А за углом – картина как на ладони: жена да матушкин сожитель. Всё понятно! И Лиза через весь палисадник летит по грязному снегу до рябинки, потом – до сосны, от сосны до штакетника… Дальше лететь некуда. Размах ботинка – метит в живот. Лиза утыкается в колени лицом – защитить будущую жизнь. Удары принимают спина да голова…
В открытое окно никаким её стонам не втиснуться – оттуда густо ломится застольная песня, в которой трижды кряду:
…По До-о-ону гуля-ает
Казак мо-ло-до-ой…
Даже матерки Осипа Ивановича не могут протиснуться сквозь гущу рёва.
Слава богу – ни одного удара не прилетело Лизе ни в живот, ни в лицо…
Довольная тем, она в одиночестве плетётся домой. Баба Катя встречает её словами:
– Опять увалялась! Холера тебя сшибает… И правильно. Неча брюхатой за мужиком по пьянкам таскаться…
В ночь Владимир домой не приходит. Бабка Катя снова наставляет Лизу:
– Дура дурой… Не спишь… Чё б тебе не развалиться-то? Кровать для одной-то поширше будет… С пузом плохо ли?.. Будет реветь-то! Ничё у ево не измылится… И тебе хватит…
Не измыленный является под утро.
Лиза жмётся к стеночке. Он валится рядом и уже спит!
А ей голову одним махом полнят теперь нечастые рифмы:
А ночью глаз не видно,
А ночью кошки все черны…
Обидно, не обидно —
Обручены!
А ночью все порочны,
А ночью снова – в простыни…
И так вот… еженощно —
Без просыпа!
А днём боишься ночи,
Как вечности, как сатаны!
Но хочешь ли, не хочешь —
Обречены!
А кто-то дразнит лаской,
А кто-то манит в сторону…
То сказка ли, не сказка?
А! Всё равно!
Лаской теперь вряд ли станет её манить даже Остап Иванович. Ему тоже основательно досталось от Владимира.
Утром Лиза поднимается, хоть этим счастлива.
Но удовольствие недолгое: перед нею – реальная картина: поверх одеяла, раскинутым, лежит Владимир. Он без штанов, зато в галстуке. Подол белой рубахи в крови – подтёрся после очередного «общения» с публикой…
Евдокия ж Алексеевна с той половины дома шумит:
– Лизавета-а! Володьку не буди – пущай проспится. Слышишь, нет? Иди жрать. Оглохла, что ли?!
Но Лиза стоит посреди комнаты – безучастная.
Спустя минуту рядом появляется она, свекровь…
Лиза не хочет видеть ни её, ни Владимира…
Какой уж тут завтрак?!
А весна в разгаре! Полный апрель!
Река в мелкой шуге, но покатый берег уже покрыт одуванчиками. Одна кукушка спрашивает: как ты? как ты? Другая требует: такси! такси!
Лиза идёт берегом, чувствует: кто-то за спиной следом!
Свекровь! Кто же ещё…
Лиза не оборачивается. Спокойно спрашивает:
– Уж не думаете ли вы, что я пошла топиться?!
Молчание.
И слова Лизы уплывают в тишину, как в согласие:
– Не ждите! Если надумаю, то сперва ублюдка вашего утоплю…
И потом
На процедуре развода Владимир ведёт себя проще простого. Его спрашивают: почему согласился на развод?
Отвечает:
– Пью. Гуляю. И не думаю бросать.
В городе наверняка бы не развели по причине беременности супруги. В селе Владимира знают как облупленного – бабник, задира, гулеван…
По сути, из того, что пожелала Лиза, сотворяется решение суда: первое – брак расторгнуть; второе – назначить алименты (с согласия ответчика) в твёрдой сумме 25 рублей в месяц; и третье – бывший супруг обязан оставить такую-то такую в покое, пока не найдёт возможным вернуть её туда, откуда привёз.
Для Лизы – неплохо!
Надо заметить, что, уезжая из Новосибирска, она оставила за собой городскую прописку; комнату сдала по договору – вернуть по первому требованию.
Возвратиться ей, слава богу, есть куда. Но не на что. Жалкие её рубли давно ушли на переезд и прожор…
После же развода свекровь отказывает невестке и в молоке, и в яйцах. Даже овощами её тайком снабжают в основном соседи.
Лиза вынуждена «похвастаться» перед Нинкой (так зовёт ближнюю соседку Евдокия Алексеевна), что умеет шить. Появляются желающие. И ещё она признаётся, что может рисовать. Появляются клиенты, поскольку великим счастьем считается возможность приобрести в магазине палас или ковёр.
А многим желалось видеть над кроватью хотя бы примитивный гобелен…
Лиза не знает, как точнее назвать такое «полотно». Однако берётся она малевать и на брезенте, и на старых покрывалах, а порой и на мешковине рогатых оленей, изгибистых лебедей, лежащих на берегах рек и озёр дам с пышными формами…
Да уж, действительно! Нужда заставит – горбатого любить…
Владимир ничего не хочет знать: он домашними делами не озабочен.
Лизе приходится мириться. Она понимает, что если вернуться домой и там родить, а дальше – как? Тут хоть малость заработать можно… В магазин можно сбегать… Всё-таки бабушка-прабабушка в доме. Поди-ка, не дадут малому изреветься…
«Надо терпеть! – решает она. – А там видно будет».
В поэзии её начинают уже одолевать потёмки. Хотя голова ещё пытается вершить начатые строки. Получается унылое:
Греха на душу не возьму —
Я преступлений не свершала.
Но почему же, почему
Я так безвыходно устала?
Я как преступник без улик,
Ищу в признании покоя,
Но глохнет исповеди крик
Пред равнодушною толпою.
И я подальше от людей
Несу надменную наружность.
И плачет в темноте аллей
Моя преступная ненужность.
Владимир хотя бы не досаждает…
В нём присутствует нетипичное для русского человека благородство – он даже пьяным совсем не матерится.
По Лизиным подсчётам, пятого мая – время родить. Но уже двенадцатое число… Свекровь всё-таки тревожится:
– Уж не помер ли он у тебя?
– Ну да… Помер… – отвечает Лиза. – Живот ходуном ходит… Пока я на ногах – затихает, а сяду – пляшет…
Как-то, ещё до этого разговора, в сельской лавке Лизу встречает старая повитуха и безо всякого вопроса заявляет:
– Парня жди!
Прошла ещё неделя. Наконец среди ночи свекровь услышала стоны. Надо отдать должное, в доме всполошились все. Подхватывается даже полухмельной Владимир. Он, пожалуй, суетится больше всех…
Наконец мать приказывает:
– Веди давай! Хватит топтаться!
Но у порога останавливает:
– Господи! Володька! Штаны-то надень.
В другое время посмеялись бы. Но тут – не до смеха: у Лизы – кровь!..
Четвёртые сутки продолжаются схватки.
Случись такое в городе, ребёнка уже бы силком выпустили на белый свет. Сельский же акушер решает: подождём…
Схватки продолжаются – каждая через четыре минуты! В эти минуты Лиза цепляется за рёбра стола, виснет на кроватных спинках, елозит от боли по полу…
На четвёртые же сутки вечером акушер приказывает:
– Готовьте в хирургию… Утром – кесарево…
Всю ночь от Лизы не отходит медсестра – жалостливая немка. Она повторяет, сама почти всхлипывая:
– Кричи, торокая! Кричи – лекче путит…
Владимир во все дни в больнице не появляется… Он где-то поёт:
Сына подарила мне жена,
Очень угодила мне она
Маленьким мальчишкой,
Крохотным сынишкой.
Вместе с ним в мой скромный дом
Пришла весна…
Операция назначена на девять утра. Лиза рожает в семь сорок. Парень! Четыре килограмма девятьсот восемьдесят граммов.
Все удивлены: где мог поместиться такой богатырь, когда у матери был почти плоским живот?!
Владимир является только утром пятого от рождения дня. Он стучит в окно палаты. Кричит:
– Я тебе платье принёс… Твоё! Выходи – проверим: испортилась у тебя фигура или нет?
– Ой, дура-ак! – не удивляются, а уточняют соседки по палате.
А «дурак», без ведома Лизы, умудряется назвать сына Алексеем. Хотя она мечтала о Марке.
Таким вывертом намеревается он дать сыну свою фамилию – вписать в метрику себя как отца. Номер не проходит: на место записи родителя ложится чёрная полоса!
Страшно
Лизу выписывают домой в конце мая. А в июне баба Катя ворчит:
– Первая ты, чё ли, на свете рожаешь – развалилась, лежишь! Делай всё за тебя… Евдокия с весны никак не доберётся – крылец помыть. А у меня – спина уже корою сосновой взялась… Нагнись – треснет…
Пришлось мыть.
Увидала Нинка-соседка, орёт через ограду:
– Эй! Бабка Катерина, старая ты курва… Очумела – роженицу полоскать на ветру… Иль не ведаешь: сляжет бабёнка. Молоко пропадёт… Ты ж, сука старая, воды не поднесёшь…
– Отвяжись, язва сибирская! – отругивается старая. – Я вон Дуську свою под копною родила, в юбку исподнюю завернула и стоговать отправилась. Ни хрена с твоей бабёнкой не сделается.
А вот и сделалось: вторым вечером, да обвалом – сорок градусов! Ребёнку – месяц, а мать – в лёжку! А отец – на концертах! Иначе ему прямо никак!.. Первый певун в районе… Жена лежит – с подушкой спеклась, а он перед зеркалом бриалинится. Старая и та заругалась:
– Петух голосастый… Опять ли, чё ли, до курёх намылился?
Владимир отшучивается:
– Породу, свет-баушка, надо ж кому-то улучшать… Ишь, какие у меня богатыри получаются!
– Мимо конторы побежишь – скорую хоть вызови, – наказывает «свет-баушка».
– Обязательно, – доносится уже из-за двери…
Раскалённая маститом грудь долго перекидывает молодую мать из небыли в небыль… Да, слава богу, дело не доходит до операции! Хотя толку от такой груди уже никакого. Спасибо корове, которая в этот год осталась яловой. А ещё свекровке – решила наконец уделять молока.
У неё, у Евдокии Алексеевны, новое горе: оказалось что Остапова Гутька Косова, «сучонка паршивая, всё-таки забрюхатела»!
О том свекровь узнаёт, когда забирает Лизу из больницы. И вот уже сколько дней она рёвом ревёт.