Лежа на спине, я открыл глаза и вижу — над нами желтые крылья и черные кресты. Это фашист выходит из атаки. Сейчас он мне уже не опасен, он над нами, а у него внизу нет никаких стрелковых установок. Но у меня по спине пробежали мурашки. Видимо, это было напряжение боя, потому что я удивительно спокойно в нем стрелял. Я лежу, и вот я начал подниматься, поднялся на колени. Вижу: фашист делает второй заход и опять к нам. Руль поворота у нас заклинен в правом положении, и мы летим с левым креном, чтобы выдержать курс. В это время фашист начинает второй заход. Я думаю: «Ну, теперь-то он нас добьет!» Кладу затыльник пулемета на плечо — и фашист это увидел. Он думал, что он меня убил, а увидел, что я еще живой, да еще прицеливаюсь. Он отворачивает от нас и заходит в хвост к нашему ведомому Чудакову. А там стрелок, как я говорил, был ранен еще над целью: его пулемет торчит кверху стволом. Вот теперь-то он мне подставил свой бок! Я открыл огонь и три длинные очереди влепил ему в бок! Бок у него более уязвимый: если лоб у него бронированный, то бок нет. Фашист бросает машину на левое крыло и уходит под нас, скрывается за сопкой…
Только теперь я почувствовал, что по спине течет липкая теплая кровь. Дышать уже трудно. Я старался прижаться спиной к бронеспинке: думал, что зажму рану и этим самым облегчу свое дыхание, — но ничего не помогает. Я отстегиваю грудной карабин от парашюта, расстегиваю куртку, но все равно задыхаюсь. А мы все летим с левым креном. Я нажал красную кнопку световой сигнализации: «Я ранен». И по СПУ сказал, что ранен. Командир говорит: «Как самочувствие?» Я отвечаю: «Ранен» — «Потерпи, скоро прилетим». Через 10–15 минут командует: «Будет садиться на живот! Держись!» Как же держаться? Сиденье сорвано, правая рука не действует, ранение у меня в правую половину груди. Но я догадался: кронштейн патронного ящика обхватил левой здоровой рукой, взялся за запястье правой руки и этим самым смягчил удар головой. Заскрипел песок. Мы сели на живот, остановились, и я свалился на пол. Подъехали две машины, бензозаправщик, маслозаправщик, нас с Веселковым вытащили из кабины, посадили в кабину маслозаправщика и повезли в лазарет.
— Веселков тоже был ранен?
— Он ударился лбом о прицел: на лбу была рана, текла кровь. Нас привезли в армейский госпиталь 7-й воздушной армии, который находился в Мурмашах. Мой командир дотянул машину не до Урагубы, где мы базировались, а до Мурмашей, где находился армейский госпиталь — потому что он из моих слов понял, что я тяжело ранен… Осколок у меня сидит до сих пор с правой стороны груди. Меня привезли, сразу подключили кислородную подушку, потому что я задыхался. На следующий день мне откачали кровь из легкого и тем самым спасли от гибели.
18 октября флагманский врач авиационного госпиталя приходит ко мне в палату и приносит поздравительную телеграмму. «Поздравляем воздушного стрелка гвардии старшего сержанта Пестерова с награждением орденом Красной Звезды». А числа 20 октября меня в составе группы других раненых отправили уже в стационарный авиационный госпиталь № 10/20 в город Петрозаводск. Там меня вылечили и опять направили в свою часть.
— Перед вылетами какое было состояние?
— Перед тем вылетом, когда погиб Наседкин, когда мы летали на Титовку, наш вылет несколько раз откладывался. Мой командир был спокоен, и я с ним тоже был спокоен. А вот Горобец ходил из угла в угол командного пункта. Чувствовалось, что он волновался. И вот погиб…
— Мандража перед вылетами не было?
— У меня лично не было.
— Приметы, предчувствия были?
— О себе скажу так. В день, когда нас подбили, в этот день мне запомнились на всю жизнь такие детали. Во-первых, когда мы надевали парашюты, мне помогал наш почтальон. Почтальон никогда не ходил на стоянки, а тут подошел вдруг к нашему самолету. У меня это почему-то отложилось в голове. Когда уже сели в кабину, подошел Володя Козлов, он москвич, сержант, тоже механик по электрооборудованию. Мы с ним учились в одной школе и попали в один полк. Володя обслуживал самолеты другой эскадрильи, но вдруг подошел к нашему самолету, помахал мне рукой, я ему кивком головы ответил. А когда мы начали выруливать, я спохватился: документы-то с собой, здесь. У нас был такой приказ: документы оставлять наземному экипажу.
— Летали без документов, без орденов?
— Да. Но уже было поздно, поскольку мы стали уже выруливать. Ну что же, остались так остались! Это то, что мне запомнилось. И вот мы взлетели, летим, унылый ландшафт, унылая обстановка: тундра, сопки, озера. Раньше они мне казались неприятными и унылыми, а тут почему-то такими дорогими стали, такими красивыми показались, такими родными. Это чувство Родины! Вот эти нюансы у меня остались в голове на всю жизнь. И насчет страха я скажу. Страшно, конечно! Но когда нас атаковал «Фокке-Вульф», я удивительно спокойно стрелял, как будто я в тире: я даже видел застывшее лицо летчика сквозь «фонарь». А когда я уже упал раненый, когда уже опасность миновала, — тут мурашки побежали по спине! Вот такое состояние. В общем-то я по характеру спокойный. Помню, в мои детские годы, родители уйдут в гости или театр, приходят, звонят — звонок над моей головой, — а я проснуться не могу. Мой брат, который в другой комнате, он вскакивает и бежит открывать родителям.
— Было такое, что стрелки в полете прятались, ложились в кабине. Вы встречались с такими случаями?
— Я не знаю случаев, когда кто-то отказался лететь. А в бою… Трудно представить, кто такое мог видеть. Если только фашистский истребитель, а как с ним поговорить, с фашистским летчиком? Только он может обнаружить, что стрелок спрятался.
— Всегда был комплект в экипаже? Допустим, летит шестерка: всегда было шесть стрелков или могло быть меньше?
— Один раз мой командир Парфенов летал без меня. Не знаю, конечно, как это получилось, но он сказал перед вылетом: «Я сказал командиру полка, что ты заболел. Я хочу полететь один. И покажу, как я тебя люблю». Прилетел, — и моя кабина пробита в трех местах. Как он знал? Это что-то невероятное, это уже мистика какая-то! Это было один раз, но тогда он полетел один с разрешения командира полка.
— Было такое, что на месте стрелков катали адъютантов эскадрильи: делали боевые вылеты, чтобы была награда?
— Один случай у нас был. Арбузов, старший лейтенант, про которого я говорил, что он нас учил воздушной стрельбе и навыкам воздушного стрелка. Он был адъютантом 3-й эскадрильи и в конце войны летал стрелком.
— А так, чтобы техники летали?
— Через 60 лет после войны мы с моим командиром Веселковым встретились благодаря ведущему телевидения НТВ Телеченко. И когда мы встретились, он рассказал, что после того, как я попал в госпиталь, он летал с капитаном, присланным из наземных войск, штрафником. Такой случай был. Но механиков не было. Механик летел, только когда перебазировались: там можно было вдвоем лететь.
— Награждали за сколько вылетов? Была какая-то норма? Я знаю, что у летчиков-штурмовиков за 11 боевых вылетов давали орден Красной Звезды, за 100 боевых вылетов летчик получал Героя. Со стрелками такое было? Была какая-то разнарядка?
— Почти все воздушные стрелки получили какие-то награды. Но вылетов стрелки делали очень мало. Жизнь воздушного стрелка была кратковременной: 10–12 вылетов. Мне посчастливилось сделать 61 боевой вылет. Это самое большое количество боевых вылетов в полку у воздушного стрелка. Летчики имели больше вылетов: но у них вылеты учитывались не только на штурмовиках, но и приплюсовывались вылеты на предыдущих самолетах. Когда после госпиталя я попал уже к Герою Советского Союза Кобзеву, он совершил 220 боевых вылетов и получил звание Героя.
— Деньги платили?
— Да, но я не помню сколько. 36 рублей на каком-то этапе давали. Старший сержант получал, по-моему, 36 рублей.
— На Вашем самолете что-нибудь было написано?
— Мы не писали ничего. Это истребители писали, указывали количество сбитых самолетов.
— Потери, это в основном ранения у стрелков?
— Обычно убивали стрелка, ранения были редко.
— Как Вы считаете, какое соотношение потерь: летчик и стрелок? Кого чаще?
— Конечно, чаще стрелка. Если из 12 человек нашей группы только 2 остались живы!
— Какие вылеты самые опасные?
— Чем опаснее, тем интереснее. Это же здорово смотреть, как щепки летят от дотов и дзотов, как танки горят, как егеря разбегаются, бегут из окопов!
— Не было желания избежать вылетов на Луастари, который забрал много жизней?
— Там очень много погибло. Но желания туда не летать не было: даже наоборот. У нас на командном пункте в Мурмашах перед вылетом летчики, включая Орлова, написали такой призыв на стене, плакат: «Мы летим отомстить за гибель Камышанова. Смерть фашистским оккупантам! Мы не пожалеем своей жизни! Мы погибнем, но отомстим!». И надо же такому совпадению случиться — они погибли. Вот такой был плакат, который, кстати, зафиксирован в архивных материалах Подольска. Вот такой был призыв от имени летчиков, которые летели на опасное задание на Луастари.
— Взаимоотношение в Вашем экипаже — это настоящая мужская дружба. А в других экипажах как было? Бывало такое, что стрелок и летчик никак не могут ужиться?
— Бывало, что меняли состав экипажа. Или стрелок погиб, или летчик заболел или погиб. А вот мне посчастливилось летать с тремя командирами.
— Какие у Вас были отношения, понятно, в бою Вы по имени обращались друг к другу, а на людях?
— Да, в бою по имени. А на людях — «товарищ старший лейтенант». Соблюдали субординацию.
После того как я вернулся из госпиталя, соседние полки перелетели на 2-й Белорусский фронт, а наш полк остался охранять Заполярье. 8 мая 1945 года я заступил дежурным по аэродрому. Сидим — вдруг ночью звонок: «Слушайте важное сообщение». Я держу трубку, проходит 5, 10, 15 минут. Я задремал, и вдруг опять к трубке: «Слушайте важное сообщение». И сообщают: «Германия капитулировала!» Прибежал дежурный по аэродрому, принес ящик с ракетами. Я схватил ракетницу, мы вытащили ящик из командного пункта и давай палить! К нам присоединились дежурные по стоянкам.