Золотая середина!
Это значит – ни морщины,
Это значит – ни седины…
Из воды и из огня
Золотая середина
Может вызволить меня.
Только мне – дорога в гору!
Только мне – стеной туман.
Коль огонь, так чтобы море!
А вода – чтоб океан!
А не тазиком на спину,
И не в зеркале – заря…
Золотая середина,
Ты, увы, не для меня!
Мне скакать, так чтоб со стоном,
Мне молиться, чтоб был Бог!
А не в рамочке икона,
А не в ризе скоморох!
Чтоб мой маятник пружина
Вечно двигала, звеня!..
Золотая середина,
Ты – погибель для меня!
– М-м-да! Неплохо, неплохо! – повторяет Архипыч. – Только я тут ребятам сто раз уже говорил, а теперь вынужден лично Быстрикову Елизавету спросить: кому нынче нужна ваша лирика?! «В буднях великих строек», – уточняет он, – необходима поэзия серпа и молота! Поэзия проката, поэзия проходной…
– Поэзия рабочей усталости… – с усмешкою шепчет сидящий рядом с Лизою парень с волосатой грудью.
Заглушая шёпот, Губошлёп ударяет кулаком в ладонь и сообщает:
– Только тогда, поньмаешь, вас будут публиковать!
Сидящий рядом опять довольно громко шепчет:
Твою мать, твою мать!
Будут нас публиковать,
Чтоб затем про Губошлёпа
Услыхала вся Европа…
Лиза, сколько помнит себя, никогда не была наивным ребёнком. И всё-таки до этих пор умудряется им оставаться! Потому простодушно произносит:
– Батюшки мои! Что это за хреновина? Выходит, что Пушкин теперь не в тему?
– При чём здесь Пушкин?! – почти злобно недоумевает Губошлёп. – Уж не себя ли ты с ним равняешь? Я тебе сразу скажу: гений из тебя не получится…
– С меня и Быстриковой хватит! – дерзит Лиза от накатившей неприязни.
– Если хватит, зачем пришла?!
– Затем, что, кроме вас, тут ещё и люди есть…
Архипыч теряется и, пожимая плечами, спрашивает ребят:
– И где только таких воспитывают?!
– В нашем государстве! – сообщает Лиза и уточняет: – Я детдомовская.
– То-то…
От весомости сказанного «то-то» Лиза взрывается, говорит пронзительно:
– Поньмай не поньмай, а на чужом хребте не въедешь в рай…
– На твоём, што ли?
– Не на моём, а на нашем…
– Ну, – сокрушается Губошлёп, – нагляделся я за двенадцать лет руководства всякого шутовства, а такого!..
– О! – мешая ему договорить, восклицает Лиза. – У меня есть – про шута. – И она смело кидается в чтение:
Я шут! Смотрю на короля,
Тая сюжетную измену,
Но шутовская роль меня
Ещё не вывела на сцену.
Не всякий запасной дурак,
Страшась публично осрамиться,
Напялить шутовской колпак
Себе на голову решится.
Но верю я, садясь за грим,
Что только шут имеет право
Перед величеством самим
Без опасенья молвить правду.
Надёжней этой роли нет,
Где б своенравье так раскрылось.
Я к этой роли столько лет
По дебрям времени стремилась!
Отшельником, в тиши ночей
Свой страх пред критикою зала
Я непокорностью своей
Из прозябанья вышибала!
Король!
Мне лучше, чем тебе!
Усердие лукавой черни
Не обеспечит мне побед,
Но и с подножия не свергнет!
Губошлёп дёргает головою, украшенной ухмылкою. Советует:
– Ну что ж! Попробуй опубликуй свой шедевр. Только никому не говори, что это я тебе посоветовал…
– О, Господи! Да при чём здесь публикация?! Да при чём здесь вы? Успею я ещё и в печать, и на ваше место… А вот вы на моё – фиг с маслом…
– Вы посмотрите на неё!.. Ей на моё место захотелось! Ах ты!..
– Ну давай, давай… Кто «ах я»?!
– Пошла вон!
После этого Губошлёп зеленеет и глохнет…
Лиза направляется к двери, не оборачиваясь, говорит:
– Всего доброго! До следующего занятия…
Ночь рождения
Вторник. Завтра день рождения Лизы. Ей выписаны к получке десять рублей премии. Но силы у государства не хватило выплатить зарплату своевременно.
Литобъединенцы встречаются по пятницам. В квартире и вовсе нет никому заботы о её летии… В одной из комнат – баба Ханя с дедом – добрейшим Мокеем-паркинсоном, в другой – затюканная мужем-пропойцей сорокалетняя старуха Нюся. С нею бы можно посидеть-потолковать, но у Лизы от жалости к ней закатывается сердце – хочется задавить её рыжего, кудреватого Толяна.
И всё-таки хорошо родиться ранней осенью! Всё поспело! Кругом переливается, трепещет, стелется под ноги природное золото!
Угоститься бы чем в такой день, но… Хотя… Дома, в тумбочке, ожидает Лизу кусочек солёного сала, горбушка хлеба и пара зубчиков чеснока.
«Щас приду, натру горбушечку и… с салом!» – думает она, шагая после работы домой.
Издали видит распахнутое окно своей «ванночки»; не может вспомнить – закрывала или нет? Решает, что сама – разиня. Однако не только окно, но и дверь её каморки оказывается распахнутой.
Квартира, несмотря на сквозняк, воняет водкой и прелью немытого мужика. В полую дверь видно, что на её кровати лежат чьи-то кирзовые сапоги.
При осторожном приближении хозяйка видит: вставлены в сапоги худые ноги в трико пузырём, которые уходят в тощую задницу, задница сужается в хребет, добавляется куриной грудкою и кадыком. Остаётся добавить стриженую головёнку с розовыми ушами, которые желают напомнить Лизе детдомовского директора – Штанодёра.
По полу каморки пораскиданы рукописи и фотографии…
Лиза в недоумении озирается.
Баба Ханя с порога кухни манит её к себе.
– Это нашему внучку по смерти Сталина амнистия вышла… – шепчет она. – На двадцать лет забирали… И… На вот! Явилси! Надеялись – до его приходу прибраться… Как теперь доживать?.. Они тут с Нюськиным Толяном разом снюхались… Вишь вон – как нажрался… Толян-дурак доложил ему про то, что в ванночке девка красивая живёт… Он сразу велел нам с дедом в комнату нашу даже не заглядывать: с тобою собралси там поселиться. А меня с дедом к тебе, сказал, перекидает… Ишь вон… Уже и спать у тебя завалился… Вызывали Петра-участкового; тот сказал: убийства нету, кражи нету, а так – сами разбирайтесь… Вот мы и высиживаем тут, тебя дожидаемся. Чё делать станешь?!
В кухне за столом дед Мокей – трясётся и плачет…
Тем временем Лиза думает про спящего «жениха»:
«Этот “Штанодёр” сволотнее Цывика будет!..»
А впереди – осенняя ночь! Шесть вечера – на улице уже свежо… Однако ночевать Лизе что в подъездах, что на парковых скамьях – не в новинку…
Лиза не хочет ни с кем связываться. Она молча направляется к выходу.
Баба Ханя, в спину ей, плачет:
– Ты чё ж это?.. Куды ж ты?.. Нам-то чё теперь остаётся?..
– Я сейчас уйду, а вы его минут через пять разбудите – скажите, что в милицию пошла…
Просыпается Лиза на скамье недалёкого сквера от собачьего лая. Перед ней два милиционера: молодой и в возрасте. Первый хватает её за шиворот, при этом сообщает второму, который на поводке держит овчарку:
– Не-ет. Вроде не пьяная…
– Да уймите собаку! – требует Лиза. – Нашли пьяницу!
Сторонясь пса, она отряхивается от напавших кленовых листьев и ехидно хвалит блюстителей порядка:
– Это хорошо, что вы меня «поймали». Пойдёмте, – зовёт, – со мною. В квартире у нас непорядок…
Но «жениха» дома не оказывается.
Старикам удалось его напугать, но сами они всё ещё сидят в кухне.
– Про вас, родимые наши, как сказали ему, так холера его куда-то унесла, – поясняет баба Ханя служивым, которые, не находя причины задерживаться, тут же пропадают в ночи.
Старики решаются пойти к себе.
А Лиза вспоминает о хлебе с салом. Однако тумбочка пуста…
Лиза укладывается, но не успевает путём задремать: квартира полнится пьяными матерками и женским визгом…
Лиза, похватав одёжку, прыгает через подоконник на улицу. Какое-то время она бродит поодаль от дома, прислушивается… Потом приближается к окну комнаты стариков.
Ей виден дерматиновый диван, на котором что-то шевелится, укрытое простынёй. Лизе хочется понять происходящее. Она не замечает, как сзади к ней подкрадывается хмельной сосед – Толян. Он хлещет её наотмашь ниже спины; хохоча, говорит:
– Подглядываешь, лярва?! Самой давно пора…
Что ей давно пора делать самой, объявляется Толяном с такой стервозностью, что Лиза чует вонь падали, которая, в страстях, может навалиться на неё, как Цывик… Сам же Толян в малом свете луны видится ей поросшим зелёной плесенью…
Лизе остаётся только удирать от всей этой зелени и затхлости.
Она вновь оказывается на парковой скамье…
На рассвете идёт домой, заглядывает в окна. Старики ночуют в кухне на полу.
Оконным ходом Лиза проникает в свою келью. Но уснуть ей так и не удаётся. В дверь квартиры стучат.
Появляются те же двое с собакой…
Оказалось, что к полуночи Толян уже валялся убитым в пьяной драке у подъезда соседнего дома.
Заподозренного в преступлении соседа-пришельца находят за оконной шторкою в комнате стариков.
Молодой мент пристёгивает его наручниками к себе и уводит. Пожилой, только не силой, принуждает Лизу следовать за ним.
– Сколько тебе лет? – по дороге спрашивает он.
– Сегодня девятнадцать, – получает ответ.
– О! Поздравляю!
– Спасибочки…
А он и желает спросить:
– И не тошно тебе с такими…
Лиза опережает его вопрос:
– Да с вами куда тошней…
– Ну-ну! – полыхает явной угрозой милиционер.
Лиза не пугается.
– Не кобыла – не понужай! – грубит она.
– Ты, девка, не гонорись! – повышает он голос, но слышит и того дерзостней:
– Девка – это твоя детка, а я для тебя по протоколу – Елизавета Леонидовна…
В милиции, когда писал протокол, или что у них там пишется, пожилой блюститель порядка пояснял: