Греха на душу не возьму —
Я преступлений не свершала.
Но почему, но почему
Я так безвыходно устала?
Я, как преступник без улик,
Ищу в признании покоя,
Но глохнет исповеди крик
Перед холодною толпою.
И я подальше от людей
Несу слюнявую наружность…
И плачет в темноте аллей
Моя преступная ненужность!
Понимает, что совсем уж съехала на скорбь. Не хватает ещё зарыдать! Потому – хихикает. Но хихиканье получается и того несчастнее…
– О Господи! – произносит Михаил, затем спрашивает, как тот моряк – на танцевальной площадке: – Кто это тебя так?..
Перед Лизою разом возникает красная рожа детдомовского воспитателя Цывика. Её дёргает – словно током! В сердце занозою впивается вопрос: что же тогда произошло, что с нею он сотворил?!
– Знаю, ты детдомовская, – словно издали слышит она Михаила. – Там, да?..
– Нет! – почти кричит Лиза, отрицая не столько Цывика, сколько Михаила! На неё накатывает убеждение, что, не осознав полностью былого, она не имеет права позволять ухаживать за собою кому бы то ни было. Тем более такому доброму умнице, как Михаил.
Ей становится душно. Боль переполняет грудь…
Встревоженный Михаил останавливает машину, что-то пытается уяснить. Но Лизе больно слышать его.
Она уже – на дороге.
Она уже несётся едущему навстречу грузовику, машет руками. Пожилой водитель понимает по-своему девичий призыв…
И вот, тяжело отдуваясь, грузовик, уже с Лизою в кабине, пыхтит мимо стоящего на обочине Михаила…
И снова Губошлёп
В литературном объединении из девчат только Лиза. Остальные члены – мужская молодёжь.
А тут появляется фифа с увесистой кипою стихов.
Когда Лиза входит в студию, молодица уже сидит напротив Губошлёпа – нога на ногу. Кудри из-под шляпки, лаковые туфли на стройных ногах и удивительный аромат духов…
Лиза тоже не из дурнушек, но без кудрей, туфель и аромата.
Фифа игнорирует всех, кроме руководителя. Она явно представить себе не может, что есть люди, которые ей не завидуют, не восхищаются ею, не лебезят перед её величеством…
В это число входит и Губошлёп – рассыпается перед нею мелким бесом…
Спрашивает, предупредив:
– У нас в литературном объединении все на «ты». Так вот, хотелось бы, поньмаешь, услышать: кто ты, кем трудишься, когда начала заниматься поэзией?
И получает личный ответ:
– Зовут меня, как Уланову – Галина! Галина Беза! – произносит она горделиво необычность своей фамилии. – Отец – генерал! Мама, естественно, – генеральша!
– А ты сама-то кто? – звучит внезапно «из толпы» резкий вопрос.
– Сама? – переспрашивает она только Губошлёпа и докладывает ему: – Сама я, естественно, – дочь генерала! Когда писать начала? Не так чтобы давно. Слушала как-то по радио – читали стишки. Мне и подумалось – а разве я так не смогу? Попробовала. Получается… Вот сколько уже сочинила! – накрывает она холёной ладонью предъявленную Губошлёпу бумажную стопу.
При этом «в толпе» возникает интерес – почитай! И фифа читает с первого же листа:
– Сонет!
Горжусь тобой я, милый мой!
В столе моём живут тобой
Стихи, которых лучше нет!
Им ты помог увидеть свет!
Вчера ты нежно обо мне
Сказал соседке, что во сне
Лишь только мной одной живёшь…
Я поняла, что ты не лжёшь.
И я стремлюсь к тебе душой,
О, незабвенный, милый мой!
Как рвётся птица в поднебесье,
Во мне весенний бродит сок,
Ещё, ещё, ещё чуток…
И я спою безумья песню!
– Ни хрена! – восклицает чьё-то мнение.
– Обалдеть! – подхватывает другое…
Тут Галина оборачивается…
Она – не дура, поскольку в прекрасных её глазах сквозит настороженность. Однако её внутреннему существу непривычно понимать формы отрицания. Взгляд меняется: из-под приподнятых бровей скользит по каждому высокий взор… Доходит очередь и до Лизы – дескать, ты, что ли, сказала? Лиза вдруг тянет себя за уши и высовывает язык…
– Ну! Ты! – вспыхивает красавица.
Однако Губошлёп успевает произнести:
– Не обращай на неё внимания. Это у неё обычное… – поясняет он, затем начинает убеждать красавицу, что стихи у неё, поньмаешь, нормальные. Но тенденция у нынешней поэзии – трудовая направленность, вызванная стремлением советского человека к коммунизму!..
– Для этого существует проза, – не соглашается Беза. – Она от выдумки. А поэзия – наитие! Это проявление Божественной воли!
– Поньмаешь ли, – продолжает убеждать её Губошлёп. – В наше безбожное, так сказать, время трудно опубликовать стихи подобной тематики.
– Так ты ж пока ещё и не пробовал!..
Красавица раздражена, потому кроет руководителя на «ты»!
– Хорошо! – не смеет он не уступить её натиску. – Я постараюсь предложить твои стихи редактору «Сибирских огней».
– Хорошо! – смягчается она и убеждённо спрашивает: – А когда можно будет получить гонорар?
– Тудыт твою мать! – не сдерживается Лиза. – Да у твоего отца денег – куры не клюют!
– Не клюют! – соглашается фифа. – Но мне пора иметь собственные! А то на туфли – проси, на духи… французские – проси…
– На маникюр, на кудри… – подсказывает кто-то из ребят.
Галина снимает шляпку, трясёт превосходной гривою волос и сообщает:
– Кудри у меня свои!
– Ну ладно! – решает она, поворачиваясь к Губошлёпу. – Завтра ты относишь мои стихи в журнал – пусть почитают, а через недельку я сама с ними поговорю…
В дверь студии заглядывает плечистый парняга: причёска – коком, на галстуке – мартышка… Спрашивает с нетерпением:
– Долго ты ещё тут?!
Галина поднимается, произносит: «Иду» – и сообщает всем:
– Машина ждёт – извините…
В комнате остаётся неловкость и французский аромат.
Нарушая молчание, Лиза со вздохом тянет:
– Да-а! Ни хре-на-а себе…
И медленно проговаривает:
Жаль! Рифмачи не понимают —
Стишки стихами не бывают!
Кто-то из ребят восклицает:
– О! Вспомнил! Этот парень – наркоман!
Перед окончанием занятия Губошлёп обращается к Лизе:
– Задержись на пару минут.
В опустевшей комнате он спрашивает её:
– Тебе, вижу, духи понравились?
– Ещё бы!
– Хочешь такие?
– А на что я жрать буду?..
– Так вот, – предлагает он. – Я беру тебя к себе на подработку. Техничкой. По совместительству. Там де́ла-то, вечерком – на пару часов… И покупай себе… чего надо. Согласна?
– Ещё бы! – повторяет Лиза.
Следующим днём она стоит перед начальником отдела кадров соседнего завода. За столом – должностной Иван Архипыч – Губошлёп. Он говорит вполголоса:
– Так, Лизавета! Я решил оформить тебя на полную ставку. Тебе же при этом ничего делать не надо…
– Это как?
– А так, – уточняет он. – Каждый месяц получаешь зарплату, половину оставляешь мне, половину себе. И – гуляй… И всё!
– Нет! Не всё! – возражает Лиза. – Ты, падла, уверен, что все детдомовские – подонки.
– Ради бога! Потише: люди за дверью…
Но Лизу уже не остановить. Она почти орёт:
– Ах ты, сволочь! Да мне твои духи говном вонять будут…
Она торопится оставить кабинет, распахивает дверь и с порога договаривает:
– Ворюга! Ещё Бога вспомнил!
От завода к дому пёхом – версты четыре. Сегодня дорога и того длинней – она так и тянет вернуться и врезать Губошлёпу по морде. Но Лиза только повторяет:
– Вот гад!
Смеркается. Издали она видит, что у дома её поджидает Михаил!
Лиза рада бы пройти мимо. Но перед нею расцветает букет ромашек.
Какой мучительный аромат! Куда французским духам…
На плечах его тёплые руки, по коже – мороз. За спиною – ласковый шёпот:
– Девочка моя!
А ей хочется в кровь разгвоздить прошлое, которое Лиза никогда не посмеет ему объяснить, с которым невозможно смириться…
А значит, нельзя согласиться с присутствием в её жизни Михаила.
– Не-ет! Не-е-ет! – крутит Лиза утонувшей в цветах головою, отрицая разом и прошлое, и настоящее. – Нет!
Михаил пытается развернуть её лицом к себе, но она рвётся прочь и исчезает в подъезде…
Новые сани
Ночь. Лизе обычно хватает пяти часов выспаться. Она сидит на третьем этаже кирпичного дома, у окна своей коммунальной десятиметровки.
История получения этой комнаты более чем странная.
Такой же ночью не спала она в бывшей ванночке. По радио звучало: «Климу Ворошилову письмо я написал…» И приди ей в голову шальная мысль: а почему бы и мне не написать? Как родному отцу… И тут же письмо наполнилось и расстрелом отца, и детдомами, и ванной комнатой, и даже поэзией… По дороге на работу письмо оказалось в почтовом ящике…
Дерзость ею быстро забылась.
Но вдруг! У проходной завода её поджидает милая старушка – секретарь директора завода, ценившая Лизу за стихи. Сообщает, что из Москвы получено письмо, в котором она упоминается, что директор завода неделю как держит его «под сукном», что в обед никого в приёмной не будет и Лиза без помех сможет оказаться у директора…
И она оказалась!
За продольным столом сидят несколько человек какой-то комиссии! Не глядя на отчаянные жесты хозяина кабинета, она заявляет:
– Пока не отдадите письмо, не уйду!
Пришлось отдавать…
Письмо приказывало директору завода обеспечить жилплощадью Е.Л. Быстрикову – согласно норме, установленной законом!
И теперь у Лизы есть и кровать, и диван, и стол, и даже стулья, и даже швейная машинка – подольская! Купленная по случаю.
Счастливой Лизе хорошо пишется!
Но если сейчас побывать в её голове, вряд ли кому повезёт что-либо там понять…
Вообще-то в ней должны быть строфы, но там – проза! Там – бабушкина пластинка, таких же почти размеров, что и нынешнее Лизино жильё. В той избе около десятка человек – спят на сундуках, на полу, на полатях… В подполье, под самые половицы, вода – недалеко от хибары знаменитое Татарское болото. А надо всей этой нищетой витают – война, голод, чахотка, вшивость… У Лизиной бабушки, у Баранихи, имеется всё-таки какое-никакое подспорье – огород, соток десять!