– Ещё почитай, – слышен непонятно чей шёпот. Она продолжает с безысходностью:
Под окошком избы убелённой,
По стране одиноких снегов,
Вновь пластинку тоски зелёной
Раскрутил граммофон ветров.
Только видно хозяйке убогой,
Приложившей ладонь к лицу,
Как, вихляясь, пустая дорога
Виновато ползёт к крыльцу.
И старуха, ломая спину,
Долго крестится в белую жуть…
То ли просит вернуть ей сына,
То ль в последний готовится путь.
– Ух ты! – восклицает кто-то.
А у Лизы, после заново пережитых строк, душа просит одиночества. Она стремительно покидает студию.
Блуждающей по улицам, ею не ощущается дорога. Ей хорошо! Никто не хвалит и не судит… Нет Губошлёпова слоблудия…
В одиночестве она общается с Творцом, имя которому Слово! Оно сводит воедино образа и образы, мечты и грёзы… Открывает заново ей одной подаренную жизнь. Всё иное – плывёт стороной; не смешивается с её сущностью… А время замирает на страже её уединения…
Но вдруг оно срывается, чтобы догнать самого себя, и предъявляет ей среди улицы Губошлёпа.
Со своим тошнотным причмокиванием он желает поговорить с нею…
– Поньмаешь, какие у тебя были бы перспективы, если бы ты описала в стихах завод, знаменитый на всю страну «Сибсельмаш»! Это же – сорок тысяч рабочих! Это же сеялки! Сенокосилки!..
– Жатки! – дополняет Лиза. – А ещё болванки для снарядов, а ещё станки времён царя Гороха, а ещё конвейерная покраска – без вытяжки…
– А ещё, – наперекор ей продолжает перечислять Губошлёп, – публикация в газетах, журналах… А ещё – бесплатные дома отдыха… А там – Союз писателей, где командировки в любой конец Союза…
– За счёт фейерверка?! – нарочито удивляется Лиза.
Но Губошлёп её не слышит. Он излагает задуманное:
– Бесплатные путёвки, Дома творчества, выступления, встречи…
– И всё это – за фейерверк? – стоит на своём Лиза.
– За какой ещё фейерверк? – наконец доходит до Губошлёпа её вопрос.
Она поясняет, словно разговаривает с дураком:
– Одноразовый! Который вы называете стихами.
Наконец Губошлёп расстраивается:
– Рано возносишься, голубушка…
– Это – факт, а не возношение! Вы – руководитель, мы – ученики; мы – в публикации, вы – в фавор! Как же – взрастил поэтов! А что такие поэты гроша ломаного не стоят, увы, мало кто понимает… Да таких поэтов те же самые болтуны-хвалители за обедом с кашей слопают и в туалет спровадят… А у человека, глядишь, впустую жизнь прошла: заброшена похвальными грамотами в старый чемодан! Или не так?!
– А как же Маршак, а Михалков? А Маяковский?..
– Ну, во-первых, Маршак и Михалков взращены не вашим серпом и молотом… А если говорить о Маяковском, то не такие, как я, довели его до смерти. А скорее – похожая на вашу, поньмаешь, тенденция… твою мать!
– Ты чего себе поз-воляешь?! – заикается Губошлёп.
Ответно Лиза почти орёт:
– А ты чего ко мне привязался со своими путёвками? Кто ты такой?! Я тебя не знаю и знать не хочу. Щас позову милицию…
– О! – раздаётся рядом вальяжное восклицание. – Иван Архипыч! Здрас-сте! Я иду к вам, да, видать, не вовремя…
Для Лизы сейчас только французского аромата не хватало…
Уходя прочь, она успевает услышать за спиною:
– Это наша бунтарка! Случаются всякие… А у тебя как дела?
– Подборка в «Сибирских огнях» пойдёт в ноябре, – слышит Лиза нарочито громкую похвальбу Галины…
Вспугнутое божество слова не возвращается к Лизе. Оттого под ногами грубеет асфальт, мимо проползают облезлые дома, шмыгают сторонние люди…
Только что была волшебная жизнь – без Губошлёпа, без «французской» Галины… И снова – обдергайка, именуемая платьем, брезентовые тапочки… В руке – тетрадка в клеточку…
И это всё Лиза – в свои 25 лет!
И снова у подъезда ждёт Михаил!
Протягивает ей цветы и ленточкой увязанный пакетик. Лиза почти машинально распускает шёлковую увязку…
Да будь они прокляты – французские духи!
Лиза нервно суёт флакон в карман дарителя, спешит к двери подъезда и, развернувшись на пороге, громко отказывается:
– Не приходи больше! Ты! Ты… А я… – и вдруг добавляет сквозь зубы: – Меня… В детдоме… Воспитатель… Уже полюбил… Не приходи!
Концерт
В Доме культуры завода будет концерт в ознаменование очередной годовщины советской власти.
Лизе вспоминается…
Как-то в одном из детдомов появляется гармонист.
А лето!
Дом – бывший барский. Огромные окна отворены. За окнами – березняк! Дальше – тайга! И синее, синее небо!..
Лизе тогда, за успешное окончание шестого класса, подарена косынка! Ни у кого нет, а у неё – беленькая, в цветочек!
По случаю конца учебного года предстоит праздничный обед с самодеятельностью!
Гармонист готовит концерт. Старается. Но морщится, хотя понимает: с ребятами никто никогда не занимался. Ещё и стесняются…
Тогда он в комнату занятий приглашает ребят по одному. Опять недоволен: певуны никудышные…
А у Лизы в голове проявляется нечто новое, его нужно запомнить! Она больше ни о чём не может думать, потому досадует – на фига ей это пение! Но заставляют… А в ней без конца повторяется:
Тайга вековая!
Сосна к сосне
Вершины свои в облака вонзили…
Не здесь ли пульсирует в полусне
Лохматое сердце чалдонской Сибири?
Не здесь ли былины безмолвные спят?
Не здесь ли забытые тайны уснули?
А сосны над ними стоят и стоят
В бессменном почётном своём карауле…
Карауле, карауле…
В бессменном… почётном…
Ни звука!
Но! Чу!
Кажется, получилось:
Дальний куст задрожал —
Трусливую птаху встревожил собою…
Не древний ли там человек пробежал
И затаился за старой сосною?!
Получилось!
Душа её ликует! Ей мало в груди места! Она рада сейчас полыхнуть даже песнею, как полётом… Откуда только голос берётся? Гармонист ошарашен…
В окна заглядывают ребята… А в словах Лизиной песни, заученной от бабушки, пылает пожар, в котором высвечивается обезволенный завоеватель мира:
Шумел, горел пожар моско-овский,
Дым расстилался по реке,
А на стенах вдали кремлё-овских
Стоял он в сером сюртуке.
И, призадумавшись, вели-икий,
Скрестивши руки на груди,
Он видел огненное мо-оре,
Он видел гибель впереди…
Гармонист сливается с гармошкой, наперекор состоянию Наполеона, блаженствует, закатывая глаза и шевеля губами…
Не помня двух строк, Лиза не смущается, озвучивает их только голосом и дальше поёт:
…И тихим голосом созна-анья
Он сам себе проговорил:
– Зачем я шёл к тебе, Росси-ия,
Европу всю держа в руках?
Теперь с поникшей голово-ою
Стою на крепостных стенах…
Дверные створки поскрипывают. За порогом шепотки:
– Во! Даёт Быстричиха!
– Теперь её… вообще – пальцем не тронь…
Но песня не заботится о защите исполнительницы, она повествует о том, что думал Наполеон Бонапарт 135 лет назад. А он думал:
…Войска все, созданные мно-ою,
Погибнут здесь среди снегов,
В полях истлеют наши ко-ости
Без погребенья и гробов.
Судьба играет челове-еком,
Она изменчива всегда:
То вознесёт его высо-око,
То бросит в бездну без стыда…
Гармонь ещё звучит, а Лиза уже пугается – стих-то свой недоучила!
– Куда ты? – шумит ей вослед гармонист. – Вернись! Ты же – талант!
Но «талант» уже в коридоре. «Талант» шепчет своё:
…Не здесь ли пульсирует в полусне
Лохматое сердце чалдонской Сибири?..
Тогда гармонист куда-то исчез. Говорили – запил. Концерт не состоялся. Но Лиза о нём не печалилась. А теперь она зачем-то вспоминает, что может петь. Душа рвётся овладеть непонятной силою… Она не осознаёт того, что поэту необходим слушатель. Она хочет знать, услышат ли её голос люди?
Губошлёп частенько организует ребятам выступления, но Лизу не приглашает.
– Развела, поньмаешь, лирику, – говорит он. – Не хочешь писать по-человечески, как хочешь…
– По-человечески – это по-вашему? – вроде как наивничает Лиза.
Губошлёп понимает её умышление, но отозваться надо: всё-таки – наставник! Потому отзывается:
– По-рабочему! А это значит – по-советски!
– Это вы по-советски хотели техничку из меня сделать?
Разговор идёт при всём объединении. Губошлёп теряется до кашля. И уже сорванным голосом оповещает:
– Ладно, ребята… Что-то я занемог. Ступайте домой. До пятницы…
Лиза домой не торопится. Она, одинокая, бредёт парком, подшвыривая ногами оборванную сентябрём листву. Думает: стоит ли быть задиристой? В то же время образует рифмы. Она словно разом движется по земле и витает в потоках неведомой силы, где улавливает слова, посылаемые наитием. А строки стремятся к Михаилу, потому сомневаются и лукавят:
Не надо о любви, не надо.
Мне не дано себя понять.
Я и тогда, когда ты рядом,
Чего-то продолжаю ждать.
Мне хорошо, как летом в поле,
Брести неведомой тропой,
Не чувствуя щемящей боли
Моей вины перед тобой.
Здесь всё и ясно, и понятно.
Легко и плакать, и любить…
О, как не хочется обратно
Из этой сказки уходить.
Туда, где надобно досаду
Словами фальши прикрывать…
Не надо о любви. Не надо!
Мне не дано тебя понять.
Издалека Лиза видит у своего подъезда человека.
«Опять ждёт! – надеется она и противоречит себе. – Думает, что я цену себе набиваю».
Она придерживается за клёном – ждёт: уйдёт ли…