Я говорю:
– Иди.
А командиру эскадрильи капитану Николаеву не доложил. Через два дня обнаружили, что Удальцов в самоволке. Если трое суток отсутствуешь, это уже дезертирство. Меня сняли со старшины, правда, втихаря. А Ефим приходит, пальцы нормальные, только белые все. Пальцы не отрезали. Вот такая штука. Он мне был благодарен. Прилетели к нему в Тбилиси. Я там побыл несколько дней.
Прошло время, вдруг звонит мне его сын Володька:
– Дядя Леша, папа погиб.
Его жена прилетала разбираться, ночевала у меня. Оказывается, ночью он прилетает, садится на свой аэродром. А ему говорят:
– Садись на второй во Внуково.
Он на второй, а там говорят:
– Уходи на второй круг, потому что надо дать приземлиться сначала иностранцу.
Ночь, снег идет, метель. Ну, он ушел на второй круг. Какой-то дурак в конце аэродрома поставил ящик с песком, на случай пожара. Ему дали команду «уходи на второй круг» уже тогда, когда он приземлялся, возле земли. Ну, он дал мотор, а моторы разные, и самолет чуть наклонился. Если бы он чуть выше был, он не задел бы крылом за ящик с песком. Чуть-чуть, и все. Все остались живы, по-моему, кроме него. И еще стюардесса поломала позвоночник. Она стояла, а все сидели.
А какой летчик был! Он был в плену, бежал из плена… Он мне про это рассказывал…[33]
– Про Суслина что можете сказать?
– Про командира 35-го полка Суслина Ивана Федоровича я хочу вот что рассказать.
Залетаем мы на Синявинские высоты. Там все ветки сосен сбиты снарядами, и стволы как столбы стоят. И мы между ними крутимся. Прилетели домой. Я ему докладываю, что оружие нормально работало, материальная часть тоже. Он говорит:
– Ты хорошо держался. Молодец.
Без всяких эмоций – «хорошо, нормально». Суслин серьезный был, по выражению лица ни о чем не догадаешься. Тут подходит техник:
– Товарищ майор, в вашем фюзеляже застряла мина.
– Как это застряла?
– Мина пробила деревянный фюзеляж, а стабилизатор торчит наружу.
Фюзеляж был деревянный – спрессованная древесина. Самолет оттащили подальше от стоянки – вдруг взорвется. Вырезать начинают. А вырезали у многих самолетов повреждения часто – штурмовикам здорово перепадало. Один старый самолет летал, наверное, с начала войны, весь был в заплатах. Невооруженным взглядом видно, что пропилено, приклеено, прибито. А тут – мина торчит…
Ну а как написать о том, что я любил командира? Он меня уважал, но где-то и «зажимал». И я знаю, что он был несправедлив к другому моему ведомому, у которого было сто семнадцать вылетов. А ведь после ста вылетов посылали на звание Героя. Он в Ленинграде жил, я посетил этого прекрасного летчика, у него был рак, он еле ходил. Посидели с ним, поговорили, вспомнили. Он был обижен на начальство. Я уехал, а через четыре дня он умер…
Кстати, другому ведомому, у которого было пять орденов Красного Знамени, я один орден нашел. В пыли нашел, возле пивного ларька. Увидел и подобрал. Он приходит ко мне в конце дня:
– Батя, а я потерял орден, отцепился от планки…
Я говорю:
– Ну а что ты хочешь от меня?
– Ну, понимаешь, ну орден…
– Хорошо. Стой смирно и закрывай глаза. Так, а теперь слушай внимательно волшебные слова: «Ахалай-махалай, ахалай-махалай». Ты честно со мной заработал этот орден, значит, теперь я должен тебе его вернуть. «Ахалай-махалай, ахалай-махалай». Открывай глаза, на тебе орден!
Он, когда потерял орден, не пьяный был, пиво просто пили, а орден отцепился. Вот не везло парню… Он потом на Дону на лодке плавал, наклонился, орден опять отцепился, упал в воду, не нашли. Пять орденов – это редкость. Один он получил за то, что сбил нарушителя границы в «холодную войну».
Бучин Борис Владимирович
Я родился 28 марта 1923 года в селе Синьково Раменского района, что на Ново-Рязанском шоссе, на бугре за Москвой-рекой. Село было большое: церковь, школа, большая больница, я там 49 дней пролежал со скарлатиной. Недавно мы ездили туда, в Синьково, – я его не узнал. Оно раньше было буквой «Г», а сейчас там понастроили! В 60-х годах не было никаких изменений; приехал, узнал свою деревню. А сейчас приехал – не узнал. Школы нет, церковь не работает, больницу ликвидировали – одни коттеджи стоят.
Мой отец был ювелиром, 14 лет в ювелирных мастерских проработал. В 1932 году он переехал сюда. Нас в семье было четверо детей. Мне – 7 лет, остальным 5 лет, 3 года и один год. В 30-х годах отца заставляли идти в колхоз. Он говорит: «Как же я пойду в колхоз, когда я даже не знаю, как запрягать, я же ювелир». Пришли, забрали из подпола картошку, мы с сестрой ходили по миру. Отец продал дом и уехал в Перово, тогда это уже был город. Жили в маленькой комнатушке, спали на полу, «черняшку» кушали. В те года был голод. Целый день стоишь в очереди, пока не получишь «черняшку».
В школе я пропустил год в связи с переездом. Окончил семилетку, поступил в строительный техникум на Ульяновской. Потом пришли инструктора, агитировать в авиацию. А во мне, когда видел самолет, что-то всегда ёкало. Желающих было много, но многих отсеяли по состоянию здоровья.
– Как отбирали в аэроклуб?
– Во-первых, нужно было образование, хотя бы девять классов. И главное – здоровье. Чтобы попасть туда, надо было пройти очень серьезную медицинскую комиссию. Зимой изучали теорию, моторы, всякие штурманские дела. А летом 1940 года мы уже начали летать. Нам всего по 17 лет было, пацаны. Занимались вечерами, без отрыва от учебы: окончил занятия в техникуме и едешь туда. Сначала штаб был на Пятницкой, а потом на Большой Татарской. Перед полетами – медицинская комиссия, по окончании аэроклуба – опять медицинская комиссия. Кто прошел, тех направили в училище. После аэроклуба мне было присвоено звание пилота.
В 1940 году, в июле месяце, я уехал в школу пилотов в Ворошиловграде. Ворошиловградская военно-авиационная школа пилотов имени пролетариев Донбасса, около 7 тысяч курсантов. Курса молодого бойца не было, сразу – полеты. Сначала нас проверили на По-2, потом летали на ССС и СБ. ССС – это тот же Р-5, только облегченный. На По-2 у нас проверили технику пилотирования, потом посадили на Р-5, сначала с инструктором, а потом – на СБ. Перед войной, в свои 19 лет, успел самостоятельно вылететь на СБ.
– Как для вас началась война?
– Это было воскресенье, мы пошли в кино, и там объявили о начале войны. Потом, когда немцы подходили, нас пустили на самотек. Говорят: поезжайте до Сталинграда и дальше, на Уральск. Ни еды, ничего нам не дали. Мы пешком шли до Калача. За двадцать дней прошли 500 километров. В Сталинграде нас посадили на пароходик до Саратова, а оттуда на поезде до Уральска. Программу СБ я закончил весной 1942 года. Летом 1942-го мы летали на УТ-2. Я лечу, со мной товарищ сидит, а потом меняемся, и он идет по маршруту. Так и летали на УТ-2, пока «Илы» ждали. Они пришли к осени 1942 года. Я даже успел побывать в колхозе – делать в училище нечего, нас отправили в колхоз Макарова. Я там заработал 156 трудодней, за которые дали картошку (я ее инструктору отдал) и табаку. Зимой переучились на Ил-2. Надо сказать, это было непросто, хотя были спарки. СБ и Ил-2 совершенно разные. СБ – двухмоторные, легкие, а тот тяжелый. Бежит, бежит…
В марте месяце 1943 года нас выпустили младшими лейтенантами и отправили в ЗАП в Кинель. Там мы пробыли месяц. Потом пришел подполковник, отобрал 20 человек в Первую гвардейскую дивизию. Нам дали четырехмоторный ТБ-3. Мы залезли в бомболюки, там тепло, моторы греют, и на бреющем полете полетели в Котельниково.
– Какой налет у вас был после училища?
– На По-2 налетал 20 часов. Много посадок. Взлетел – сел, это 5 минут. На Р-5, СБ, Ил-2 еще часов 30.
– Говорят, в училищах бензина не было, кормежка ужасная…
– До начала войны кормили как на убой, а потом – сухой паек и шагом марш на восток. В Уральске были трехъярусные нары, столько вшей было, не успевали их бить! Мы сжигали свитера в печке. Плохо было с одеждой – все обтрепались, пока шли пешком. Было голодно – давали какую-то баланду. Один парень потерял сознание и разбился на СБ, потому что нормальную еду, в основном пшенку с мясом давали, только если ты летаешь. А в Уральске, знаешь, какие морозы? Летали так. Из группы в десять человек инструктор выбирал одного-двух, доводил до конца и выпускал.
Сначала в дивизии нас тренировали. Пока была передышка, нас учили стрелять, мы летали на боевое применение – парой, четверкой. У кого получалось, тех постепенно вводили в строй. Так мы летали месяца полтора. Кормили на убой: мы были худые, и нас пока откармливали. В мае нас распределили по полкам. Я попал сначала в 655-й, а потом воевал в 75-м гвардейском. Мы перелетели в Новошахтинск, а там уже начались боевые действия. Летали на аэродромы Иловайск, Кутейниково, Волноваха. В первый раз летали в тыл, далеко, за 70 километров. Это тяжело было. Потом нашу эскадрилью – командиром эскадрильи был Прудников – перебросили в Ейск, топить баржи и катера, которые по морю поставляли технику в район Таганрога. В эскадрилье нас было 6 экипажей и 4 истребителя в роли разведчиков. Разведчики как заметят что, так сразу нас поднимают. Один раз мы утопили здоровую баржу. Думали, взорвется, но она не взорвалась. Видимо, там техника была. Потом нас обратно забрали в Новошахтинск.
– Каково летать над морем?
– Приятно. Там всегда была хорошая погода, видимость – миллион на миллион. Горизонт, правда, в дымке. А вообще приятно лететь.
– Звук мотора по-другому работает, не страшно?
– Мотор всегда хорошо работал, звенел. Нас забрали обратно, и началась Миусская операция. Я сделал один вылет на передовую, а на втором вылете меня ранило. На пушки и пулеметы снаряды идут по очереди: осколочный, бронебойный, трассирующий. Мне осколочный снаряд попал в кабину и разорвался за спиной. Как дал, у меня аж пыль в кабине, приборы полетели, меня будто кто-то толкнул. Если бы попал бронебойный, он бы вышел, а тут осколочный… Всю спину осколками посекло. Я не мог дальше лететь, потому что сидел весь в крови. Садился вне аэродрома на «живот». Там как раз был какой-то аэродром «подскока», у них была медицинская сестра. Помогли выбраться из кабины, перевязали. Я около месяца лежал в медсанбате, потом меня отправили в дом отдыха в Элисту. Там побыл дней десять, и – опять вперед. Дальше летали в Мелитополь, на Левобережную Украину, действовали по переправам и в Крыму.