Но те, кто уходит искать Драконью Гору — не возвращаются, и наследников у них быть не может. Ибо сказано: невозможно им жить среди людей.
Ажела и Клен плакали, прощаясь, но Вехрему казалось, что он их обманывает, принимая благодарность за то, что и самому ему в радость. Больно было расставаться с Ажелой — но не больнее, чем жить с ней рядом и знать, что она любит другого. Он ушел почти счастливым, с облегчением обрывая последние непрочные нити, привязывавшие его к земле и людям.
И все же сны, преследовавшие Вехрема с детства, были о широких крыльях, небесном просторе и свободе. Об уделе дракона, а не веке воробья или жаворонка, вынужденных день за днем неустанно добывать пропитание. Крупные хищные птицы, сказал Ярр, улетали подальше от горы, ибо охотиться на ее склонах было сродни людоедству, мелкие же почти все оставались рядом, в относительной безопасности, где и проводили всю жизнь.
О такой ли свободе мечталось Вехрему?
С другой стороны, жить в пещере, одному, изо дня в день с тоской глядя в синеву — так и с ума недолго сойти.
Рано или поздно придется рискнуть.
Вехрем поднялся, отошел от стены и вновь повернулся лицом к Скрижали. На этот раз его глаза устремились на голову дракона: если слова на хвосте ввергали в отчаяние, то голова давала надежду. Вились руны, складываясь в прихотливый узор и образуя слова: «Да не прервется род драконий».
Мясо подходило к концу, да и овощи заканчивались. Пора было пополнять запасы.
Я вышел на уступ. Вехрем словно ждал меня: заговорил, едва увидев.
— Скажи, Ярр, я как-то не подумал спросить раньше, а надо бы… Твои родители — кем они стали?
— Лебедями.
— Оба?
— Да. Они жили на одном из озер близ подножия горы.
— «Жили»?
— Птичий век не дольше людского, — как мог, мягко ответил я, — порой короче. Знаю, в народе рассказывают о птицах, что живут больше сотни лет, но я таких не встречал.
— Знаешь, — снова тихо заговорил Вехрем, — я теперь понял, что означает «довериться небу». Вовсе не то, о чем писали в книгах. Мне кажется, я уже готов это сделать, но словно не хватает чего-то… какой-то мелочи. Как поставленной в конце письма точки… или прощального поцелуя.
Я усмехнулся.
— Понимаю. Что же… будь моим гостем, пока не найдешь свою точку. Не мне же тебя целовать на прощанье.
Он расхохотался, запрокинув голову.
По правде говоря, я собирался дождаться, пока он уйдет спать, но теперь передумал.
— Я оставлю тебя ненадолго, вернусь через день или два, — сказал ему я. — Воды я принес, в котелке у костра — остатки вареных бобов с оленьим жиром.
Не дожидаясь ответа, я направился к самому дальнему краю площадки. Он недоуменно окликнул меня, но я не ответил. Зачем? Оглянулся у самого края, увериться, что он достаточно далеко — и шагнул вперед, раскидывая крылья.
За неделю, что пришлось провести в пещере, я изрядно соскучился по небу и первые минуты просто наслаждался полетом, закладывая вираж за виражом и вытягиваясь всем телом в потоках воздуха. И только у самого озера я огляделся, рассмеялся от радости и подождал, пока он догонит меня.
Высший императив
Аркадий ШушпановЗвероящер и дым
Над площадью парит дирижабль с портретом Эльзы.
Уменьшенной копией портрета оклеены все стены в городе. Некоторые плакаты видно даже отсюда, с последнего этажа. Маленькие, словно осенние листья. Только листья с улиц тщательно убирают дворники, наши самые вышколенные дворники в мире. Даже здесь — ручная работа, как верность традициям. А плакаты до свадьбы никто убирать, разумеется, и не думал.
Для листьев под ногами в городе оставили резервацию — единственный парк. Правда, еще были дворы. Но их скрывали от чужих глаз, как в стародавние годы прятали от других свои мысли.
Из кабинета, через окно во всю стену, площадь и город открываются как на ладони. Вернее, как на лапе дракона. Старую брусчатку можно принять за серую чешую.
В центре, прямо под дирижаблем, возвышается помост для завтрашней церемонии, уже празднично украшенный и с тентом на случай непогоды. Если будет солнечно, — а иначе случиться и не должно, — тент снимут, и многотысячная толпа на площади увидит торжество с любой точки. Как увидят его миллионы зрителей по прямой теле— и интернет-трансляции.
Но сейчас, под тентом, все напоминает театральную сцену. Даже забавно, ведь про старика, и правда, однажды написали пьесу.
Сцена импровизированного театра развернута к дворцу. Кулисы выходят к собору на другой стороне площади. Справа находится ратуша, а слева — наша канцелярия.
В ранний час внизу уже немало людей. Вот рабочий персонал — оранжевые фигурки, ведут последние приготовления к церемонии. Вот жандармы — синие фигурки, их едва ли не больше, чем оранжевых, оцепили подходы к канцелярии и дворцу. Вот туристы — разноцветные фигурки, словно тропические бабочки. Фотографируют то древний колодец в центре площади, то канцелярию, то дворец и надпись над воротами: «Людям вход безусловно запрещен».
У самого колодца уже появилась одинокая фигурка шарманщика.
Вид зевак, по идее, должен меня радовать. Как-никак, туризм — основная доходная статья городского бюджета. Тем более сейчас, когда они мотыльками слетелись на огонек свадебных свечей. Своими камерами они преследуют дракона, как некогда все дружно охотились на лох-несское чудовище. И каждый из охотников наверняка чувствует себя рыцарем Ланцелотом.
Если посмотреть оттуда, снизу, то канцелярия выглядит, как огромный хищный цветок из стекла на тонком изогнутом стебле. Архитектор, чудовищные проекты которого никто не хотел принимать, построив здание, стал нарасхват во всем мире. Теперь мультимиллионер. Образ канцелярии — такова была воля старика, покровителя города, наук, искусств и всего нового и бунтарского. Единственное условие — чтобы здание не нарушило гармоничную старинную архитектуру городского центра. Как это удалось зодчему, не понятно никому, даже мне. Однако канцелярия словно выросла сама по себе лет за двести, настолько естественно смотрится она среди готических башен.
Наверное, так же естественно вырастает бюрократия.
— К вам советник Миллер, — проворковал селектор.
Голос не успевает замолкнуть, а я снова чувствую сзади, под пиджаком, рукоятку «люгера». Чувствую позвоночником, как будто стальной костыль заткнут за ремень, чтобы помочь удерживать осанку. Никакой кобуры под мышкой, ничего не должно привлекать внимания. Нужно успеть повернуться, отшагнуть от окна и сесть в кресло до того, как мишень войдет.
Но я все-таки медлю еще секунду и бросаю взгляд в окно. Острые крыши, покрытые красной черепицей, каминные трубы, черные стены тесных улиц, шпили соборов и башен. Вереницы слуховых окон, как многочисленные добрые глазки паука-бюргера, которому при нынешнем правителе живется сыто и неплохо. Рыжие вихрастые деревья, оттенками под стать крышам. Серая вода каналов и рвов. Темный массив Института естественной истории на самой окраине. Дирижабль с портретом Эльзы.
Вольный город, сверху ты сам похож на хребет дракона. И ты такой в последний раз.
Советника Миллера я встречаю уже в кресле, спиной к городу. Предлагаю сесть.
Миллеру, согласно досье, 64 года. Редкие пегие волосы с проседью, серые холодные глаза, тонкие губы, острые черты лица. Крепкая фигура, плавные и стремительные движения. В молодости, сообщает то же досье, — третье место на городском чемпионате по греко-римской борьбе. Впрочем, никто не помнит его молодым — только моложавым.
Высокий лоб с мощными надбровными дугами. Если стрелять, то в висок, близко от правой брови. Должно выглядеть самоубийством. Например, я отвернулся посмотреть на город или отошел к бару, чтобы налить для нас обоих коньяку. Под влиянием тяжелого известия это вполне допустимо. А Миллер, пока я отвлекся, не выдержал и…
— Срочный разговор, советник. И конфиденциальный.
Несколько раз демонстративно касаюсь поверхности стола. Старинный, дубовый, даже не прошлого, а позапрошлого века, наверное, один из первых столов в канцелярии. Только столешницу покрывает тонкая сенсорная панель, управляя всеми процессами в кабинете, где компьютер внедрен едва ли не в каждое атомное ядро. Кабинет, кроме стола, — подарок японского города-побратима. На Востоке питают слабость к драконам, и последнего на Земле готовы уморить своей заботой. Мне, как личному секретарю, тоже перепадает.
— Кстати, я только что отключил все «жучки». Если хотите, можете отключить свои. Все равно заглушит. Поле работает.
Миллер погружает руку во внутренний карман пиджака, и не глядя, что-то там нажимает. Скорее, это акт вежливости.
— Слушаю вас, Генрих.
— Как давно вы навещали старика?
— Вызывал меня пару дней назад.
На людях дракон теперь показывается редко, два-три раза в год. Из них один раз — на собственной свадьбе. Доступ к «телу» имеется только у меня и нескольких советников.
— Как он вам в последнее время?
— За этим следят врачи и ветеринары.
— А вы не находите странным, что в последние годы — в основном именно врачи?
Миллер не говорит. Ждет новой информации.
Оказываю любезность.
— Вам не кажется, что старик сдает? Что ему все надоело? Бесконечные невесты, папарацци, снобы все эти иностранные… Мне интересно ваше мнение не как сотрудника канцелярии, а как лица… особо приближенного к дракону, — откидываюсь назад и опять прикасаюсь к сенсору на столе. — Чтобы вам было спокойнее…
Стекло во всю стену позади меня теперь должно стать непрозрачным. В кабинете воцаряется тишина. Лишь слабо тикает, как часы, безделушка на полке слева. Латунный шар на подставке, разделенной на черное и белое поля. Шар качается то в одну сторону, то в другую, но никогда не скатывается с места. Игрушка для релаксации, тоже подарок.
Собеседник молча пожимает плечами.
Я нажимаю:
— Итак. Советник. Как. Дра-дра. Лично. Вам?