Но в сорок третьем году обок этого надела решают строиться эвакуированные. Дом задуман огромный, добротный! Явно не с пустыми руками удралось будущим хозяевам в тыл…
Вот уж действительно: кому – война, а кому – мать родна…
Да чёрт бы с ними, но они отрезают бабушкины пол-огорода…
Лиза в семье самая маленькая, считается бестолковой. Бабушка при ней мало задумывается – дать или не дать своему отчаянью полную волю…
Тем она частенько гасит во внучке радость детства.
Ещё и старшая сестрица не спешит принимать её в свои затеи.
В бабушкиной ограде, под уютом приставленных к сараюшке досок, сестра с подружками устраивает «дома». Там идёт «стряпня» пирогов из грязи; посещение «соседей»: подражая взрослым, ведутся сплетни-беседы…
А Лиза берёт обычно старую корзину, идёт к ним «побираться».
Это её постоянная игра, сопровождаемая пением, похожим на молитвы. Их Лиза перенимает от солдат-инвалидов, которые сидят по краям высоких тротуаров заросшей болотной травою станции Татарская:
…А на это жена написала,
Что не нужен, калека, ты мне.
Мне всего только двадцать три года
И я в силах ещё танцевать.
Ты приедешь ко мне как колода —
Только будешь в постели лежать…
Или песнею, которую обожает петь дедушка Никита. Песню эту Лиза тянет на свой лад – у дедушки герои «ишли» с финского боя, а у неё:
И шли два героя с фашискава боя,
С фашискава боя домой.
И только ступили на нашу границу,
Как фриц меня ранил чижало…
За недолгое время, потеряв зятя и дочь да Сергея – сына, отпущенного из армии домой – умирать, бабушка только не каждый день, захлёбываясь слезами, спрашивает Небо: в чём перед Ним провинилась?
А Небо отвечает ей тем, что следом за этими смертями уходит сын Валентин, потом дед Никита… Остаются горе мыкать – сама бабушка, пятнадцати лет сын её Георгий, дочь Галинка девяти годов и две внучки – восьми и шести лет.
Нищета несусветная…
А тут ещё отнимают огород!
Как жить?!
Бабушкины страдания запекаются в маленьком сердце Лизы, да так на всю жизнь и прилипают к сердцу коростой. Нет-нет да память и подковырнёт эту болячку…
Вот и сегодня – закровавило… В душе Лизы она зазвучала стенанием…
То-о не ве-етер ве-етку кло-онет,
Не-е дубра-авушка-а-а шуми-и-и-ит,
То-о моё-о, моё сердечко сто-онет,
Ка-ак осе-енний ли-и-ист дрожит…
Лиза и теперь не может осознать, как возникают в ней раздирающие душу звуки: из детства ли наплывают, из космоса ли насылаются? Спит ли она сейчас, грезит ли наяву?.. Прижата ли к земле тяжестью воспоминаний или витает за окном – в бесконечной тьме звёзд?..
И тут ей видится, как одна крупинка света вырывается из глубины небес! Разгорается! Мчится, рассыпая на стороны лучи! Стремительно близится. Врывается в окно и с такой силой ударяет Лизу в лоб, что она валится спиною на близкую кровать…
Сквозь живой бред ею осознаётся, что удар проник в кровь, жаром растворился там… И теперь тело затягивает в тяжёлый сон!
Неведомая сила знала, что делает: удар приходится под выходной день…
До самого рассвета держит она Лизу под своей бредовой лавиной…
Наконец позволяет опомниться, но уже не для поэзии…
Единым махом, считай к вечеру, у неё уже готово первое диво – сказ про Бараниху. Сказ этот – виртуальная месть за былую бабушкину обобранность. Нечто странное между прозой и совершенной поэзией… И острое от новизны, и крылатое – до удивления…
И запрягается Лизавета в эту новизну сразу и основательно! Ею овладевает забота: писать бывальщины без вранья, лишённые пустословья и заигрыванья с читателем!
Так пошли годы абсолютно иной жизни!
И вот литературный семинар в отделении Союза писателей.
Молодых семинаристов-прозаиков пять человек. Сидят вдоль стеночки. Волнуются. Знают, что рукописи читаются обезличено. Только после прочтения и заверенного вывода судьи узнают имена авторов.
Руководитель семинара держит в руках чью-то рукопись, перешёптываясь с рядом сидящим коллегой, чего-то ждёт.
Лиза вспоминает, как Губошлёп по поводу сказов как-то заявил ей:
– Выброси! Не трать напрасно время. Сейчас, поньмаешь, так никто не пишет.
Ребята согласились с ним, но кто-то поосторожничал:
– Зачем выбрасывать. Лет через сто пригодятся…
Послушалась – не выбросила, даже продолжала работать над сказами, но лет пять никому не показывала.
А тут всё-таки посмела отдать свои труды на авторитетный суд.
И вот тянутся минуты ожидания…
Помощник руководителя семинара не выдерживает, говорит:
– Начинай, Илья, что ли! Сколько её ждать-то ещё можно?
– Хочется всё-таки уважить пожилого человека, мало ли что может её задержать…
– Забыл, как её звать-то – эту старуху?
– Быстрикова, Елизавета.
Перехваченным от волнения голосом Лиза признаётся:
– Я тоже… Быстрикова Елизавета.
– О Господи! – восклицает руководитель. – Красавица! А я жду бабулю в платочке.
Некоторое время он откровенно любуется Лизою, потом берёт лист рукописи и начинает читать:
«Как руки ладонями сложить, так тесно со двором Пройды стояло подворье Бронники Сизаря. Жена у Сизаря и тихая, и хозяйственная, и рукодельная. А вот над самим Бронькой вся деревня смеялась: «Ты, Сизарь, поди-ка, все запятки бабке Пройде пообступал? Шумота ты бестолковая, шумота и есть! Ты пошто это со всякого восходу на людей кидаешься? Мало тебя мужики-то буздыкают?».
Илья Лавров не только признанный писатель, Илья – артист! Голос поставлен. Интонация безупречная…
Лиза не сразу понимает, что читается её работа. В себе она успевает удивиться: надо же, как здорово написано!
Руководитель же прерывает чтение, оглядывает семинаристов и говорит:
– Вот так надо писать!
Французские духи
– Рукопись твоя передана редактору «Сибирских огней», – сообщает Лизе председатель правления писательской организации. – Не торопи его, – советует. – Пусть как следует посмотрит…
– Надо бы, – говорит ей уже редактор журнала после двухлетнего (!) «просмотра» рукописи. – Надо бы посоветоваться со специалистами по фольклору – из пединститута. А то сам я не могу похвалиться тонким знанием местных наречий…
– Надо так надо, – пожимая плечами, соглашается Лиза.
В коллективе писателей Лиза, как говорится, стоит пока «у стеночки». Потому смеет всего лишь соглашаться.
Тут – не литобъединение, где общаются по-свойски.
– Ну! Как твои сказы? – каждое занятие спрашивает Губошлёп, мстя ей за выходку в его конторе. – Похвалили да свалили? А то… Куда там… Родила свинья бобра… Я те, поньмаешь, говорил: не будут такое публиковать. Стихи – ещё куда ни шло…
Лиза вдруг, от волнения забыв начало стиха, читает злобно:
…Поэты головой рожают,
Ночами у виска держа
Огрызочек карандаша.
Они,
Поэты эти, знают,
Что значит головой рожать.
Они ещё другое знают,
Что где-то там! Там!
Будет вам!
Жрецы морали холостящей,
Поэзии живородящей,
Грозят обрядом обрезанья!
И это дело называют —
Там! —
Посвящением в познанье…
Лиза ладонями закрывает лицо. Её трясёт. А кто-то тихо просит:
– Может, чего-нибудь ещё прочтёшь…
– Могу, – отзывается она так же тихо и начинает:
Бьют вора!
Лежит!
А где-то у реки вальком бельё колотит мать…
С оттяжкой хлещут сапоги —
Им наплевать на жизнь, на мать,
На честный люд…
Они бьют!
Бьют основательно,
Вразмах…
Со слизью белой на губах
И с малосольной кожурой.
В дремучих, топких бородах…
Топор бы им!..
Пускает дым кольцо мясник и косит глаз —
Не попадайсь!
Торговка, к бочке наклонять, жуёт грибки —
Не попадайсь!
Баба слёзы льёт в платок:
– Где ты? Жив ли? Мой сынок!..
…Косит кровью синий глаз —
«Люди! Только б не сейчас,
Не сейчас познать бы мне глубину конца…
Тот – в косматой бороде —
Больно схож с лица
На отца!»
– Ну, это, поньмаешь, какое-то беспризорье… – оценивает Губошлёп прочитанное. – Не типичное для социализма явление…
– Не типичное?! – возмущается Лиза. – Да я своими глазами видела, как его били. Мальчишка совсем…
– Ты же сама говоришь: «Не попадайсь!» – Кто-то, за спиною Лизы, поддакивает руководителю.
– Жрать захочешь – слямзишь. По себе знаю…
– Воровала, что ли?!
– И воровала, и колотили…
Тот же голос ехидничает:
– И материлась?!
– А што? Послушать хочешь? – с вызовом спрашивает Лиза, не оборачиваясь: – Могу!
Но Губошлёп торопится остановить её:
– Этого ещё не хватало! От тебя всего можно ожидать…
На что Лиза отрезает сквозь зубы:
– Подумать, так вы все тут – паиньки…
– Да успокойся ты! – останавливает её кто-то. – Лучше прочти ещё чего-нибудь.
Лизу уговаривать не нужно. Читает, тут же забывая размолвку:
То ли с неба луны беглые
Катят круглые бока?
То ли черти скачут белые,
Оседлавши облака?
То ль на пенсию по старости
Провожают сатану?
То ль мужик дерёт за стайкою
Подгулявшую жену?
Ох, и ночка нынче выдалась:
Полыхая и звеня,
Из зимы на землю вырвалась
Прорва белого огня…
Ой ты, ветреная выпогодь,
Мне ли выпала назло —
Не пройти к нему,
Не выпрыгнуть —
Избу снегом замело.
Догорает время свечкою;
Слёзы попусту теперь…
Темнота кленовой веткою
Заколачивает дверь.
Ни шороха в студии! Молчание!
Лиза не может понять: что это – успех, провал?