– Корову, слава богу, не забывает доить, – жалуется старая Катерина соседкам. – Ёй ишшо ж на работу ходить надо – попробуй-ка вовремя не явиться!..
Однако Евдокии Алексеевне ни дневные, ни ночные дежурства любить не мешают…
Пушкин, такой-сякой, оказался прав, когда сообщил миру, что любви все возрасты покорны!
Евдокия от Гутькиной тяжести напрочь лицо потеряла. Бабы сельские, особенно при Лизе, очень стараются жалеть её: хорошая-де бабёнка, а он чё над ею вытворяет… Никакой надежды не оставил… паразит культяпый!
Лиза вынуждена, как может, хлопотать по хозяйству… Спасибо, помогает соседка Нинка. А Володька либо шоферит, либо зарплату прогуливает…
На дворе – июль! А это – поливы, прополки, заготовки… Ему – хоть бы хны…
Баба Катя упрекает внука:
– Ты даже не знаешь, где чё в огороде посажено…
– Вырастет – узнаю, – отвечает он.
К августу Евдокия Алексеевна немного смиряется со своей бедою.
И вот: огород убран, соленья в погребе. Скирда сена – за сараем. Дрова колотые – в поленнице. Хатёнка утеплена. Осталась только картошка…
Всё это, можно сказать, её руками… Сынок у Лизы беспокойный; молчит только тогда, когда мать рядом…
Время – к осени. И вот тебе… Остап Иванович возвращается – на готовенькое-то!
– Не верю, – докладывает он Евдокии. – Не могла Гутька от меня затяжелеть…
Чужим горем счастливая Евдокия – суетится, ожила!
Маленькому Алёше почти четыре месяца – бутуз! Добреет прямо на глазах, но орёт без матери – шагу не отойти.
А что со стихами? Брезжат постоянно в голове, а не вырисовываются.
Однажды мечта всё-таки выплеснулась наружу печалью. И когда-то написанные строки стали началом стихотворения:
Ничего повторять не желаю,
Ничего забывать не хочу…
Всё приемлю, но твёрдо знаю:
Мне любая беда по плечу!
Мужем бита, любовью обманута,
Умудрённая горькой нуждой…
Жизнь моя до предела натянута
Тетивою на быт тугой!
Чем коварнее зло, чем убористей,
Чем настырней рука беды,
Тем точнее и тем напористей
Метят стрелы моей мечты.
Тем точнее в неё попадаю,
Тем увереннее шепчу:
Ничего повторять не желаю,
Ничего забывать не хочу!
По сути, Лиза не кокетничает, думая таким манером о своём нынешнем положении, хотя врёт о метких стрелах…
Но ни время, ни страсти её не отупили. В ней постоянно растут и зреют понимание и напевность русского слова…
Красочный язык деревни полнит её надеждою. Она дышит им. Она купается в нём. Ныряет до самых его глубин и возносится к молитве его восторгом, живёт великой его добротой и неповторимостью…
Слова сами собой слагаются в присловья…
Это удивляет Лизу тем, что она не может понять, каким образом они выстраиваются в ней так, что проявляют собой нечто вековое, народное…
Всё это наслаивается в памяти Лизы. Никаких записей, никаких дневников…
На дворе – бабье лето! Пока время есть до копки картошки, Лиза берётся разобрать рукописи прошлых лет. Укладывает стопкою на стеллаж. Сама читает шёпотом:
Кряхчет созрани дед по-утиному,
Топоршась на пригревок окна…
Перепуталась паутинами
Золотая моя сторона…
Затем:
Люблю я осень – земную стынь,
Где зелень сосен в кострах осин,
Да сонный лепет уставших трав,
Да отблеск лета в речных глазах…
Или:
Заплясала осень по лесу,
Привязала вьюги к поясу,
Затянули небо синее
Тучи сивою холстиною…
Осень! Осень! Осень!
Октябрь приносит в дом новую волну несчастья. Остап Иванович заявляет:
– Ухожу. Совсем. До Гутьки! Вчера сына принесла! Две капли – в меня!
А на неделе по селу тревога:
– Пропал Остап Иванович!
– В больницу ни до сына, ни до Гутьки не приходит!
– Гутька ором орёт…
Лиза видит, что и со свекровью вовсе неладное творится: сядет – глаза в одну точку… Часами сидит!
А тут ещё Нинка, только не каждый час спрашивает через заплот:
– Остап Иванович не появлялся?
– Отстань ты, ради бога! – раздражается Лиза.
И снова остаётся Нинка с вопросом:
– Куда мужик подевался?!
– В сарае у нас прячется… – дерзит Лиза. – Привязалась со своим Остапом… Сходи – проверь…
– Да я так… Не злись. Свекровушка твоя, гляжу, тоже… Как пришибленная…
Лиза и без Нинки видит – свекровь не в себе!
Думает:
«С ума сойти! Неужели можно так любить… в пятьдесят-то лет?! – Удивляется: – Старуха старухой, зубы не чистит, а туда же… Прям – шекспировские страсти».
После пропажи Остапа Ивановича, на четвёртый день – воскресенье. А в понедельник село гудом загудело: нашёлся! насмерть убитый!
Уборщица, до прихода работников, решила в типографии порядок навести.
Уминает она в корзину бумажные обрезки, несёт вывалить – под навес. Там целая куча такого добра. Вытряхивает. Руками подгребает. Шлёпанец из-под обрезков выныривает. Странно! Вроде носить ещё можно… Зачем выкинули? Авось другой найдётся. Разгребает обрезки – нога! Да здоровенная! Разом сообразила – чья! И завопила…
А милиция напротив типографии… А рядом остановка автобусная. Всё правильно – центр села. И школа рядом, и клуб, и сельпо…
Народищу – махом; полная ограда набилась!
А вот и Евдокия на смену идёт…
Видит – толпа во дворе типографии. Останавливается посреди дороги, стоит, разворачивается – и в милицию.
Село к обеду уже толкует наперебой. Оказывается, дело было так:
– В среду, нет, ещё во вторник ночью… Гутьку везут в больницу – рожать.
– В четверг, паразит культяпый, у неё с утра побывал, сына признал. Днём от Дуськи собрался, ушёл…
– И тем же вечером, сволочь безрукая… Знал, что у Дуськи ночная смена. Дом-то Гутькин только что не рядом с типографией…
– Нажрался, конечно, и в одних тапочках попёрся к ней на работу…
– И зовёт Дуську – пойдём, дескать, посидим под навесом…
– Вот и посидели, выходит…
Пересуды бабьи оказались не так уж и далеки от истины.
Под навесом не только обрезки свалены. Там из-под рулонов бумаги железные стержни брошены… И старый литерный станок – на боку валяется…
Садятся. Остап и жалуется Евдокии…
Это уже потом, на суде выясняется. Бабы о том же толкуют:
– Я, – говорит, – с Гутькой так, подживаюсь… Тебя, дескать, люблю. Давай прямо сейчас докажу… Дуська ни в какую…
И Нинка досказывает старой Катерине через заплот:
– Дуська ни в какую! А он, гад, своё: я, мол, к тебе, как пионер – всегда готов…
И дальше поясняет она другим уже соседям:
– У блудливых мужиков вся кровушка в такое время от мозгов к мундштуку приливает; надо успеть нижней мудростью пофорсить. А то отлив, не приведи господи, случится… Остап и валит Дуську прямо на землю. Она горем захлёбывается, а он – любовь у неё добывает…
На суде то же самое выясняется: прижал пузом – не даёт вывернуться… Шарит Евдокия по земле – чем бы его образумить. И подвернись ей под руку стержень! В страстях-то Дуська не вспомнила, что он железный, и гвозданула Остапа по башке… С одного маха захлестнула! Потом уж… завалила обрезками и забыла!
А когда его нашли, семнадцать ран насчитали! Во как допекло бабу!
Когда увидала Евдокия народ у типографии, тогда только вспомнила, что натворила… И признаваться пошла…
Старая баба Катя убита горем. Соображает плохо. Руки трясутся. Огня в печи не может развести.
Лизавету с утра в милицию вызвали. Володьку только война разбудит – к утру еле живой приполз. В избе – волков морозить. Как назло, никакой газеты под руками – дрова подпалить. А тут ещё правнук орёт…
Ад кромешный! Старая прикидывает в полупамяти:
«У Лизаветы полно бумаги мараной. Руки, знать, не доходят повыбрасывать. Сгодится – печку растопить».
Когда Лиза возвращается из милиции, печка пылает, в доме тепло, Алёша уревелся – спит рядом с никаким отцом. Баба Катя чистит картошку и горюет…
У печи скомканные остатки поэтических рукописей…
Следствие
Остапа Ивановича Дзюбу в селе считали проходимцем. Говорили, что он пятое, а то шестое место и у нас, и в России поменял. И всё женится.
А у бабы Кати в Красноярске сестра. У сестры – дочка. У той дочки – муж Николай, который майором в милиции служит! Этот майор просит Лизу пока не уезжать. При следствии по уголовному делу лишний свидетель не помешает.
Сам он едет на Брянщину или Псковщину – узнать Остапову подноготную. Там он докапывается до того, что Дзюба Остап руку свою потерял не на войне, а до войны. Что в молодости он умудрился угнать у цыган пару лошадей и продать их на рынке мясом, за что и поплатился рукой…
А в годы войны пошёл полицаем и отличился беспредельщиной. В одной из деревень его старанием заживо сгорела целая семья. И ещё набралось всякого – по мелочи, если считать мелочью людскую жизнь…
Сведенья этот Николай собирает долго. Обратно возвращается только в феврале.
А потом уточнения, доводки, всякое остальное… Потом ожидание суда. Наконец решение: Власову Евдокию Алексеевну оправдать!
Судья понял: покойник был способным довести кого угодно до невменяемости…
Однако такая встряска даром Евдокии Алексеевне не проходит. У неё начинает подёргиваться голова и немного косит рот.
Баба Катя этого не замечает – неважно видит. А Володьке некогда – Володька веселится…
В мае месяце, не советуясь с Лизой, было решено справить годовщину Алёши, а заодно отметить правильное решение суда.
Из Красноярска – майор с женой, кривая тётка Нюра, сын её как раз дома оказался, пара близких соседей…
Человек десять набралось.
Лизе пришлось вместе со всеми оказаться за столом.
Пили, пели, вспоминая Остапа Ивановича, матерились, забыв, что теперь ему Бог судья…