Стекляр Борис Ефимович
Интервью: Станислав Смоляков
Октябрь 2013 года. Телефонный звонок Киев – Ровно.
– Слухаю…
– Здравствуйте, Борис Ефимович. Я насчет интервью… Вам звонил N? Он сказал, вы дали добро.
– Ах, это вы. Здравствуйте. Только я вас предупреждаю, никаких разговоров про УПА!
– Борис Ефимович, так ведь…
– Еще раз повторяю, говорить на эту тему не буду!
– Хорошо, только с 41-го по 45-й год.
– Когда вы приедете?
– Приблизительно через пять часов.
– Добре!
– Проходите, не стесняйтесь. Пока мы еще не начали, сделать вам чай? Вы завтракали, обедали?
– Мне не хотелось бы вас затруднять.
– Да чего тут затруднять?! Вам радио не мешает? Вы разговаривали с N в Киеве?
– Он дал понять, что ничего не помнит.
– Да вы что! Не помнит даже, что был у меня начальником отдела? Он вообще-то грамотный парень. N – человек очень серьезный и вдумчивый, но довольно своеобразный. Поэтому его иногда трудно понять. Он всегда был сам себе на уме. Да еще на каком уме! Как здесь говорят: «Мае муху в носе». Мы вместе работали какое-то время, но он потом уехал. Скажу вам одно: это очень эрудированный и грамотный человек. Так что он вам рассказал?
– Одни нестыковки. Вроде в трезвом уме, в трезвой памяти, но водил вокруг да около. Сказал, что учился вместе с Кожедубом в Харькове до войны. Я так и не понял, как он с авиации попал в МГБ…
– Что значит как? А как я с разведки попал в органы?! На фронте я был командиром взвода артиллерийской разведки полка. Вы учтите: артиллерийская разведка сложней, чем обычная. Сейчас мы сядем, я расскажу, если вас это заинтересует. Итак, что вы хотели от меня услышать?
– Давайте начнем с безобидных вопросов. Где вы родились, Борис Ефимович?
– В Новоград-Волынском. Отец там служил в Красной Армии. Обычное детство: школа, игры, книги… Потом война. По радио выступил Молотов. Мы, пацаны, радовались, что будем воевать и разобьем немцев. На третий день я взял паспорт, пошел в военкомат. Мать всплеснула руками: «Да ты-то куда?» А я сказал: «Пойду, мы быстро их разобьем!» Вот так закружило-понесло. Да, сложно… Сложная-сложная жизнь.
Так что я доброволец. В Красной Армии с августа 41-го. Опыта у меня, конечно, не было никакого. Мимо проходила воинская часть, 38-й отдельный батальон связи. Я к ним попросился, и меня в этот батальон взяли. Моему примеру последовали еще двое молодых хлопцев. Помню, связисты спрашивают меня: «Ты с ручного пулемета умеешь стрелять?» Я растерялся: «Не знаю. На военной подготовке мы его разбирали». – «Ясно все с тобой. Вторым номером на мотоцикл!» А это охрана линий. Катушка, провод, полный примитив. Да, таким был сорок первый год. Но интересно было.
Потом под Уманью попал в окружение. В октябре во время отступления был ранен. Я даже не знал, окружение это или нет. Что мы, простые пацаны, вообще могли знать? Колонна попала под обстрел, взрывы, взрывы, взрывы… Ничего особенно героического. Нас просто обстреляли, и меня чиркнуло осколком. Вырвало кусок уха, и кусок черепа до сих пор торчит шишкой. Попал в медсанбат, очнулся уже в санитарном поезде. Вот там мне было плохо – ничего не соображал. Ранение в голову, понимаете ли. Сколько на том поезде ехали, не знаю. Ехали-ехали, потеряли счет дням.
Привезли нас аж в Оренбургскую область, в город Акбулак. Но пока везли, а это недели две, наверное, я уже выздоровел. Стало немного лучше. Выписался. Из запасного полка вместе со всеми попал в роту истребителей танков. Прошли обучение, и нас всех бросили на Калининский фронт неподалеку от Ржева. Стали распределять кого куда. Первым «покупателем» оказался «тертый» пехотный капитан. И тут мой товарищ, который со мной был, Старовойтов, как сейчас помню, говорит: «Слушай, пойдем к нему в разведку. Что мы будем таскать эти тяжеленные ружья?» Я, недолго думая, согласился.
Борис Ефимович Стекляр
Это уже, считай, январь шел. Да, точно, первые числа января. Потому что 29-го я уже ходил в первый поиск. Совпало с моим днем рождения. Помню, что командиром нашего отделения был сержант-пограничник Нарижный. Очень он крепко дисциплину держал. Не дай бог у тебя не застегнуто что-то… Ну и пошла-пошла разведка. Постепенно втянулись.
– Расскажите про первый поиск.
– Да, я хотел вам это рассказать. Опять же ничего необычного. Спокойно собрались, прошли передовые… Мне говорят: «Борис, понесешь веревку». Дают эту самую веревку. Как начали подходить, нас обстреляли, и обстреляли добре! Ребята отклонились правее и вышли к дзоту. Решили не мудрить, брать прямо здесь. Повезло, что немец сидел не внутри – его «смахнули» наверху, на бруствере. И Нарижный мне: «Боря, веревку быстро!» Я хвать – нету веревки! Аж взмок. Обстрел же был. Я как положил ее рядом с собой, ну пацан же совсем, так и забыл про нее. «Боря, веревку, твою-бога-душу… Веревку!» – прямо шипит на меня. А я только: «М-м-мэ-мэ…» Н-да, такой момент…
Знаешь, у нас тогда не было сапог, мы носили ботинки с обмотками. Я раз-раз-раз-раз, обмотку снял и бросил им туда. Отошли удачно. Немца слегка помяли, но дотащили вполне целого и здорового. Нарижный потом говорит: «Ну, ничего. Ты, Боря, молодец! Спасибо, выручил. Сильно испугался?» – «Я не испугался. Все время веревку держал в руках. А как обстреляли, просто забыл, что положил ее на землю».
– Когда языка взяли, он сам бежит или его волокут?
– По-разному. Бывает, и сам идет, бывает, что и тащат. Уже потом, когда я стал взводным, солдат Клязьмин сшил из трофейных немецких палаток что-то вроде смирительной рубашки – такой балахон с длинными рукавами. Вообще, этот Клязьмин боевой был, да еще и умелец. Он два таких мешка пошил. Потом другие группы по нашему образцу начали делать. Это было здорово. Накидываешь, завязываешь – и пошел вперед. Хе-хе, вернее назад. Тащить, опять же, удобно. Язык ведь не всегда может идти: бывает, он ранен или оглушен, а бывает такой, что и не хочет, приходится подкалывать ножом. И так все время, будем брать языка, не будем, балахон всегда с собой. Это давало нам большие возможности. Потом многие оценили.
– Вас как-то отметили за того языка?
– Нет. Под Ржевом такая кутерьма была, что не до наград. Награждали уже потом, в 43-м, когда я стал старшиной, командиром взвода. Вот тогда и получил первые награды: «За отвагу», «За боевые заслуги».
– Опишите неудачный поиск.
– Что там описывать? Не смогли пройти. Только сунешься – стрельба или мины. Все, отход. Так вот, чтобы на рожон не лезли. У нас было три отделения. Соблюдалась очередность: допустим, сегодня одно отделение, завтра другое. Ходили разным составом: и по четыре человека, и по восемь. Потом я ввел двенадцать. Использование крупных групп приносило результат. Если ты немца спеленал в балахон, его же надо тащить. Чтобы это сделать быстрее, постоянно сменялись. Вперед обычно выдвигали передовой дозор. Это обязательно! Я всегда шел после передового дозора. А когда отходили, на всякий случай шел самый последний. Мало ли ранят кого или еще что… Вообще, текучка тогда была еще та. Раненых увозили, и они назад не возвращались.
– Как в 42-м подбирали людей в разведку?
– Никак не подбирали. Желающий – он и есть желающий. Кто желает в разведку – шаг вперед. Вот и весь подбор. Новичков особенно крепко готовил сержант. К нам попадало много спортсменов, боевые ребята. Даже один боксер был… нет, не запомнил имя. Его ранило, и он к нам больше не вернулся. Под Ржевом шли тяжелые бои. Собственно, я тоже долго не продержался. Меня снова ранило 23 мая 1942 года.
Пошли в поиск возле деревеньки Собакино. Вечером собрались. Помню, грейдер прошли. Стемнело. Двинулись к немецким окопам. Тут чувствую, на меня кто-то смотрит! Точно! Бруствер, а из-за него немец торчит. И тут мы с ним одновременно выстрелили. Только я его убил, а он меня ранил. Но так он мне неудачно попал. Видите, здесь куска ноги нет. Отщепило кусочек кости. Разрывная пуля – неприятная вещь…
Тогда взяли языка. Тащили его и меня. Идти самостоятельно я не мог. Пытался подняться, но падал. Мы на них напоролись неожиданно, потому что они за ночь выдвинули вперед окоп передового охранения. В итоге что получилось, одного застрелил я, еще двоих – ребята. Кроме этого притащили два бинокля и несколько автоматов.
А дальше все как обычно: медсанбат, поезд, перевязки… Только на этот раз я попал в госпиталь в городке Можга под Ижевском. Пролежал два с половиной месяца. Выписался, и все закрутилось снова: запасной полк, переформировка, фронт. Привезли нас под Сталинград, в район станции Абганерово. Поскольку я уже имел опыт, меня назначили командиром отделения. И по совместительству исполнял обязанности заместителя политрука взвода разведки. Там произошел занятный случай.
На станции мы нашли крытые вагоны. Командир отдал команду: «А ну, проверьте-ка их! Что за грузы? Может, подорвать тут все к едрене фене?» Полезли проверять, а там… Что за ерунда? Обыкновенная земля! Командиру докладываем: «В вагонах какой-то грунт». А он шипит: «Вы что, меня за дурака держите? Вы где были, вообще? Принесите мне образец!» Мы нашли какой-то мешок, нагребли в него земли, притащили ему. Он за пистолет… Хорошо, что пришел замполит полка. Он заинтересовался: «Стоп! Я про такое дело слыхал. Покажите землю!» – «Вот, товарищ замполит». – «Хм, так это же чернозем! Немцы вывозят его к себе на поля». Уже потом, в 44-м, под Пинском в Белоруссии я снова наткнулся на вагоны с черноземом. Но там земля лежала уже на открытых платформах.
– Насколько сложнее воевать в степях под Сталинградом после Ржева?
– Да я бы не сказал, что сложнее. Там такие заросли и кусты всякие, балки, овраги… Есть где спрятаться. Если честно, мы даже не задумывались на эту тему. Вы знаете, у нас уже было больше опыта и уверенности в себе. Солдаты у меня подобрались хорошие. Мы знали, как пройти, как укрыться и прочее. После Абганерово попали в калмыцкие степи, в них встречаются небольшие пролески. Бывало, по четыре-пять часов лежишь, наблюдаешь.