
Долго её не томят: оба, почти в голос, сообщают, что директор завода согласился выделить ей в деревянном заводском доме оборудованную под жильё бывшую ванную комнату (с кроватью, постелью и тумбочкой).
После оказалось, что в каморке мог бы поместиться ещё и стул, но попросить о том Лиза не осмелилась.
В тот же день общежитие наполняется ропотом зависти и недоумения:
– Вот тебе и ссыкуха!..
– Когда успела?
– Неужели с Аркашкой?!
– Ну, не с Леонидом же Андреевичем…
– А, ч-чёрт! – узнавши новость, взвивается комсорг Борис Владимиров. – Ничего не понимаю!..
На этот раз он прав, потому как «понимать» поздно, да и не в его праве что-то изменить…
Стерва бесстыжая
Лизою жильё в деревянном доме – полтора метра на два – занято вот уж как целая неделя. Этаж первый. Окно нормальное – большое. Открывается в проход меж домов…
На дворе июльский вечер. Оконными занавесками играет ветришко.
Лиза читает, лёжа на кровати. Перед нею так шумит океан, в котором орудует Синдбад-мореход, что шорох за окном её не настораживает.
В сентябре ей стукнет девятнадцать, но она всё ещё живёт фантазиями. Победная чистота сказок обнадёживает её: верится, что в мире торжествует справедливость! Собственное враньё у неё чревато ловушками. Зато, как битая собака, она чует глубину чужого подвоха. Потому всегда начеку.
Однако на этот раз шёпот из окна слышится ею не сразу.
– Хозяюшка-а! – повторяет оконное нетерпение.
Лиза видит на подоконнике ухоженную мужскую голову.
– Ну! – спрашивает она. – Чё надо?
– В гости меня не пригласишь?
– С какой стати?!
– Нравишься ты мне, – зыркая краями глаз по сторонам, врёт Голова.
– И давно? – лживо удивляется Лиза.
Ей забавно, что Голова не слышит в её голосе издёвки: может, блудлива, может, скудоумна? Отвечает шёпотом:
– Да как увидел…
– А когда увидел-то?
– Порядошно! – пытается Голова определить срок возникших в ней желаний.
Но срок не успевает определиться. Голова вдруг падает с подоконника. Лиза выглядывает наружу; но ей удаётся увидеть лишь примятую под окном траву…
Минуту спустя перед нею опять шумит океан.
Через пару дней, вечером, Голова снова ложится на подоконник и начинает выяснять:
– Надеюсь, тут обо мне не забыли?
– А то как же! – отвечает Лиза.
– Может, встретимся? Через часок…
Куда нужно Лизе явиться «через часок», Голове опять не удаётся прояснить.
Лиза спешит выглянуть в окошко, но видит только светлую полу пиджака, упорхнувшую за угол дома. Зато из-за другого угла – выплывает каменная старуха…
Лиза узнаёт её…
В первый же день Лизиного переезда из общежития в коммуналку в прихожей появляется эта бабка, чтобы узнать: кто такая новая жиличка, кем работает; если не болеет туберкулёзом, то за какие заслуги получила отдельное жильё? Поди-ка, схлестнулась с начальством…
Лизины амуры с мужиками стали для старухи верным выводом, поскольку «подтвердились» только что увиденным.
Она приближается к Лизиному окну, говорит: «Э-эх!» – плюёт в землю и шествует дальше.
Следующим вечером, возвращаясь с работы, Лиза слышит за спиною уже знакомый голос:
– Стерва бесстыжая!
Лиза не осознала бы услышанного, если бы словесная казнь не продолжилась:
– Мужику полсотни!.. А эта курва!.. Не успела переехать, уже… приветила… Понятно, чем она заработала отдельное жильё… Теперь есть где кувыркаться…
Лиза останавливается, смотрит на сидящих у подъезда старушек.
– Чё вылупилась?! – злобно спрашивает её знакомая бабка и, указывая на Лизу пальцем, объясняет кумушкам: – Вот из-за таких, как эта, прости господи, и рушатся семьи…
Другая старуха торопится, помягче, сообщить Лизе:
– Ольгу знаешь?.. Худенькая такая бабёнка. Да ты уже не могла её не видеть… В этом подъезде они живут, в седьмой квартире. Ольга – Иванова жена… А это её мать, – гладит она руку злой бабки. – А вчера Иван поколотил её… Ольгу-то…
– Из-за тебя, сучка! – уточняет мать побитой.
Не говоря ни слова, Лиза направляется в указанный подъезд.
На пороге седьмой квартиры возникает хрупкая женщина с синяком вполлица. Глазищи налиты слезами, но – ни стона, ни всхлипа, ни упрёка…
– Вы Ольга? – утвердительно спрашивает Лиза, настырно вступая в прихожую.
В ответ – кивок.
– Мне старухи во дворе сказали, что вас из-за меня муж побил?!
На этот раз кивок – в сторону кухни.
Лиза понимает, что её там слышат, потому повышает голос.
– Так вот! – заявляет она. – То, что ваш паршивец два раза скулил под моим окном – это правда! Только русская пословица говорит: не каждому кобелю достаётся… Так вот! – от напряжения повторяет она. – Передайте… этому… мартовскому коту, что, если я… ещё хоть раз услышу, что он на вас поднял руку, пойду в партийный комитет и расскажу, что он просился ко мне в любовники! Передайте вашему засранцу, что я умею очень правдиво врать…
– Ясно?! – спрашивает она, распахивая дверь в кухню. Но возникшая перед нею спина не даёт никакого ответа…
– Молодец девка! – новым вечером слышит Лиза, подходя к дому. – Не побоялась… Иван-то вчера… Орал, паразит, на Ольгу, но не тронул…
Лиза не оборачивается. Заходя в свой подъезд, она с усмешкой шепчет:
– Погань трусливая!
Губошлёп
Руководитель литературного объединения, он же начальник отдела кадров одного из крупных заводов города, в глаза именуется молодыми литераторами просто – Архипыч, за глаза – Губошлёп.
Лизе тут же становится понятен уровень уважения питомцев к наставнику. Он же, в свою очередь, называет их поэтами, что приводит Лизу в недоумение: Пушкин, Некрасов, Лермонтов – поэты! А здесь? Старатели литературных приисков…
По уставу объединения – с творчеством новичка знакомятся сразу.
Лиза предстаёт перед «старателями» с тетрадкой в клеточку.
В тесной комнате почти у всех «поэтов» – нога на ногу, лица мудрые, речи – «высокие». Первая часть занятий проходит в заумной болтовне! Затем начинается «разборка».
– Быстрикова Лиза! – оглашает Архипыч. – Давайте, поньмашь, послушаем её.
Перед Лизой море напыщенности!
Хотя и позы, и мимика кажутся ей плохой игрою, волнение накатывает настоящее. Его мелкой зыбью выдаёт тетрадка. Но уже ко второй строфе Лиза уходит в свой мир, и оттуда доносится:
Чтобы зазря не тратить время,
Перемывая слов руду,
Я продолжаю свято верить,
Что я найду его! Найду!
Найду тот самый самородок —
Тончайший смысл между слов,
В котором мудрая природа
Сияет радугой основ!
И сладкой болью вдохновенья
Вдруг, из застенчивых времён,
Взойдёт во мне стихотворенье —
Труда незыблемый закон!
Душа победно и устало
Замрёт в восторженной груди,
А сердце, как ребёнок малый,
От счастья пустит пузыри.
– М-м-да! – после недолгого молчанья произносит Губошлёп. – Ну-у! Кто?! – спрашивает он, деловито обводя лица присутствующих приспущенными на нос полутёмными очками. Затем решает: – Что ж… Попробую я сам…
И приступает:
– Неплохо, неплохо! Только начало какое-то… обрубленное. Хотелось бы услышать от автора, после чего она «продолжает» верить в «самородок»? Тут надо заметить, поньмашь, что «самородок» слово тяжёлое, потому оттягивает «тончайший смысл», предлагаемый читателю автором. Тем более что «радуга» – наоборот: нечто воздушное, лёгкое, восходящее! Это противодействие слов, поньмашь, затрудняет восприятие того, что хочет сказать автор.
Слово-паразит «понимаешь» звучит в его произношении как «поньмаешь». Произносит его Губошлёп ещё и причмокивая. Лизе кажется, что он всякий раз подхватывает толстой губою обильную слюну.
Вот он умно замолкает, наклоняет голову, а затем продолжает витийствовать:
– Дальше, поньмашь, – «сладкая боль вдохновенья». Она появляется у неё из каких-то застенчивых времён?.. Какие такие времена, когда автору девятнадцати нет?! Опыта по сути никакого… И потом – «труда незыблемый закон»? Настолько всё размыто… А уж последние слова – «…а сердце, как ребёнок малый, от счастья пустит пузыри!» Это же… инфаркт какой-то получается! О каком счастье тут может идти речь?
– От счастья вообще-то бывает такое… – прыснув, замечает некто с «полубоксом» на голове и в распахнутой рубахе на молодой, но уже волосатой груди…
А другой – молодой, но уже бородатый – просительно велит:
– Пусть ещё почитает…
Лиза покоряется, хотя успевает потерять настроение. Оттого читает совсем спокойно: