– Бегите, – сказали Аркадию служащие атолла. – Прыгайте в море.
Но Аркадий знал другой способ скрыться – стоэтажное поле!
Громадная этажерка, начиненная урожаем.
Если на квадратном километре земли построить здание в сто этажей и на каждом этаже устроить поле – можно возвратить землю Земле сторицей. Впрочем, сто следует помножить еще и на четыре, потому что собирать урожай пшеницы со стоэтажного поля в условиях постоянной температуры и влажности можно четыре раза в год. Любители статистики пусть сосчитают сами. Восемьдесят центнеров пшеницы с гектара! При экономически очень выгодных и экологически очень чистых тельферных сельхозмашинах и механизмах. А можно ведь довести урожай пшеницы и до ста центнеров. Это дело ближайшего будущего…
Четыре миллиона центнеров с одного квадратного километра земли. Осатанеть!
Вокруг стоэтажного поля шумят дубравы, леса липовые и ясеневые, боры сосновые, рощи березовые. Звенят ручьи и речушки – хрустально-чистые – никакая химия их не губит. На лугах пасется романовская овца и упитанный скот гольштино-фризской породы. Цветы переглядываются. Птички пересвистываются.
Стоят стоэтажные поля по южному берегу Ильмень-озера. Энергию им дает атомный реактор РБМЦ-1000, модернизированный. Старухи сюда еще не добрались, они атомного ядра боятся.
Тут подходит к Аркадию оператор и говорит:
– Поздравляю вас, шеф. У вас родилась девочка. Пятьдесят сантиметров. Четыре килограмма.
А лохматый волшебник с этих проклятых курсов смотрит на Аркадия и улыбается.
– Все, что мы можем сделать для вас, это поддержать ваши силы в вашей в высшей степени героической жизни, – говорит он.
Аркадий вспотел. Пушок на его щеках вздыбился. Лоб стал холодным. В желудке засосало. Перед глазами отчетливо и требовательно возникли дети. Много детей.
– Орхидею бы, – прошептал Аркадий. – Каталею гибридную. Розовую в черный горошек. Можно, я выйду подышать? Я что-то занемог.
На улице Аркадий пришел в себя, и все происшедшее с ним стало казаться ему смешным. Но в руке у него был цветок небывалый. На цветок все пялились, даже любители пива. Женщины же расплывались в улыбке, будто орхидея была предназначена им.
На низкой чугунной ограде сквера сидела аккуратненькая старушка, седенькая, сухонькая, в начищенных темно-коричневых туфлях. В шляпке.
– Это мне? – сказала она. Сграбастала цветок и обмакнула в него свой нос. – Ну, Транспорт. Ну ты даешь. Имей в виду – пэрикулум ин мора[4].
Вне возраста и размера шляпыО Радии Погодине и его книгах
Прежде чем писать о писателе, начну-ка я, пожалуй, с презумпции. То есть с такого предположения, которое, как сказано в Википедии, «считается истинным до тех пор, пока ложность такого предположения не будет бесспорно доказана».
Бывает презумпция невиновности, сейчас она меня не интересует. И бывает презумпция гениальности, о ней-то и пойдет речь.
Так вот: писатель Радий Погодин – светлый гений русской литературы. Это я говорю сознательно, поскольку уже долгое время читаю все подряд его книжки и уже наметил на будущее, в каком порядке буду их перечитывать. Это моя презумпция.
И пора привести цитату. Вот, пожалуйста, привожу. Про хулигана Витю из повести «Мальчик с гусями», который, когда он вырастет, мечтает стать… Космонавтом? А вот вам нетушки – великаном! Знаете почему? Внимательно вчитайтесь в отрывок, который я даю ниже, в хулиганских рассуждениях Вити заключен глубочайший смысл:
– Великану много работы… – Мальчишка помедлил, почесал обгоревший нос. – Поспевай только… – Он беззвучно зашевелил губами, вероятно, перечислял про себя возможные для великана дела, потому что сказал вдруг: – Можно и наклонившись. Или корабль попал в шторм. Матросы из сил выбиваются. Волна поверх неба. К кораблю спасателям не пробиться. Погибель. Смотрят матросы-герои, я к ним иду. Мне что – мое дело такое… В горах тоже много работы.
– Тоннели сверлить?
Мальчишка посмотрел на нее подозрительно. Помолчал. Потом объяснил тихо:
– Снежные люди совсем погибают. У них кормов мало.
– Вот как? – Наташа примерила бусы, все еще не решив, оставить себе или вернуть их Боброву. – Каким же ты будешь?
Мальчишка показал на пунцовую тучку, что проплывала вдоль горизонта.
– Она мне будет по пояс. – И вдруг погрустнел. Прижался к Наташе и зашептал: – Я только чего боюсь? Насчет зайцев. Они же будут для меня все равно что блохи. Я же их не замечу. И ежиков…
– Да? – усмехнулась Наташа. – Вот видишь… – Ей хотелось знать, как смотрятся бусы на желтой нейлоновой безрукавке. Наверное, хорошо.
– А может быть, шаг у меня будет громкий, они издали услышат и успеют…
– Кто?
– Ну, звери.
Работа и милосердие!
В мире это главные вещи.
Если ты, человек разумный, не выучил это правило в раннем детстве, то, сколько ты на свете ни проживи, останешься дубиною стоеросовою и засохнешь под звездным светом, до какого бы немыслимого объема ни развил ты свой необъятный ум.
Писателя Радия Погодина я не встретил в жизни ни разу. Я и Юрия Ковáля не встретил в жизни ни разу. И Виктора Голявкина, и Драгунского. И Пушкина, увы, я не встретил, хотя ходил с ним по одним улицам.
Зато я встретил их книги. И если б я их не встретил, честно скажу: жизнь моя зачахла бы, как пальма в привокзальном буфете.
Хотя, возможно, это и к лучшему, что я не встретился в жизни ни с кем из перечисленных авторов. Может, кто-нибудь из них детей кушал, как Бармалей из мультфильма:
Мне не надо ни мармелада, ни шоколада, А только маленьких детей…
И потом, чтобы оправдаться на Суде Божьем, написал пару хороших книжек. А что, вполне может быть. Книга и сочинитель, написавший нам эту книгу, могут разниться, как карлик и великан. Или как Мальчиш-Плохиш и Мальчиш-Кибальчиш у Гайдара. Уж на что мне нравится проза, скажем, Ильи Укропова, а посмотришь, как маслится его борода от стекающих по усам капель, когда он закусывает селедкой свою ежевечернюю рюмку в распивочной на Стремянной улице, так четырежды подумаешь перед тем, как откроешь его новую книгу.
Все же думаю, что к Погодину рассуждение мое не относится. Посмотрите на его фотографии, а еще лучше на живописный автопортрет – тот, где он в красном (не пионерском) галстуке и с короной, парящей над головой, а между головой и короной приютился желтый цыпленок. Человек, пригревший цыпленка, и не где-нибудь, а на своей голове, не станет заниматься антропофагией.
Тем более если он прошел страшную военную мясорубку и чудом уцелел перед этим в первую блокадную зиму (в марте 1942 года его вывезли на Урал, а с августа 1943-го будущий писатель на фронте).
Одно из главных сочинений Погодина – поздний, «взрослый», роман «Я догоню вас на небесах». Книга автобиографическая, в ней писатель написал о себе, о войне, о смерти, о том, чем жил и как выжил. Хотя, по большому счету, темой «человек и война» пропитана вся проза писателя – исключений не очень много, – и даже в произведениях «мирных», где о войне можно не говорить, нет-нет да и проплывет облаком память о фронтовых грозах.
Начинается роман так: «Я не боюсь смерти. Не боюсь позора. Не боюсь казаться смешным. Я боюсь дня. Боюсь города, где я нищий. Я боюсь нищеты. Город мой неопрятен…»
Это точно в такт с моим сердцем. Я, сегодняшний, думаю то же самое. Тоже боюсь быть нищим. И не боюсь казаться смешным.
Далее уже про войну: «И я иду на войну. И в детство, где я был богат. Под голубое небо, пробитое пулями, но еще не потрескавшееся, как пережженная гербовая эмаль».
Я родился через восемь лет после победы и слышал много рассказов тех, кто выдержал военное испытание, которое навязал нам Гитлер. В конце 50-х мы играли в войну чаще, чем в дворовый футбол, она еще не называлась дурацким словом «войнушка», и спроси меня тогда, кого я больше всех ненавижу, я бы честно сказал: «Фашистов». Я бы и сейчас так ответил.
Военная проза Погодина крепкая и чистая, как фронтовой спирт.
Солдаты пили спирт из алюминиевых мятых кружек с закопченным дном. Старшина получил спирт за все прошлые месяцы сразу – в пивных бутылках. Возить столько стекла ему было не с руки, да и не на чем, и он раздал весь спирт солдатам. Некоторые говорили, что старшина поступил неправильно, что нужно его пустить под суд. Но он поступил правильно: все молодые солдаты, а их в роте было более двух третей, отравились и на долгое время потеряли охоту к вину, даже к разговорам о винопитии. А вина было много – Румыния. Спирт не давали, не давали и – нате вам – выдали.
Башковитые старики придумали следующее: как только молодой обслюнявленный солдатик, улыбаясь, падал, они легохонько с прибаутками отбирали у него бутылку, сливали спирт в канистру и ухмылялись, как коты.
Не могу удержаться и не процитировать еще один «спиртовой» отрывок:
Потом Пе отглотнул из бутылки еще глоток, уже весело и бесшабашно, и упал в воронку, мягкую, как илистый берег, – от пашни шел запах талой воды, – поднялся на локте, ласково оглядел поле, вытер нос грязной рукой, устроился в воронке поудобнее и уснул, похожий на шкварку в ржаном тесте. Взрыв рядом присыпал его всходами пшеницы, как укропом.
Выше я написал про автопортрет. Погодин был еще живописец. Не знаю, когда он впервые взял в руки кисть – должно быть, сразу после войны, – но проза его, любая, даже эта, биографическая, напоминает живописное полотно.
Человек, «похожий на шкварку в ржаном тесте». Нет, товарищи, каково?!! А «взрыв… присыпал его всходами пшеницы, как укропом»? Сразу представляешь картину.
Теперь о взрывах, воронках. Бомбами нас, советских, шагавших по дорогам Европы в победоносном сорок пятом году, забрасывали не немецкие летчики – верней, не одни немецкие. Погодина и его товарищей бомбили итальянские «макаронники» с легких бомбардировщиков «капрони» (Погодин в книге называет их «Каприни-Капрони»). Это сейчас все немцы, а тогда любой школьник знал, что на юге фашиствовали румыны, на севере и Ладоге – финны. Фашизм не знает национальности, и не Гитлер его придумал.