— А какие-либо рисунки, надписи были на самолетах? «За Родину!», «За Сталина»?
— Тут что угодно. Не запрещалось, рисовали все, что хотели. «Севастопольские» на всех написали.
— Скажите, а как учитывались результаты ударов?
— Выделялся экипаж, который фотографировал результаты бомбометания полка. Снимок привозил, его дешифровали, смотрели, сколько бомб разорвалось на цели.
— А осветитель обязательно шел?
— Почти всегда. Я часто осветителем ходил. Потому что больше всего мне доверяли. Но это самая тяжелая работа… Первый идешь, надо найти цель. Нашел, САБы сбросил, прожектора ищут тебя.
— Скажите, какая работа была сложнее, фотографа или осветителя?
— Обе сложные. Фотографу надо обязательно сфотографировать, а осветителю надо обязательно точно осветить.
— Если случилась неприятность и, допустим, фотографа сбили, вылет этот остальным экипажам за-считывался?
— Ну, если это очень важно, посылают второго фотографа. Были под конец войны и такие случаи: отбомбились, а никакого снимка нет…
— У вас бывали летчики, которые не хотели летать?
— У меня был такой Иван Блакитный. Я его перевел в другой полк. Я от него еле избавился, мать его так… Трус! Но кроме Блакитного, я больше из полка никого не знал.
— Как летчик мог мотивировать отказ от полетов?
— А он и не отказывался, он летал. Вот дали нам бомбить какой-нибудь город. Ну, к примеру, Смоленск. Он и не отказывается, он летит. Но, не долетая до Смоленска, сбросил бомбы и обратно.
— Как факт вскрыли?
— Бомбы-то не летчик бросает, а штурман. Тех, кто трусит, всегда видно.
— У вас замполит был в полку?
— Да. Летающий. Как правило, они летали. Он такой же штурман или летчик, но его поставили замполитом.
— А пренебрежительного отношения к политработникам не было?
— К тем, кто летал, не было.
— Как вы узнали о том, что война закончилась?
— Мы были в Лице, в Польше. Поляки раньше нас узнали. Лежу, сплю. Проснулся оттого, что мои летчики стреляют.
— Что стреляете?
— Война кончилась!
Я говорю:
— Ну что стрелять? И чего пустую бочку катаете?
— Война кончилась!
— Гуляли сильно?
— Вы имеете в виду водку пить? Я жив до сих пор, и мне девяностый год, потому что я почти не пил и почти не курил. В войну давали «Беломор» бесплатно. Ну, куда его девать — я курил. Перестали давать «Беломор» — перестал курить. В войну после боевого вылета нам давали по сто грамм…
— А сколько примерно вылетов вы делали за ночь?
— Редко два, обычно один.
— А сто грамм давали за вылет? Или каждый день?
— Однажды после первого вылета нам выдали сто грамм, и мы полетели на второй вылет. Вы знаете, набираешь высоту — и глаза слипаются. Берешь кислородную маску, дышишь. Я прилетаю и говорю командиру полка:
— Если второй вылет ожидается, сто грамм не давать.
И враз это дело прекратили. Делали второй вылет и после второго вылета давали только сто грамм. Ну, пол-литра на экипаж давали.
— А если кто-то хотел добавить?
— Были такие, которые добавляли. Кто добавлял, тому надо было либо покупать, либо попрошайничать. У меня в экипаже никто никогда и не попрошайничал, и добавки не просил никогда.
— За что и когда Вам дали звание Героя?
— За всю боевую работу. По совокупности. Какого-то одного особенного подвига не было. Я знал, что послали на Героя. Это было в 1944 году. Но целая история получилась. В сентябре 1944 года командира полка майора Сергея Алексеевича Ульяновского перевели с повышением. Прислали подполковника В.С. Цыганенко. А тут у меня солдаты ушли в самоволку и избили гражданского. Новый комполка, сукин сын, взял и задержал мое представление. Мой товарищ Силовой, потом он стал главным штурманом дальней авиации, получил звание Героя, а я нет. В самом конце войны командиру приказали вновь написать на меня представление. Указ Президиума Верховного Совета СССР о моем награждении вышел 23 февраля 1948 года. Почему так долго? А не знаю…
— У вас в полку какая награда считалась самой почитаемой?
— Орден Ленина, орден Красного Знамени.
— Многие летчики про орден Ленина говорили, что его можно было получить и за дойку коров, и за боевую работу. И поэтому они вроде как предпочитали орден Красного Знамени.
— «Красное Знамя» ценилось высоко. Но я ценю и «Ленина», и «Красное Знамя».
— Как погиб экипаж лейтенанта Орлова?
— Колю Орлова я хорошо знал, он уже был командиром звена. Он тогда уже не у меня был, а во второй эскадрилье… Должен был лететь, бомбить Хельсинки.
Я не помню, какой это вылет на Хельсинки, первый, второй, третий… Ему говорили:
— Мотор твоего самолета уже выработал ресурс, возьми другой.
А он:
— Нет, выработаю ресурс полностью.
Я как сейчас помню этот разговор. Ну, кому это было нужно? Удивил… И полетел, и надо же, черт возьми, вы представляете: он взлетает, отказывает мотор, и с двумя тоннами бомб он падает и взрывается. А я взлетаю за ним, смотрю, рвутся патроны… Вы представляете… Господи, Колька погиб! Взлетел я, пошел на задание, а он погиб…
Коля очень хороший парень был. Ну зачем он сделал такую глупость? Мотор-то выработал ресурс, осталось буквально несколько часов. Такая трагедия! (По данным ОВД «Мемориал»: Орлов Африкан Петрович, лейтенант, комзвена, погиб в катастрофе 16.2.1944 г. в Ново-Дугино Смоленской области.)
— В ночь с 9 на 10 марта 1944 года самолет лейтенанта Долматова был подбит Ме-110, при налете на Таллинн. Что стало с экипажем? Это из доступных документов неясно…
— Долматов, мать его так!.. Я его хотел под суд отдать, но не стал этого делать. После выполнения боевой задачи где-то на Украине, где точно, не помню, он полетел на бреющем. Сопляк еще. Не имел опыта… Штурман у него был Дружинин, задели что-то и перевернулись к черту… Самолет разбит, он и штурман остались живыми, а остальные угробились. А вот что под Таллинном было, я сейчас не могу вам доложить.
— То есть он после марта 1944 года был еще жив, так получается?
— Ну, выходит, что жив. Я этого Долматова кляну! Сам со штурманом живым остался… А ребята…
— А вы сами часто бреющим ходили?
— Были случаи, тоже ходил.
— Так, может быть, он решил с вас пример взять?
— Я никогда не говорил об этом, но у меня тоже был такой случай, и тоже где-то на Украине. Возвращаюсь, смотрю — впереди стог сена, и мужики сено накладывают, а один стоит с вилами на этом стогу. Беру сильно штурвал на себя — и его сдуло. И стрелок говорит:
— Командир, слетел тот, сверху.
Я конечно об этом не говорил никогда, никому. Я не хулиганил обычно-то…
— Сколько всего боевых вылетов у вас?
— Двести двадцать пять боевых вылетов, в книжке у меня записано двести восемнадцать боевых вылетов. Ну, вылетов не менее пяти, но и не более десяти не записано.
— Что вы почувствовали, когда узнали, что американцы сбросили атомную бомбу? Какие были мысли?
Ну, какие-какие, не могу я вам сказать. Сбросили и сбросили. Я знал и понимал, что мы не будем отставать…
— А в конце войны у вас было ощущение, что придется с ними бороться?
— Да, я ощущал. Капитализм есть капитализм. Я в совершенно другом государстве жил и понимал, что сегодня мы вместе, а разобьем врага, нам придется быть врозь. Я понимал, что они друзья до тех пор, пока враг общий есть.
— Сколько лет всего вы летали?
— Пролетал я тридцать с лишним лет. Командовал: в войну эскадрильей, пять лет после войны полком командовал, потом 22-й дивизией — шесть лет и два года замом был. Дивизия была из четырех полков, три полка на Ту-16 — которые могли бомбить и ракеты пускать. Я первым ракеты КСР-2 пустил на 77-м полигоне, это к северо-востоку от Каспийского моря, с дальностью сто пятьдесят два километра в плавучую цель, прямое попадание. И один полк на сверхзвуковых дальних бомбардировщиках — Ту-22. Этот полк из меня все соки выжал, черт его побери. Перевооружение шло, и я перевооружил все ВВС. Понимаете? Вот так пролетал я тридцать с лишним лет.
ГУНБИННиколай Александрович
Я родился в 1918 году в Ярославской области. Мать — крестьянка, а отец до революции работал продавцом в Петербурге, а после революции работал в Сестрорецке.
В деревне я проучился до четвертого класса. Потом переехал к отцу, который один жил в Сестрорецке. Там окончил среднюю школу и поступил в Ленинградский институт сельского хозяйства. Он находился на Марсовом поле. Там, где памятник Суворову стоит, в трехэтажном здании. Там проучился один год, и меня в 1936 году по комсомольской разнарядке направили в Челябинское штурманское училище. Прошел мандатную и медицинскую комиссии — проблем не было. Прошли курс молодого бойца, приняли присягу, потом началась «терка». Начали летать мы примерно через год как приехали. На У-2, ТБ-1 и ТБ-3. А потом и на более современных самолетах СБ. Обычно сначала нам давали задание, куда лететь. Мы на земле прокладывали маршрут. Потом группа с инструктором садилась в штурманскую кабину. В ТБ-1 места мало было. А в ТБ-3 десять человек курсантов помещалось. Бывало, случались и блудежки, но все равно мы справлялись. Училище я окончил летом 1939 года. Сдавали бомбометание, навигацию и связь. Бомбили на полигоне. Практическими цементными бомбами.
После выпуска попал в Хабаровск. Номер полка уже забыл. Надо в книге посмотреть. На ДБ-ЗА «Аннушки». В нем штурман в передней кабине сидел, летчик в средней и один стрелок сзади. Сначала объявили, в какой экипаж, потом самолет какой. Прихожу, знакомлюсь с летчиком, говорю:
— Меня назначили штурманом самолета.
Летчик Евсеев Иван в ответ:
— Очень приятно, — говорит, — будем летать вместе.
И вот мы с ним пролетали два года на этом ДБ-ЗА.