– А если дрючком? – сказал мельник.
С улицы в машинный зал, сильно хромая, вбежал начальник производства. Он был в поту. Я позабыл, как его зовут.
– Что случилось? – крикнул он. – Живой?
– Парню штурвал не пошевелить.
– Как это? Со штурвалом мой внук-третьеклассник справляется.
– Вот я и говорю – если дрючком? – Мельник вышел к себе на мельницу и тут же вернулся с небольшой березовой палкой. Протянул палку мне. – Попробуй запусти.
Я вставил палку в штурвал и навалился на нее грудью, штурвал стронулся, валы медленно пошли вращаться. Орудуя палкой, я довел работу машин до нормы. Мельник похлопал меня по спине и ушел к себе – из машинного зала на мельницу вела дверь.
– Все моторы пожжем, – сказал начальник производства тоскливо. – Ты что, действительно повернуть колесо без палки не можешь? – Он не верил. Он видел во мне идиота, шпиона, он только не мог понять, что у меня просто не хватало на это плевое дело ни силы, ни веса.
– Я постараюсь, – сказал я.
Начальник производства – я уже вспомнил, что зовут его Иван Макарович, – взял с печки подгоревший ломтик хлеба, покрутил его, положил на печку аккуратно и вытер пальцы. Тут включился цех. Я помчался к штурвалу. Березовым дрючком повернул колесо. Оказалось, что для меня трудным было лишь стронуть его с места. Я думаю, что уже проклюнулась в моем организме злость, и расслабленную силу, рассредоточенную по всем печеночкам для поддержания жизни, она уже начала собирать в единый сгусток, для единого кратковременного действия.
В дверях мельницы стоял мельник. А Иван Макарович снова вертел в руках кусочек хлеба.
– Сгорят, – сказал он.
Тяжело дыша, я собрал ломтики с печных террасок.
– Феньку пришлю, – сказал Иван Макарович.
Еще цех подключился. Я выронил хлеб, побежал крутить колесо.
Глядя на вольтметры из двери, я видел, как Иван Макарович собрал мой хлеб с пола, положил на скамейку и пошел на мельницу. Я сел к печке. Принялся хлеб жевать. Из десен у меня шла кровь. Не знаю, что там понял про меня, а может, и про войну Иван Макарович, но спустя некоторое время он вернулся в машинный зал с узким, согнутым из кровельного железа корытцем в руках. Корытце точно устанавливалось на нижней терраске ступенчатой печки, на самой горячей.
– У тебя кровь, – сказал Иван Макарович.
Я кивнул, растер кровь по щекам.
– Кастрюля, бери, – сказал Иван Макарович. – Поди к мельнику, намети бусу – это мучная пыль – завари себе кашу. Тебе, парень, есть надо.
Я так и сделал. Мельник намел мне с карнизиков и филенок мучной пыли. Кашу он называл затирухой.
На мельнице чинно, неразговорчиво стояли женщины-помольщицы, у каждой было не меньше полумешка зерна. Они таращились на меня, и в глазах их, каменноблестящих, карих, сочувствие свивалось с инстинктивной опасливой брезгливостью. И никто из них не отсыпал мне в шапку пшеницы.
Я сварил затируху и съел ее мигом.
После школы пришла Феодосья, сняла пушистый берет, сбросила ватник с заячьим воротником, погрелась у печки и принялась за уроки.
– Меня Иван Макарович прислал, – объяснила она. – Думает, ты не дотянешь до конца смены.
– Дотяну, – сказал я.
Феодосья кивнула: «Дотягивай».
Была она бела, красна, светла. Я употребляю эти слова во всех их высоких значениях – они приложимы к ней, кроме имени Феня, а вот Феодосья – это имя ей шло.
Феодосья не помещалась в одежде не потому, что одежда была ей тесна, – одежда находилась в противоречии с ее телом, вернее, со всей ее сущностью, как если бы бронзовую скульптуру, к тому же горячую, обрядить в застиранный трикотаж.
Из всех Фениных ярких примет на первое место, как исключительная примета, выходило то ощущение, что она очень крепко стоит на ногах. У нее были несуетливый взгляд, нефорсированная улыбка, неторопливость речи, непоспешность в ответах – вопросов она, кажется, и вовсе не задавала.
Она взяла мою кастрюльку, вымыла ее, вытерла, пошла на мельницу, принесла бусу и заварила мне затируху.
Когда я съел это варево пальцем, Феня сказала:
– Ну ты и страшен. Особенно уши. Тебя в детстве часто за уши таскали?
– Прибивали, чтоб не вертелся. – Я отлично представлял себе свою внешность: голый череп, челюсти, обтянутые пустыми губами, острый нос, провалившиеся глаза и уши врастопырку, как крылья воробья, когда он тормозит в полете. – Погоди, – сказал я. – Еще стану красавцем. Влюбишься.
– Хорошо бы, – согласилась она. – Влюбиться охота. Я бы и в нашего мельника влюбилась, будь он чуток помоложе. Его Иваном Наумовичем зовут. Он раскулаченный, очень работящий и спокойный. Ты этой дряни много не ешь. От нее пустой жир нарастает, потом не избавишься. Будешь как те кастраты миланской школы пения… – Видать, она много читала.
– А что же мне есть? – спросил я и подумал: действительно, что же мне есть? Аванс мне выдали. Можно купить картошки. На карточки хлеб дают, да перловку, да сахар. Всего – на три хороших обеда. И ни капельки жира. Интересно, что о мясе я вовсе не думал. В Ленинграде возле печурки накатывали на меня мечтания о вкусной пище, но все они были примитивны и самым высоким пиком моей кулинарной мечты была картошка, сваренная исключительно в чистом сливочном масле.
– Да, – сказала Феня, – нас тоже голодно кормят. Пацаны, как волчата, зубами лязгают, того и гляди палец откусят. Летом огороды грабят. Я сказала директору: пустой земли много, давайте распашем для ребят – пусть пасутся, зачем население злить. У нас свой огород большой, но там сторож. А ребятам хочется – они даже ботву жуют. – Она снова уткнулась в свои учебники, потом снова на мельницу вышла.
Тут подключилось что-то энергоемкое, динамомашины загудели, как грузовики, идущие в гору. Я побежал прибавлять оборотов. Прибавлял, прибавлял, но подключение внезапно прекратилось, турбина будто с горы прыгнула – хорошо, я у колеса был. Когда я уже сидел на ступеньках, отдувался и вытирал пот со лба рукавом, пришли мельник и Феня.
– Пацаны короткое замыкание сделали, – сказала Феня. – Протестуют. Обед был плохой.
Мельник выгреб из карманов своего ватника зерна пшеницы и высыпал мне в кастрюльку.
– На старости лет воровать стал. Истинно говорят: из-за девки и против Бога пойдешь. – Мельник был седой, за шестьдесят лет мужик, но без лишних морщин, с прямым носом и высоким лбом. С Феней они были совсем непохожими, но казались родственниками. Они, и я вместе с ними, вскоре стали персонажами той комедии, которую с подачи поляка Збышека Баленко и моей квартирной хозяйки Клаши пришлось нам сыграть.
Иван Наумович был из-под Полоцка. Когда его раскулачили и сослали, он был зрелым пятидесятилетним матерым кулаком. Только коров у него было восемнадцать.
– Нас было много, – говорил он. – Четыре сына, да четыре невестки, да мы с женой. – Тем самым он давал мне понять, что наемных работников у него не было. Но вообще о своем кулацком прошлом он рассказывать не любил, хотя вся его жизнь и все радостное, что в человеческой жизни может статься, были там, в том времени. Все последующее его существование было как бы во имя памяти.
Его не только раскулачили, не только сослали, но за покорную непокорность и посадили. «Слава богу, жену и сыновей не тронули». Срок он отбывал на Урале, все время на одном месте, на реке Чусовой. «Слава богу, не в Березниках, не на химкомбинате». Урал его принял, как принимал он беглых, рискованных и упрямых. В сороковом году, отбыв свой десятилетний срок в лагере, он приехал на завод Кын – детдому нужен был опытный мельник. Через год сошелся с одинокой женщиной, чистенькой и молчаливой кержачкой. Теперь они жили вместе: «Она с Богом, а я со своей памятью. Так что нас четверо. А со скотиной – так девять душ: корова да три овечки». И выходило, что память свою он почитал за отдельную душу.
Больше всего дорожил Иван Наумович своей честностью: «У нищего, кроме честности, ничего нет». Второй в этой табели шла телесная чистота. Он мучился, если рубаха у него оказывалась в чем-то вымазанной – например, в мазуте. И ватник, у всех мельников забитый мучной пылью и кое-где проклеившийся насквозь, залоснившийся, у него всегда был чистый. На бровях, на ресницах мучная пыль. Он сам смеялся, говорил: «Работать некогда, то и дело отряхиваюсь».
И вот этот человек воровал для меня зерно. Придет какая-нибудь помольщица с полумешком пшеницы – он сунет руку в зерно, чтобы проверить влажность, немного в кулаке утаит и сунет в карман, а потом высыплет в мою прожорливую кастрюльку.
Мельничному делу он меня обучил. Я даже молол, когда он хворал. И жернова насекать научил. Кроме того, что насечка зерно рушит, она еще плавно подвигает муку к краю жернова. И когда я уже не работал на электростанции, а был свободным столбовым монтером, я приходил к нему – он был мне опорой. Домой в Белоруссию он ни разу не ездил, опасался принести беду детям. Влюблен был мельник в реку Чусовую и в девушку Феодосью, и все это знали.
– Когда она приходит, у меня как будто снова семья в полном составе, – говорил он. – То ли она мне внучка, то ли дочка, то ли я снова парень…
Привезли Феню в детдом тринадцатилетней из глухой деревни. Она была то ли рысь, то ли теленок. И еще была безграмотной – писать совсем не умела, читала едва по складам. Училась она в девятом, а лет ей было – девятнадцатый. Так что воспитанницей она уже не могла быть, но жила в детдоме с разрешения большого начальства. И была она аварийной силой. Заболевал кочегар на локомобиле – бросали туда Феню. Надобился вдруг молотобоец – Феня шла кувалдой махать. Но основная ее работа была монтером на электростанции во вторую смену, когда работал всего лишь один генератор, давал освещение. На электростанции она делала уроки и за себя, и за неучтенное количество девчонок и мальчишек. Они толкались вокруг нее, как поросята. Теперь ей на шею повесили еще и меня.
На следующий день я пошел в баню. Как во всех небольших поселках, баня была одна: один день – женская, другой день – мужская. Когда я вошел, старики заторопились – в основном мылись старики да мальчишки. Кое-кто даже перекрестился. Мне освободили не просто место, а большое пространство, я, наверно, полбани занял. Но тут набежала орда пацанов-детдомовцев. Они проорали все, что обо мне думают. Побожились, что «выковыренные дистрофики» бывают еще хуже, но те неходячие. Один из них, подбородок острый и острые скулы, похожий на волчонка, предложил мне потереть спину.