На берег Виктор Петрович вылез около Зимнего. Взошел на набережную по гранитным ступеням.
У парапета милиционер стоит. Приветливо улыбается.
– Сколько? – спросил Виктор Петрович.
– Гражданин, полюбуйтесь на красоту белой ночи и на шедевры архитектуры. Я уже пятый год в Ленинграде и не устал любоваться.
Виктор Петрович полюбовался. Красота – дух захватывает, но тревожно ему.
– Может, в двойном размере?
Милиционер поправил фуражку:
– Представьте, у меня час назад родилась дочка.
– Поздравляю… Сколько с меня?.. – У милиции тоже есть план по валу – тема, конечно, закрытая, и, чтобы стать милиционеру роднее, Виктор Петрович сказал: – Можно мокрыми? На пеленки.
Милиционер поиграл свистком. Грусть была в этой игре.
– К вашему сведению, гражданин, милиционеры, у которых в такую волшебную белую ночь родилась дочка, штрафы не берут. – Он поднес руку со свистком к козырьку, зафиксировал это движение пружинным выпрямлением пальцев, сказал: – Честь имею, – и пошел по набережной к Дому ученых.
Виктор Петрович сконфузился, отряхнулся, отжал кое-как пиджачок и брюки и, направившись на Дворцовый мост, попытался представить привычные к сидению фигуры президиума, хоть и не совсем похожие, но смахивающие на толстые щупальца с многочисленными присосками. И не то что стало ему жаль их как раритеты, но как-то вроде бы да. Он не находил слов. Но искал.
– Я вас люблю, – подсказала ему белая ночь, поскольку других слов говорить не умела.
Он вздрогнул:
– Перестань. Не шути так.
И бросился к середине моста, к чиру, чтобы грудью прорвать заслон. Пусть видят – он хотя и в мокрых штанах, но вполне несгибаемый.
К мосту подходили буксиры и лихтеры. У капитанов этих судов были свои проблемы, и у летчиков, летевших куда-то в ночи. Даже старики, уже готовые предстать перед судом Всевышнего, не могли в эту ночь успокоиться – они не знали, разрешат ли их прикопать к ранее умершим родственникам или пошлют по целевой разнарядке на дальний погост, где и могилы-то приготовляют не похоронщики, а трактор-канавокопатель.
Стоэтажное поле
Субтильная девушка в белых брюках и желтой майке по гранитному парапету на фоне облаков скакала, словно хотела написать спиной на ленинградском историческом небе: «Цветы, цветы…»
А он подошел к ней, озабоченный студент Аркадий, со словами: «Салют, Мария!»
– Не приставай, – сказала она. – У меня брат боксер. Он тебе врежет.
– Я серьезно. Как тебя звать?
– Глафира.
– А сокращенно?
– Роза.
Студент Аркадий попытался высказать свое отношение к таким и подобным ей девушкам, но она его перебила:
– Перенеси меня, пожалуйста, на ту сторону улицы. Меня еще никто на руках не носил.
Когда Аркадий опустил ее на тротуар у колонн Адмиралтейства, она поблагодарила его и убежала.
Теперь он думает о ней. Он думает о многом сразу, но теперь еще и о ней.
Районом, где проживал Аркадий с мамой и папой, владели старухи с кошелками. Толстые, тощие, на опухших ногах, на усохших ногах. Может быть, у старух, как говорится, здесь было гнездо. Они жужжали. Расталкивали. Осуждали. Лезли. Владельцам собак кричали: «Сколько мяса жрут твари. Людям не хватает. А тяжкий труд дворника? У нас дворничиха Симка – вот такая морда. Ничего не делает, говорит: „Не желаю! Везде одно собачье дерьмо“».
Студент Аркадий собак любил. Но не имел. Студент Аркадий девушек тоже любил. Был у него опыт по этой части в девятом классе. Но она ему изменила с курсантом. Потом замуж за курсанта вышла. Теперь с ребенком дома сидит.
Когда Аркадий глядел на старух, ему хотелось им возразить: мол, собака единственное сейчас существо, сохранившее в себе суть такого понятия, как беззаветность. Слово «собака» теперь философский термин. Старухи же, это вы видите, распоясались, от них шума больше, чем от рокеров, брейкеров и металлистов. Но тут же Аркадий себя одергивал: стоп, говорил, старухи – это святое. Они прожили трудную жизнь. И вздыхал, чтобы заглушить в себе неуверенность.
Интересно и то, что в районе, где проживал Аркадий, не было стариков, – наверно, их гнездо находилось в другом месте. Если они и появлялись случайно, то вели себя как неплательщики алиментов, воспитавшие в себе способность исчезать в стене.
Вот и шагал Аркадий в этом релятивистском мире в поисках несокрушимой константы, на которую он мог бы опереться всем своим весом и всеми своими помыслами. Иначе он свою жизнь представить не мог и оттого мучился.
Из примыкающей улицы ему навстречу вышла женщина с хорошо развитым бюстом, похожая на талантливую киноартистку Нонну Мордюкову. Держит эта женщина у плеча капусты кочан. Смотрит она на Аркадия зло. А со всех сторон сбегаются и сбиваются в клин старухи.
«Дорогу! – кричат они. – Мы устали! Мы больны!»
Аркадий пытается бежать, оборачивается – перед ним прилавок. Двое парней – похоже, студенты ЛИИЖТа, подрядившиеся на лето в торговлю, – сгружают с тележки аккуратные картонные коробки с ровными круглыми отверстиями. И оказывается студент Аркадий у весов первый.
– Бананы! – кричат старухи. – Детям!
А женщина с кочном им объясняет:
– Товарищи члены очереди, парень не стоял. Его нужно вытащить из наших рядов.
– Не уйду, – говорит Аркадий, проявляя упрямство. – Я первый.
– А еще мужчина! – кричит женщина с кочном.
– Какой он мужчина – настоящие мужчины бананов не едят! – кричат старухи. Выстраиваясь в очередь, они борются друг с другом, и от этой борьбы на глазах молодеют, становятся ничего себе – даже средних лет некоторые.
– Тебе сколько? – спросил Аркадия продавец. В его вопросе Аркадий расслышал: «Бери побольше. Это не повторится».
– Пять, – прошептал Аркадий.
Продавец вытащил из коробки гроздь, она созрела у него в руках. Положил ее на весы – гроздь полыхнула оранжевым воском.
– Десять.
– Беру…
Очередь взвыла: «Они заодно. Они вместе пьют. О-о-о-о…»
Женщина с кочном, она стояла второй, ударила Аркадия по голове кочном.
Другие члены очереди предложили от всего сердца: лишить его стипендии, оштрафовать, выгнать, показать по телевидению. Но главной и сильнее всех высказанной была та горькая правда, что настоящих мужчин теперь нет.
Аркадий глубоко вздохнул и, прижимая к груди гроздь бананов в десять кило весом, посмотрел на них затравленным взглядом Христа. Женщины были в сбитых набекрень, сползших на глаза шляпках, в задранных платьях, в стоптанных туфлях. У некоторых бюст съехал набок. Ресницы потекли. Подбородок окрасился помадой. Дышали они жарко и хрипло.
– Успокойтесь, – сказал Аркадий. – Поясню: настоящие мужчины появляются лишь там, где есть прекрасные дамы. А вы, извините, сумчатые волки. Еще великий поэт намекал, что вы можете коня на скаку остановить – вцепившись ему в горло зубами.
Ох! Зачем он это сказал? Женщин нельзя обижать, даже старух. Такую ошибку не спишешь на молодость – только на глупость. Отсюда мы заключаем, что в житейском смысле студент Аркадий был глуп.
– Беги. Убьют, – прошептал продавец.
Гордость не позволяла Аркадию побежать. Он был защищен сознанием того, что выскакивать из очереди дамы побоятся – если выскочишь, обратно не воткнешься. Дамы качнулись за ним свирепой волной. И откатили назад. И лишь последняя, поскольку терять ей было нечего, оторвалась от очереди, как брызга, догнала Аркадия и уколола его вязальной спицей в локоть.
– Вот тебе, – сказала она.
Задумчивый Аркадий сел на скамейку в сквере. Почесал локоть. К нему подошла старушка, вся в черном, седенькая, сухонькая, в аккуратных темно-коричневых туфельках. Улыбнулась она и спросила:
– Не станете возражать, если я присяду рядом с вами?
Аркадий вскочил:
– Сочту за честь.
– Скорблю, но ненавижу баб, – сказала старушка, усаживаясь. – Они превратили жизнь в трагический абсурд, а мужчину в шута. Но ведь их тоже пожалеть надо. Вы посмотрите, что они носят, – одежда на них как физическая неполноценность. А где взять?
– Не знаю, – застенчиво сказал Аркадий. – Моя мама очень много работает. Знаете, она надевает новое платье, чтобы посидеть у телевизора – в театр не ходит. Ей не нравится, что там все или орут, или шепчут и без устали учат жить. – Аркадия заливал стыд – с чего это он вдруг решил, будто он первый в очереди?
Он попробовал интеллигентизировать свое поведение путем научно-нравственного обоснования.
– Вы знаете, я стремлюсь к любви. Пора. Образ девушки, которая мне, скажем, нравится, я пытаюсь экстраполировать в образ женщины средних лет и в конечном счете – пожилой.
– Ну и как?
Аркадий вздохнул:
– Удручающе…
– Ну а я вам нравлюсь? – спросила старушка с нескрываемым интересом.
– Очень. – Аркадий еще раз вздохнул, но уже не тяжелым вздохом, а умиротворенным – с каким набегавшиеся дети пьют молоко.
Аркадий смотрел прямо перед собой. В сквере на гравиевых дорожках играли мальчики и девочки. Для их бегания, падений, кувырканий взрослые устроили хорошо утрамбованную, но все же пыльную пустыню. Дети ползали по ней на коленях и животе, стояли на четвереньках, даже лежали – глядели в небо. «Хорошо бы это делать на травке», – подумал Аркадий и посмотрел на старушку.
Старушки не было. Была девушка в белых брюках и желтой майке.
– Роза? – спросил Аркадий.
– Роза для нахалов. Для нормальных – Надя.
– Тут старушка сидела… – Аркадий потерянно завертел головой. – Хорошая старушка…
– Моя прабабка – кавалерист-девица.
– Ну что ты мелешь?
– Я мелю?! – Надя вскочила. – Она в Первой Конной работала военной сестрой милосердия.
– Конечно мелешь! Она интеллигентная женщина. – Аркадий тоже вскочил. – У нее современное мышление.
– Интеллигентная – не спорю. Два высших образования. Мыслит современно – не спорю, это у нее от меня.
– А ты наглая, – сказал Аркадий.
– А ты жмот, – сказала Надя. – У тебя пуд бананов – мог бы и угостить девушку. Наверно, и прабабка моя слиняла, что ты ее бананом не угостил.