вали иностранцы: американцы, поляки, югославы, и наша радиосвязь была выведена на громкоговорители. И этот генерал мне говорит: «Ты же офицер, а так матом ругаешься…»
– Как было налажено снабжение?
– Снабжали всем хорошо: и питанием, и снаряжением, и боеприпасами. За перерасход снарядов у нас никогда не ругали, не было такого. Хотя вспомнил вот такой эпизод: когда нас перебросили под Курск, то где-то только в конце мая нам вместо валенок выдали сапоги.
Кормили хорошо, не то что в пехоте. Как-то встали на постой зимой на Украине в одном селе, Ачитков, что ли. Танк поставили в овраге, а сами в доме. Вдруг хозяйка начала кричать. Выбегаем, что такое? Оказывается, появились пехотинцы и начали тянуть из сарая ее стельную корову. Я начал стрелять из нагана вверх: «Да вы… а если у тебя дома так будут делать?» Оставили они эту корову.
Вот чего всегда хотелось, так это поспать. В войну это была просто беда – вроде обо всем думали, все предусмотрели, а сон как бы и не нужен… Даже за прицелом, бывало, ждешь, только чуть спокойно, сразу дремлешь… Помню, на Северо-Западном фронте мы стояли на обочине, а мимо нас шла пехота. Вдруг один солдат, видно, что нерусский, упал. Взводный подбежал и начал хлестать его прутом… Мы вступились: «Твою мать, что ты делаешь?!» – «А что, мне за него отвечать?..» Люди буквально на ходу спали…
Вши были, но терпимо. Помывка была налажена регулярно, где-то раз в месяц или реже. Иногда артисты приезжали. Борта машины откидывали – и это была их сцена.
– Спиртным увлекались?
– К пьянке тянулись более пожилые, а мы нет. Но нельзя сказать, что у нас постоянно было что выпить, так, изредка трофеи захватывали. Вот если было что, то выпивали, хотя сильно этим делом не увлекались. Когда выдавали «наркомовские», то я свои сто грамм выпивал, но перед боем никогда, в бою надо быть трезвым.
– Трофеи у вас какие-то были?
– У меня ничего не было. Знаю, что люди часы, оружие старались брать, потому что у нас даже с личным оружием было тяжело: у меня, например, к нагану было очень ограниченное количество патронов, и знаю, что на Курской дуге многие экипажи, когда их подбивали, выскакивали с ножами… Что еще? У нас командиром одной из рот был старший лейтенант Сирик, видный такой мужик. Как-то захватили на станции богатые трофеи, и он стал носить хорошее длинное румынское пальто, но когда их подбили, то экипаж успел выскочить, а он из-за этого пальто замешкался и сгорел…
Вспомнилась почему-то еще и такая картинка: проезжали как-то мимо подбитого Т-IV, а из люка торчал убитый немец. Пытаясь выбраться, он, видимо, зацепился штанами, повис из люка с голой задницей, тут его и убили…
– Люди каких национальностей были в бригаде?
– Самых разных, но я этим никогда и не интересовался. Славян было больше, одно время у нас подобралась целая белорусская колония: Дрозд, Шпак, Крот, Чиж, Шиц. Много было и украинцев, и я у них был «переводчиком», т. к. белорусский язык больше похож на украинский, чем русский. Еврей, помню, был, все мечтал дойти до родного Житомира, но не дошел, погиб…
– Были у Вас друзья на фронте? Чью смерть Вы переживали больше всего?
– Больше всего я сдружился с москвичом, старшим лейтенантом Потемкиным. Это был мой первый командир, и во многом благодаря именно ему я и остался жив. Нас, молодых, он учил всяким хитростям: старайтесь укрыться, постоянно маневрируйте, как стрелять, в общем, всему. Учил беречь людей: другие танки еще сделают, а людей нет… Он остался жив.
Много ребят у нас погибло, мы их доставали, хотя вроде вот только-только до боя с ним разговаривали… Но это ведь не то же самое, что мы сейчас с вами разговариваем, а боевая обстановка, поэтому переносилось все это спокойнее… А часто даже не запоминали того, кто погиб, человека только прислали, и все… Вот я сильно переживал, когда у нас в Попельне погиб командир роты ГСС Бессарабов, это был хороший человек и командир… Безотказный такой.
А про себя я как-то и не задумывался особенно, останусь ли живой. Воевал как все. Я считался опытным танкистом, стрелял без промаха, крутился как мог, прятался за все, что только возможно. Выстрелил и сразу меняй позицию, укрылся. Так и выжил.
– Основные потери в бригаде были от кого?
– Думаю, что в основном от пушек и от танков. Пушки чем опаснее, их тяжелее заметить.
– С ходу стреляли?
– По пехоте стреляли и с ходу, а так только с коротких остановок. Выстрелил и сразу меняй позицию.
– С закрытых позиций стреляли?
– На фронте ни разу, только уже после войны.
– Ваше мнение об огнеметной модификации «тридцатьчетверки».
– Огнемет стрелял метров на сто, но на такую дистанцию танки друг друга не подпускают, так что он скорее для уличных боев больше, но в бою мне его опробовать не довелось.
– Приходилось атаковать через свою пехоту?
– Ни разу такого не было. Ни на войне, ни после, мы своих ни разу не давили.
– Что Вы чувствовали в бою?
– Как такового страха не было, мы ведь все вместе там находились, а это уже не так страшно. Просто знал, что надо как-то выкрутиться. Откровенных случаев трусости я у нас не помню. Никаких примет или предчувствий не было, я не помню такого.
– Как Ваша семья пережила войну?
– Мой отец хоть и был уже непризывного возраста, но пошел добровольцем на фронт и погиб под Полтавой, а мама с младшими братьями пережила всю оккупацию в Рогачеве. Мама рассказывала, как они стыдили «власовцев»: «Как же вы будете выкручиваться, когда наши вернутся?» Еще она рассказывала, что евреи до последнего не верили, что немцы их уничтожат, но их всех собрали на ТЭЦ и расстреляли…
Я потом, когда приехал в Рогачев, из своих знакомых почти никого не нашел… Мои лучшие школьные друзья Петя Чумаков и Витька Котыльков погибли в партизанах, остался только Костя Радзиевский, он тоже воевал в партизанах и потерял глаз. Нашел одного приятеля со школы, Левку Моторского, брат его устроил работать на железную дорогу, он даже и не воевал. Я когда к нему в гости пришел, он в разговоре и говорит: «Вот, Костя, а тебе так и не удалось от фронта отвертеться». Его сестра ему хлоп по загривку, что ты, мол, несешь… Да я и не отвертывался, говорю…
– Как сложилась Ваша послевоенная жизнь?
– В 1964 году я ушел в запас в звании майора. Осел в Кишиневе, работал в разных местах. Пришлось окончить Кишиневский автодорожный техникум, потому что для «гражданки» моя специальность – танкист – не слишком нужная… А перед уходом на пенсию в 2005 году я 24 года проработал начальником энергомеханической группы центра автоматизации и метрологии при Академии наук Молдавии. Я бы и сейчас, наверное, работал, но новое начальство меня уволило, побоявшись моего возраста. У нас с женой две дочки и сын, внуки.
Шипов Константин Николаевич
Я родился в 1922 году в Оренбурге, куда мама специально ездила рожать к своим родственникам. Мой отец был партийным работником, и в 1933 году он был направлен в село Росташи Саратовской области. Голод 33-го года я на себе не ощутил, поскольку отец получал продовольствие по партийной линии, но видел его своими глазами. Помню барак в совхозе, где мы жили. На завалинке сидит опухшая голубоглазая девочка лет десяти и ни на что не реагирует. Дальше картинка: очередь. По пыльной дороге едет телега, на которой стоит бочка с бардой. Люди просят: «Дай, дай». Возница отказывает. Кончилось тем, что эту бочку переворачивают в дорожную пыль, а потом начинают собирать эту грязь и ведрами несут к дому…
Мои родители хотели, чтобы я играл на пианино, но мы рассудили, что пианино не потянем. Тогда купили балалайку. Я начал на ней играть. Учился у трех дедов разным мелодиям. Потом, видя мои успехи в игре на балалайке, мне купили гитару. Организовали оркестр. Выступали с концертными номерами в клубе, но на танцы не оставались, потому что будет выпившая молодежь. Много занимался спортом.
Три года мы прожили в деревне, а в 1937 году перебрались в город. В городе деревенские увлечения хоккеем и футболом не пропали даром. Я пошел играть в местный клуб «Крылья Советов» и вскоре стал капитаном футбольной команды. Кроме того, я занимался в хореографической студии. Танцевал трепак, «яблочко». Жили мы не плохо. Мясо покупали на рынке. У меня был велосипед, приемник, который мы сдали в начале войны. За свою активность я был награжден поездкой в Артек в 1938 году. Там же я сдал нормативы ГТО.
Коснулись ли моей семьи репрессии? Нет, но то, что творилось вокруг, я видел. Все были насторожены. Все время шли разговоры, что ночью кого-то забрали. Правда, ни у меня, ни у моих друзей не было ощущения давления со стороны государства. Мы очень активно участвовали в общественной жизни: создали в школе струнный оркестр, на праздники ставили танцевальные номера, проводили велосипедные поездки на 200 километров, занимались в кружках. В 1939 году попытался поступить в аэроклуб, но не прошел по росту.
Когда немцы напали на Польшу, пошли разговоры о том, что скоро будет война.
Мы уже немного представляли, что это такое, поскольку у нас были встречи с ветеранами боев на Хасане, Халхин-Голе, с теми, кто побывал в Испании. В Саратове было несколько госпиталей, где лечились раненые. Поговорив с ребятами, пришли к выводу, что надо идти в училище, не дожидаясь окончания десятого класса. Тем более что военное дело мы уже знали – изучали в школе винтовку, гранаты, уставы. Саратов – город танкистов. Перед войной в нем было два танковых училища, во время войны – три, а сейчас ни одного… В начале 1940 года во 2-е Саратовское танковое училище был досрочный набор, поскольку несколько рот курсантов ушли на Финскую.
Сдали экзамены, прошли мандатную комиссию, приходим на медицинскую – все ребята рослые, солидные. Я, как самый малорослый, иду последним. «Сколько вам лет?» – «Скоро 18». – «Вы очень хорошо сдали экзамены, все на «отлично», но танкист – такая нагрузка. Знаете, сколько весит винтовка?» – «Я же охотник с 12 лет. Сдал ГТО первой ступени. Да еще капитан команды. Вон вчера ваших в хоккей придавили. Занимаюсь балетом». – «Что еще умеешь?» – «Принимайте, а там разберемся, что я умею». И меня приняли условно под ответственность врача первого ранга Тарачкова.