– А что, – говорит он, – полковник, которому осталось полтора года служить, согласен у тумбочки стоять, лишь бы до 25 лет дослужиться. А вы такой молодой, да у вас такие данные, хотите, чтоб вас уволили. Нет, езжайте в свою часть и служите.
В общем, вернулся я в свою часть, и там меня сделали чуть ли не «козлом отпущения». Я танки водил хорошо и стрелять умел не хуже. И вот у нас начинаются дивизионные тактические учения, стрельбы, вождение. Ну, и из меня сделали показуху. Я был командиром роты тогда. У нас было шесть кадрированных рот – в каждой были командир роты, командиры взводов и механик-водитель, а остальные – роты резервисторв. Было и четыре линейных роты. Занятия по вождению проводил один генерал. Он, помню, сказал так: «Учить танкистов должны сами командиры. Они должны увидеть, как сами офицеры умеют водить».
Ну вот, мы и начали так ездить: сначала я, как командир роты, потом – командиры взводов и затем – механик-водитель. А водить нужно было танки по соответствующим препятствиям. А препятствием был такой бетонный валик высотой в три метра. Заставляли нас проезжать и утюжить солдат через противотанковый ров, то есть проезжать выше их голов. Это, оказывается, так приучали наших солдат, чтобы они, пехота, не боялись танков. Окопы были полного профиля, и солдаты, кто на коленках, кто на корточках, от наших машин прятались. Так нам давали такое задание – когда подъезжали к этим траншеям, должны были поворачивать влево-вправо, чтобы этих солдат песком засыпать. Кто был хитрее, успевал, как только танк на траншею въезжал, отойти влево или вправо. А кто не успевал быстро сообразить – того засыпало песком. Потом, когда все заканчивалось, мы помогали этих солдат раскапывать и вытаскивать из земли.
Ну а потом, в 1952 году, меня отправили служить в Германию, пять лет прослужил, затем меня направили в Эстонию, в Нарвский военкомат. Там я в 1958 году уволился из армии уже в звании майора.
– Как сложилась ваша жизнь после армии?
Уволился я с армии, поступил работать на Нарвскую мебельную фабрику, в отделение диван-кроватей цеха мягкой мебели. Начинал обыкновенным учеником-обойщиком с окладом в 300 рублей (в старых деньгах). Через месяц сдал экзамен и стал работать обойщиком. Но потом подвело здоровье, и я стал мастером ОТК работать. На пенсию ушел в 1981 году. На фабрике меня на два года избирали председателем профкома, был председателем парторганизации, также избирался народным заседателем в городском суде.
Тверской Аркадий Борисович
(Интервью Артема Драбкина)
Я родился 7 апреля 1918 года в Киеве. Отец был рабочим, стеклодувом. Мать – домашняя хозяйка. В семье я был девятым, последним ребенком. Мой самый старший брат, Яков Борисович, участвовал в Гражданской войне, воевал в Первой конной армии. Второй брат, Семен, погиб в войну. Третий брат работал в исполкоме, в армию не взяли, он воевал в Афганистане с басмачами. Четвертый брат, Матвей, воевал стрелком на штурмовике, был сбит, ранен. С войны приехал без ноги. Пожил немного и умер. В семье у меня еще четыре сестры было, но они на фронте не были.
В Киеве я пошел в школу и проучился там пять лет, после чего брат забрал меня в Москву.
В Москве я учился в 29-й школе БОНО (Бауманский отдел народного образования), сейчас в этом здании находится кардиологический центр. Проучился я там года три-четыре, а потом мать забрала меня обратно в Киев.
– Как жилось перед войной? Голод 1933 года Киева коснулся?
Не было такого. В деревне, может, и был голод, но в Киеве его не было. Нам по карточкам давали ржавую селедку, патоку, мама пекла свой хлеб.
– Перед войной было три вещи, которые свидетельствовали о достатке: велосипед, часы, радиоприемник.
Часы были, приемник был. Велосипеда не было.
В Киеве я проучился до 1938 года. В этом же году меня призвали в армию. Попал я в учебный танковый батальон 34-й легкотанковой бригады, которая стояла в городе Наро-Фоминске, под Москвой.
Год учился в батальоне на механика-водителя БТ-7. Изучали матчасть, вождение. Нас здорово обучали! Во время Великой Отечественной войны к нам приходили люди, которые не знали, как держать винтовку, а мы и танки водили, и мотоциклы. Мотоцикл был большой – М-600 с пулеметом Дегтярева на руле. На нем было трудно ездить, но ничего, научились. Я на нем даже на Первомайском параде участвовал. Была большая теоретическая подготовка, ну и, кроме того, политподготовка.
– Когда учились в разведывательном батальоне, вас учили ездить на колесах?
Нет. Мы только на гусеницах ездили.
После окончания учебы меня направили в 224-й разведывательный батальон. В августе 1939 года был такой случай. Нам приказали всю технику раскрыть, а самим выйти на плац. Оказалось, в это время прилетел на самолете Риббентроп, заключать договор с Москвой.
Вскоре нас направили на латышскую границу, а оттуда на финскую. Мы, когда на фронт ехали, были уверены, что уничтожим финнов за 5 дней. Уничтожим финнов, и все – война закончена! 30 ноября мы перешли в наступление.
– Помните ваш экипаж, с которым пошли воевать?
Помню. Командиром был Погребняк, а заряжающим Володька Буянов.
Довольно быстро мы прошли первые несколько километров, но Финляндия – это страна лесов, озер и болот, там танкам нечего было делать. Там была только одна дорога, построенная англичанами, и вдоль дороги были кюветы. Мы до этой дороги прошли, а потом натолкнулись на надолбы. Свернуть ни вправо, ни влево нельзя – лес, болота. Против нас в основном воевали шюцкоровцы, по-нашему сказать – кулаки, которые имели свои делянки в лесу. Они были все вооружены автоматами «Суоми».
Мы заняли поселок Сами, пошли вперед и в районе Леметти попали в окружение. Наша 34-я легкая танковая бригада, во главе с командиром бригады комбригом Кондратьевым, была придана 18-й стрелковой дивизии. Финны нас отрезали и окружили. Наш батальон сражался в районе Митро. Танки пришлось закопать и использовать в качестве неподвижных огневых точек. Наша задача – держать рубеж, помогать пехоте. Особенно мы ничего не могли сделать, да и пехота ничего не могла там сделать. В лесу должны воевать лыжники.
Финны атаковали мало. Они считали, что мороз их союзник. Они хорошо были одеты. Мы, танкисты, тоже одеты были хорошо – все же не пехотинцы. У нас были полушубки, сапоги, валенки, а вот пехотинцы мучилась – они были обуты в ботинки с обмотками, на головах буденовки. На Финской много солдат, особенно пехотинцев, погибло от обморожения ног.
Финны тяжелого вооружения не имели, основное у них были станковые пулеметы. Так они сделают два-три выстрела, солдаты с дороги в кювет бегут, а там замерзшее болото. Под тяжестью людей лед проламывался, ноги мокрые. Через несколько часов уже обмороженные.
В окружении, когда еще была еда, мы алюминиевые ложки заменили деревянными, потому что когда подносишь ложку ко рту, она примерзает к губам. В конце января есть стало нечего. Съели все, что было, – сначала фураж (в 18-й дивизии лошади были), потом стали есть лошадей, а когда съели лошадей, то стали вываривать лошадиные шкуры, когда и они кончились, вообще питались чем попало. Нам пытались сбросить еду с самолетов, но чаще всего она попадала в руки финнов.
Никакой гигиены не было, бань не было. Чего у нас было много – это вшей, причем почему-то больше всего их было у майора медицинской службы. Мы говорили: «Вон идет вшивый майор, остерегайтесь».
В окружении я, в сущности, выполнял задачи рядового стрелка. Дежурил в танках, ходил в разведку. Но в основном наша задача была сделать коридор, чтобы пехотинцы смогли уйти, а то, что мы там все легли бы, это командование в расчет не брало.
– У вас был антагонизм между вашей танковой бригадой и пехотой?
У нас антагонизма не было. Танковые части придаются пехоте, по долгу службы мы обязаны их обслуживать. Пехота была не подготовлена к бою, не одеты, не обуты. Очень много было новобранцев.
– Командир бригады и другие командиры насколько были способны управлять боем?
Кондратьев был героем испанских боев. Я был лично с ним знаком. Хорошо знал начальника политотдела. Знал и Смирнова, потому что он часто приходил смотреть материальную часть. Командирами они были хорошими. Когда мы поняли, что попали в хорошую ловушку, мы 18-ю дивизию проклинали. Если бы не она, мы бы получше жили, у нас в бригаде спайка лучше была.
– Как воспринималось попадание в окружение?
Пока снабжение было, относились к этому нормально. Но когда провизия кончилась, даже лошадиные шкуры кончились, началось брожение. Говорили, нас бросили, мы все здесь погибнем, что мы никому не нужны. Паники не было, но были упаднические настроения. Тем не менее дисциплина была на уровне. Командиры и политработники к нам относились как к товарищам, и мы к ним тоже. Мы ожидали, что они нас выведут, но не удалось. Командир бригады посылает запрос: «Помогите, мы подыхаем голодной смертью», – а ни ответа, ни привета, он и застрелился. А за ним и другие последовали, даже особист капитан Доронин… Мы, когда ходили мимо него, боялись его больше, чем командира бригады, а тут он застрелился. Во время выхода из окружения был тяжело ранен и застрелился командир нашего батальона Шевченко, начальник штаба полковник Н.И. Смирнов, начальник политотдела. У нас столько командиров застрелилось – думали, что все равно погибнут. Не здесь, так в Москве расстреляют.
– Когда начали строить землянки?
В начале января. Мы поняли, что без землянок погибнем. Во-первых, надо куда-то девать раненых, надо кухню содержать, радист чтобы где-то сидел. Обогревали их маленькими кострами, над которыми вытряхивали свои гимнастерки. По всей землянке треск от вшей стоял! Ноги грели. Помню даже, у одного сапоги загорелись. Для освещения жгли телеграфный провод в смолистой обмотке.
– Какое ваше отношение к финнам?
С первого дня плохое. Была злость, хотел