Гений. Похоже, что, когда они созреют, им уже нечего будет жрать. Они же плодятся, как термиты. Тринитротолуол не оправдал себя как противозачаточное средство. А ты что скажешь, Бог?
Бог (сверху). Божье дело – первотолчок.
(Подходит пупсочеловек. Теперь он черен от щетины. На рубахе надпись: «Мы впереди».)
Житель. Женщины просят голоса. Я – за. Я воевал, чтобы женщина сравнялась со мной. Чтобы стала на одну доску. Для женщины, я полагаю, в этом благо.
Гений. Ну, коль она согласна, валяйте – стойте на одной доске.
(Общее ликование. Звуки медных труб. С этого момента женщин от мужчин ни по лицу, ни по одежде не отличить. Все курят. Все грубо хохочут.)
Дурак. А как же ЭТО?
Гений. На ощупь.
(Над сценой на аэростате поднимается лозунг: «Любой стыд – ложный!»)
– Олег, нет в тебе Бога, – сказала Регина и всхлипнула.
Автор кивнул:
– Нету. Христос не воскресает дважды.
Мужик-свиноцефал коснулся автора плечом:
– Отныне он язычник. Я тоже. Язычество – религия царей.
– Ты царь?
– Я был царем. Ты меня назад сманила. Теперь вот человека сманиваешь. – Свиноцефал ткнул пальцем в Скачкова. – А человек не ведает. Жалко, в пьесе нету лошади. В эту пьесу надо лошадь. Гений, Дурак и Лошадь…
– У художника свой Бог, созданный по образу и подобию, – сказала женщина-синяк. Глаза у нее были такими большими, какие не защитишь даже слезами.
Регина посмотрела на автора.
– Ха-ха, – сказала. – По его подобию получится вот такой божок: прыщавый, худосочный и жадный. Такие боги за счет женщины в ресторан ходят.
Константин Леонардович снова постучал пальцами по столешнице.
– Картина седьмая, – сказал автор, не дрогнув. – Появляется компьютер. Жители дерутся за места у экранов. С этого момента они все похожи на японцев.
Японец. Алиготэ.
Японка. Сенсей…
Японец. Каратэ…
– Здесь у меня будут японские фразы, – пояснил автор. – Читаю дальше.
С развитием технических знаний и распространением учения дзен количество людей на земле сильно уменьшится. Этому же будут способствовать импотенция, самосозерцание, лечение зубов гамма-лучами, противозачаточные средства, которые начнут выпускать в красивых фантиках с ягодками, птичками, зверушками. Компьютерные игры снизят половое влечение, что, в свою очередь, отразится на рождаемости. Теперь жители даже не черные – они зеленые, как японцы в хаки.
Дурак. Когда-то они были розовые. Несли в себе добро. Сейчас, по-моему, только навоз.
Гений. Они всегда стремились к скупке краденого.
(К разговору прислушивается лохматый житель.)
Житель. Но среди нас имеются великие мужи.
Гений. Чтобы прослыть великим, достаточно дубины.
Житель. Но почему же? Но…
(Дурак с подозрением приглядывается к Жителю. Хватает его за грудь.)
Житель. Что вы делаете?
Дурак. Девица! Если ее помыть и причесать, будет хорошенькая. Душечка. Солнышко. Запомни, крошка, единственное стоящее занятие – любовь. (Увлекает Девицу в кусты рододендрона.)
Гений. Я же говорю – дурак, а умный…
(Гений заглядывает за кусты. На траве разостлана скатерть. На скатерти бутылка и закуски. Причесанный Дурак и причесанная Девица сидят в обнимку со стаканами в руках. Поют: «Парней так много холостых, а я люблю тверезого…» Гений присаживается к «столу». Разглядывает бутылку.)
Гений. Кагор…
Дурак. Спасать их надо. Верни им ветчину, вино и медленные танцы…
Гений (пьет из горлышка кагор). Шекспир с глубокого похмелья, вылезши из борделя, где пребывал неделю или месяц, создал «Ромео и Джульетту». Все замечательное – с перепоя.
Девица. «У любви, как у пташки, крылья…»
Гений (смотрит в горлышко бутылки. Сунул туда палец.) Дыра – начало всех начал. Дыра и точка. И взрыв!
Бог (сверху). Не надо взрыва.
Гений. А ты заткнись. (Бросает бутылку вверх.) Лучше выпей. Вино есть колыбель и кладбище богов.
Бог (сверху). Неглуп, но алкоголик.
Дурак. О Боже, он придумал вещество, способное к самопознанию. Какую-то пластмассу – дрянь какую-то…
Девица. «Любовь никогда не бывает без грусти…»
Бог (сверху). Самопознание все приведет к нулю.
Гений. Врешь. Я Бога сотворю.
Бог (сверху). Зачем тебе два Бога?
Гений. Не два! Всем-всем по Богу! Всем – и японцам.
Бог (сверху). Не утруждай себя. Они уже придумали забаву.
(Компьютеры, у которых сидит и дергается все зеленое человечество, вдруг взрываются с чудовищным грохотом и вонью.)
– Но почему японцы? – спросила женщина-синяк.
Ей ответила девушка-свечечка:
– Даша, европейский суперэтнос имеет тенденцию к свертыванию, он выработался. Зато азиатский суперэтнос на подъеме. Двадцать первый век будет принадлежать азиатам во главе с японцами.
– Как страшно, – прошептала женщина-синяк.
– Картина восьмая, – громко объявил автор. – И вновь сожженная земля. Все багрово и огнедышаще. По острым обломкам бредут в изнеможении двое – Гений и Дурак.
Дурак. Опять мы одиноки. Я говорил тебе – будь добрее.
Гений. Кричи. Пусть голос Дурака пустыню оживит.
Дурак. И закричу. Она была прекрасна-а!
Гений. Аннигиляция? О да. В ней все слилось: и жизнь, и смерть, гармония и хаос…
Дурак. Ты сам дурак. Я говорю о Ней…
Гений. Заткнись. Услышит этот старый хрен, что наверху, опять Ее подбросит.
Бог (сверху). Кайся.
Гений (неохотно и мрачно). Каюсь…
Вскочила Регина. Опираясь на плечо Скачкова, спросила:
– Ну почему? Почему ты все время пытаешься унизить женщину? Ты – импотент, в чем ты каешься?
– Как в чем? – спокойно сказал автор. – Это конец. Каюсь для точки.
– Ни в чем ты не каешься. Ты не любишь ни Бога, ни женщину. Только самого себя – мания величия. – Щеки Регины горели, как факелы чести и справедливости. – Весь этот хлам написан ради самовыпендрежа. А что касается Гения – не трожь! Чего нет в нас, того, естественно, не может быть и в нашей пачкотне.
Автор смотрел в темноту потолка. Страстный выговор, можно даже сказать – топор Регины его не тронул.
– А я говорю – где лошади? – сказал свиноцефал.
«Он и свихнулся на сходстве то ли с боровом, то ли с быком, – подумал Скачков. – Ему все на это намекали, он и завернулся сам в себя».
– Непременно лошадь. Я тебе говорю, Олег, вставь лошадь на бугре. – Свиноцефал повернулся к автору и заставил автора повернуться к себе. – А ты, Олег, возвел на бугор себя. Регина права – сейчас центр нравственности конь, а не японец. Надо, чтобы на всех буграх стояли кони. И Берию введи для достоверности. В пенсне.
Автор погладил его руку, и критик затих.
Оживился моряк. А может, не моряк. Что-то в нем было морское, но нехорошее. Было похоже, что лицо этого человека состоит из матросских пуговиц. И каким-то образом на эти пуговицы застегнуто что-то морское. Моряк сверлил всех, особенно Скачкова и Регину, взглядом.
– Я записал тут несколько мыслей. Мысли я зачитываю стоя. – Он встал. – Мысль первая: «Наконец-то мы взобрались на тот пик невежества, с которого уже можно разглядеть далекую ниву культуры». Второе: «Бог – лишь прибавочный элемент к опыту, накопленному гением». Третье: «Невежеством способна управлять только религия». И еще, касается женщин: «Даже сто красавиц не заменят нам одного Бога». И пятое: «Цель всякой жизни – смерть». – Моряк посопел, как бы стравливая пар. – И в заключение маленькая притча, написанная мной только сейчас, по ассоциации. «Стоят два столба, старый и новый. „Ты гнилой“, – говорит новый столб старому. „А ты бетонный“, – отвечает старый столб новому». Спасибо за внимание.
Моряк свел брови в линию, сел и долго возился – наверно, застегивался на все свои пуговицы. Должно быть, они у него торчали по всему телу.
Всем не терпелось что-то сказать. Но все смотрели на Скачкова. Причем с огромной силой порицания и любопытства. Они даже ерзали на стульях. Даже Алоис.
Скачков почувствовал себя одиноко, словно в чужой языковой среде.
Регина опять сжала ему пальцы. Но Скачков мог бы поклясться, что и она, как и все тут, склонна считать, что беды на земле происходят от людей, которые мнят себя нормальными.
– Может быть, вы что-нибудь скажете? – предложил Скачкову Константин Леонардович. – Не стесняйтесь, у нас просто.
– Мне думается… – начал Скачков, покраснев. – Современно ли это, аллегория?
– Чихать! – Автор смотрел на него в упор, и моряк тоже. Между ними сидела женщина, гололобая и круглоглазая. «Ей бы челку носить», – подумал Скачков и вдруг сказал, даже не ожидая от себя такого ума:
– «Гений и Дурак» – название слишком сильное для этой вещи. Ждешь каких-то сверхпоступков.
– Дерьмовый снобизм, – ответил автор. – Бог беспомощен.
А гололобая женщина улыбнулась, как учительница младших классов. Она как бы погладила Скачкова по голове бедовой, но пустой, и теплым манным голосом сообщила:
– Видите ли, дружок, Гений и Дурак – это нравственные конкреции – демоны, или кристаллы, от свойств которых зависят Дух и Гармония.
Все закивали. Женщина-синяк, прижавшись к Алоису, сказала:
– К черту! Чего тут не понять. Дерьмо это, а не литература. Нет любви. Когда нет любви, то о чем жалеть?
Автор взорвался.
– Не тронь святое! – закричал. – Драма как раз и есть в растворении любви в дерьме цивилизации. А мне категорически претит!
Нестриженые волосы гуляли по его черепу, как пампасовая трава. Скачков подумал, краснея от чувства своей здесь ненужности, что автор похож на ошпаренного ежа или на подгулявшего девятиклассника, попавшего под дождь.
– Она про Бога, – сказала девушка-свечечка.
– Про Бога? – Автор тут же успокоился. Подышал немного носом и выбросил перед собой три растопыренных пальца с обгрызенными ногтями. – Тут, понимаешь, триединство: Бог, Гений и Дурак. Как говорила Софья, – он кивнул на гололобую женщину, – три демона, связывающие Дух с Истиной.