Сержантово лицо не содержало ничего ободряющего, кроме слов матерного содержания. Витя кивнул головой, и прекрасное волнение от близости фронта и своей причастности к прорыву покинуло его грудь, уступив место смятению и обиде.
К посту подходили солдаты с колодками на груди, с пистолетами и кинжалами на животе и гранатами по всему поясу. В лихо заломленных пилотках. Говорили ему:
– Привет, Матросов. Закрыл амбразуру.
Сволочи. Даже хуже сволочей. Витя краснел, поджимал живот, словно ждал удара. Отворачивался. Подбородок его дрожал. Они были как фашисты – они ремни из него резали.
Пробегали связистки с затянутыми талиями. Девушкам гимнастерки идут, у них в гимнастерках сильно груди торчат. Проходили пожилые офицеры и старшины из технического и огневого снабжения. Эти сами отворачивались от него, стыдясь чего-то более стыдного, чем он пока понимал.
Может, Витя и пообвыкся бы, может, и понял бы значение своего поста, но тут, как на грех, в помещение вломились два шофера и прямо к нему.
– Где тут бабы?
Витя заледенел.
– Нету тут, – сказал, разрывая онемевшие голосовые связки.
Дверь за его спиной отворилась, и, черт бы их задавил, вышли две немки: одна постарше, другая молоденькая.
– Кюхен, – сказали они строго.
Витя покраснел, пожелтел, посинел от прихлынувшего к лицу стыда.
– Вперед, арш! – сказал он грубо и хрипло. – Расступись, говорю!
– Сука! – удивленно пробормотали шоферы. – Жалко тебе?
– Не приказано! – крикнул Витя.
Немки в кухне принялись варить кашу. Старшая сунула Вите кастрюльку, чтобы подержал. Витя кастрюльку ту взял, подержал немножко, затрясся и грохнул ее об пол.
– Официр! – закричала немка.
Он наставил на нее автомат.
– Я на посту. Я часовой и нихт кастрюлька! Их бин вам не прислуга.
Немка погрозила ему кулаком. Ее белые губы пробормотали что-то обидное. Шоферы, просунувшись в кухню, скалились.
– Сержанта вызову! – закричал Витя истошным криком. Шоферы пропали из его глаз, растворившись в слезах. Витя глаза вытер – шоферы появились снова. Краснорожие от смеха. От них воняло бензином и табаком.
– Бедняга, – сказали они и смылись.
Харч на столе был поразительный, как на рекламе дорогого ресторана. Вин и наливок много.
Настины братья сняли пиджаки. Сидели развалясь. Настины золовки полулежали. В улыбках, в красоте сервизов, в аромате дыма – чувствовался во всем достаток.
Настин отец, Олег Данилович, был угрюм. Он любил Настю и не радовался ее замужеству. Крупная голова, короткая челка делали его похожим на Хемингуэя. Лауреатская медаль – скромно – на сером модном пиджаке. Золотистые обои. Импортные.
У него было два спецпиджака: один на День Победы, в орденах и медалях, тяжелый, как набор амбарных гирь. Другой – по высшему разряду – интеллигентный, с одной медалькой.
Олег Данилович относился к Виктору Ивановичу снисходительно, как старший. Он считал его и Вениамина Шарпа придурковатыми, но доверял. Делился мыслями.
«Критика – это современный способ жить. Для дураков, ребята. Плюйте на все, нужно чаще расшлаковываться. И нечего считать себя венцом творения. И человек, и паук всего лишь форма существования белков. Я бы, ребята, застрелился – имею наган. Но хочется досмотреть это кино до конца. А вдруг Чапаев выплывет…»
«Из всей моей родни я признаю отца и вас с дядей Веней, – говорит Настя. – Я хочу родить Сережу».
А Сережа шагнул в пустоту, отстреливаясь. Последнее, что он видел, было синее море и белые птицы. Белые птицы и белые облака. Белые птицы падают в море. И, не долетая до воды, превращаются в черные тени…
Шарп натанцевался. Пришел.
– Славяне, – сказал, – с нервами стало плохо. Если человек кричит на продавщицу, хоть она того и заслуживает, – стало быть, у человека уже нету точки опоры.
А какая-то женщина размером с кабинетный рояль, прислоненный к стене, говорит Шарпу:
– А я? Плевала я на эту точку. Дайте мне Архимеда – и я для него переверну мир.
– Я вам Архимед, – говорит ей Венька Шарп, и они с роялью скачут танцевать.
А у Сережи не было точки опоры. Но может быть, в тот момент Сережа подумал о Насте.
Гости, особенно лысые мужья золоченых старух, улыбались Виктору Ивановичу. Они, разумеется, знакомились на каком-нибудь празднике этого дома. Они желали поговорить, может даже поспорить об Илье Глазунове, вытеснившем экстрасенсов и летающие тарелочки.
Виктору Ивановичу говорить не хотелось, тем более спорить. Ему осточертело спорить. При появлении оппонента он налаживался соглашаться, настраивался на состояние некой резонансной эйфории, иначе с первых же слов у него начинал тяжелеть камень за пазухой. А было жаль тратить этот камень на одного хама – Виктор Иванович лелеял булыжник для всего человечества. Он глядел на свадебных гостей через пузырчатое вино – кивал, улыбался. И был одинок.
После каши старшей немке захотелось «аборт». Витя закричал на нее:
– Какой тебе тут аборт?
Она, не стесняясь, объяснила, даже покряхтела и все повторяла: «Официр. Фельдфебель. Смирна!»
– Тебе в туалет? – спросил обалдевший от ее натисков Витя.
Немка кивнула.
– Пойдем, – сказал он. – А ты? – Он сунул голову в комнату. Молодая валялась на кровати, задрав полные стройные ноги на спинку. – Ты замкнись изнутри. Ключ – ферштеен? Замок! – Он ткнул автоматом в ключ, торчащий в двери.
Уборная в доме не работала, ее захватил шифровальщик за неимением другого укромного места. Действующая уборная была во дворе – сколоченная наскоро будка с двумя дверями. Витя подвел немку к букве «Ж», захлопнул за ней дверь ногой и стал на пост, озираясь вокруг лютым волком.
И сразу же вблизи него возникли двое танкистов. Здоровенный в перемазанном шлеме и разодранном комбинезоне вел под руку раненого. Он спросил голосом водосточной трубы:
– Пацан, где тут фрау? Где они тут ховаются?
– Нету их, – просипел Витя.
Немка тотчас вышла, оправляя светлую юбку.
– Я бы тебя, вошь, танком раздавил, – сказал здоровенный. – Жалко, танк сгорел.
Тут появился сержант.
– Кругом марш, – сказал он танкистам.
– А ты, ублюдок, не кричи. Мы тебе сейчас «кругом марш» устроим. – Танкисты принялись закатывать рукава, но сержант подошел к ним вплотную и объяснил с усталой симпатией:
– Это вы ублюдки. Ты, Вася, раненый, тебе рыло начистить нельзя. А ты, Пошехонцев, тебя вчера прогоняли? Прогоняли.
– Танк сгорел, – сказал Пошехонцев. – И не ори. Провожу Васю в санбат и зайду пообедать. У вас, курвецов, повар хороший. – Он шлепнул немку по заду крепкой ладошкой. Она взвизгнула, замахнулась на него. Он отбежал, здоровый и громкий, как утренний бык.
Сержант проводил Витю и немку в дом, взял стул и уселся возле двери.
– Ничего, – сказал он. – Не тужи. И это, понимаешь, понимать надо. Такая война. Тут, понимаешь, две бабы застряли, дуры, а солдат в наступлении неудержимый; может, последний час живет. Тем более танкист. Командир взвода командиру бригады донесение сделал по рации. Комбриг примчался на танке – учредил трехсменный пост и все тут. Тут, понимаешь, расстрелом пахло. – И, уже уходя, сержант добавил: – Придет пехота, мы вперед рванем…
Сержант отправился по своим делам. Витя остался на боевом посту с неуспокоенной душой. Он глядел в окно на старинный и прекрасный, как ему казалось, город. Витя о себе думал. И о немках. Но больше всего о пехоте.
Свадебные старухи густо напудрены. Сидят сплоченным коллективом – лакомящиеся гиппопотамши. Правда, была одна старушка, худенькая, беленькая, – старушка-инженю. Подруга Настиной матери еще по школе. У нее никого не было: ни родственников, ни друзей, ни соседей. Вокруг нее были только тени, как вокруг Виктора Ивановича. Настя эту старушку почему-то терпеть не могла. Ее обожали Настины братья. Олег Данилович смотрел на нее исподлобья. Называл ее шепотом «стальная вошь».
Виктор Иванович опасался ходить близко к светлым стенам домов или к светлым заборам, тогда тень его шла рядом, словно посланная за ним. При всей своей привлекательности, напудренности и завитости старушка-инженю имела что-то общее с тенью на белой стене.
Другое дело – тени белых птиц на воде. Там другие законы природы…
Старухи говорили авторитетно. До Виктора Ивановича долетало:
– У меня подруга занимается йогой. Ей восемьдесят четыре. Маразм. И никакого радикулита. Все зубы целы.
– Все равно американцы уже нас перегнали по нравственности. Они создали фонд, чтобы выдавать премию невестам, сохранившим невинность до брака.
– А нам это на кой? Я за неделю до брака с таким парнем пошла – умереть не встать. До сих пор как вспомню, так молодею. А муж – на хрен надо…
– Тише вы, дуры. Невеста вот… Ах, Настенька. Ах, Настенька…
Невесту старухи встретили, как сладкоежки торт. Стали ей всего желать. Особенно напирали они на приобретение жизненного опыта. Но тут старушка-инженю взмахнула ручками.
– Не нужно, Настенька, тебе опыта. Опыт – это утраты. А ты рожай и никого не теряй. Пусть лучше ты будешь неопытная, но счастливая.
– Да, – сказала старуха, говорившая о йоге. – Для здоровья нужна не аэробика, а хорошая жизнь.
Старухи тихо загудели. В их гудении Виктор Иванович не уловил согласия.
Он глянул на Олега Даниловича. Тот сжимал бокал, как гранату. Он глянул на зятя Алика. Зять сидел в пустом пространстве. Угрюмый.
Он глянул на Настиных братьев. Братья рассматривали гостей сквозь прорезь прищура. И усмехались.
Пришел запыхавшийся Шарп Вениамин Борисович.
– Интересную мысль поведала мне эта рояль. Когда по телеку рассказывают о двадцатилетних футболистах, называют их «юниоры», объясняют, что организмы у них хрупкие, психика ранимая. Когда говорят о двадцатилетних солдатах, называют их «старики». Психика – будь здоров. Афганцы – герои. Организмы из нержавейки… Ты бы, Витя, поел. С чем тут действительно хорошо, так это с закусками. Как в мирное время. Вообще, Витя, телек способствует. Смотришь его, видишь чужую жизнь и сам как бы перебазируешься на Каморские острова. А Ленинград этот, хрен его знает где? В какой-то дальней мгле. И жаль тебе этих ленинградцев. Иногда до того засмотришься, что даже крикнешь: «Анисья, пива!» А эта чертова девка Анисья, она же шоколадного цвета… Это, Витя, синдром Сенкевича.