От отступающих красноармейцев я узнал, что Витебск сдан, мой район и все прилегающие к нему улицы уже находятся в немецких руках… А сколько людей не успели уйти из города… Ведь радиопропаганда ежедневно вещала, что все, кто самовольно покидает город, являются дезертирами и паникерами, и с ними надо вести беспощадную борьбу… и так далее, в таком же духе. Находились и такие, которые убеждали соседей, что немцы — самый культурный народ в Европе и поэтому с ними тоже можно жить, да и немецкие рабочие и крестьяне никогда не допустят издевательств над нашим народом, ведь они «наши братья в борьбе с мировым капитализмом».
Особенно преуспел в такого рода «пропаганде» наш сосед, директор книжного магазина Свинкин, который все время сыпал именами: Гете, Гейне, Бетховен, называл и других выдающихся немцев, мол, не верьте советской агитации, немцы нам плохого ничего не сделают. Этот Свинкин половину улицы сагитировал остаться в оккупации…
В итоге сам погиб и других погубил…
А по Смоленской дороге шли и ехали отступающие войска, и вперемешку с ними шли несчастные беженцы с нехитрым скарбом. Тщетно я искал среди них своих родных или хотя бы знакомых, от которых я мог бы хоть что-нибудь узнать о судьбе своей семьи.
Я был в каком-то страшном состоянии… Те, кто шел на восток рядом со мной, находились на грани срыва. Непрерывные бомбежки… Немецкие самолеты буквально «утюжили» дорогу, после очередной порции сброшенных на наши головы бомб самолеты косили людей пулеметным огнем, не разбирая, где гражданские беженцы, а где красноармейская колонна. Люди разбегались по сторонам и ложились кто в канаву, кто просто в поле, убитые оставались там, где их настигла смерть, раненых никто не опекал, уцелевшие были в шоке… Вслух говорили: «Как же так? До войны шумели: наша авиация летает быстрее, выше и дальше всех, а где она сейчас? Почему ее не видно?»…
Не могу забыть до сих пор эпизод, который стоит перед глазами. После одной из бомбежек я увидел на дороге армейскую повозку, рядом с которой лежала убитая лошадь, а другая лошадь, без одной ноги, стояла на трех ногах, и совершенно натурально плакала. Впервые в жизни, я увидел, как плачет лошадь, из ее больших глаз текли слезы. На повозке, перевалившись через ее борт, висел окровавленный труп красноармейца. Немного поодаль лежала убитая женщина с мертвым ребенком и еще несколько убитых гражданских. Я стоял в оцепенении и не мог сдвинуться с места, даже услышав очередной отчаянный крик «Воздух!!!» Вдруг я увидел своего одноклассника и однокурсника, близкого друга Семена Розеблюма, мы кинулись друг другу навстречу и так обрадовались, что нашли один другого, что даже не знали, с чего начать разговор, хотя виделись с ним всего пару недель тому назад. Семен подтвердил, что Витебск полностью в немецких руках, об этом говорили и командиры отходящих частей.
Но я все же надеялся, что мои родные успели уйти от немцев, уехали на эшелонах, стоявших на станции. Беженцы из Прибалтики, идущие с нами в одной колонне, говорили, что когда они уходили из своих родных мест, то в них стреляли местные жители, казавшиеся до войны порядочными гражданами, а на самом деле оказавшиеся «оборотнями» — фашистскими прихвостнями. Мне не хотелось думать, что среди витебчан могут найтись такие предатели, да как оказалось — нашлись, и немало…
Пошли с Семеном вдвоем дальше на Смоленск, миновали станцию Лиозно, забитую беженцами и эшелонами с каким-то заводским оборудованием. Станцию беспрерывно бомбили. Крупных армейских заслонов на дорогах как таковых мы нигде не видели, хотя нас несколько раз останавливали милицейские и армейские патрули, видимо, молодые парни в гражданской одежде с нелепыми «старорежимными» винтовками за спиной и противогазными сумками, набитыми патронами, вызывали у патрулей недоумение, не дезертиры ли? Но наши свидетельства об отсрочке от призыва выручали, нас сразу пропускали. Мы искали возможность присоединиться к какой-нибудь воинской части, но в первые дни у нас ничего не получалось, от нас просто отмахивались.
Неожиданно по пути к нам подошли два летчика, лейтенанты, одетые в новую форму. Мы обрадовались таким попутчикам, хотя парадная форма ВВС в смоленском лесу нас немного смутила. Один из них попросил у меня винтовку, мол, интересно посмотреть.
Он повертел ее в руках, щелкнул затвором и перед тем, как возвратить ее мне, сказал, что эти винтовки очень давно стояли на вооружении английской армии.
И действительно, винтовка была не похожа на «трехлинейку», она был длиннее, тяжелее, с длинным штыком и большего калибра. Затем наши дороги разошлись, лейтенанты почему-то пошли на запад, в сторону Витебска, а мы с Розенблюмом на Смоленск.
Тогда, по неопытности, мы не могли заподозрить в этих в двух странных здоровых молодых парнях в новом командирском обмундировании ВВС тех людей, кого немцы забрасывали в наш тыл, чтобы сеять панику и совершать диверсии, но позже, когда пришлось не раз оказаться в подобной ситуации, мы уже стали бдительнее и разбочивее, тем более нам уже многое объяснили кадровые красноармейцы. Страх перед немецкими диверсантами, перед окружением прочно засел у многих, кто шел на восток.
Всех, и беженцев, и красноармейцев, интересовали только две проблемы: безопасный проход на восток и где чего-нибудь поесть. В Рудне нам удалось раздобыть батон голландского сыра, и только тут мы вспомнили, что голодные, как волки.
Немецкие летчики, понимая, что им ничего не угрожает, буквально «ходили по головам» на бреющем полете, поливали огнем дорогу. От отчаяния некоторые красноармейцы и командиры пытались стрелять по самолетам из винтовок и пистолетов. На обочинах и прямо на дороге оставались тела убитых, но уцелевшие, не останавливаясь, продолжали движение… Только один раз мы увидели, как три наших истребителя вступили в воздушную схватку с десятком немецких «мессершмитов», один из наших самолетов загорелся, летчик выбросился с парашютом, но немецкий летчик стал добивать его в воздухе, поджег его парашют, и наш пилот камнем полетел к земле. Вдруг началась паника, неизвестно откуда поползли слухи, что мы уже окружены, впереди нас — то ли немецкие парашютисты, то ли мотоциклисты. Истинной обстановки не знал никто.
Страх оказаться в окружении был настолько силен, что парализовывал здравый смысл. Некоторые командиры, особенно энкавэдешники, просили, чтобы их подстригли под «нулевку», как стригли простых красноармейцев, снимали с себя форму и переодевались в гражданскую одежду, которую можно было подобрать. Случайно мы оказались в расположении 85-го стрелкового полка 100-й стрелковой дивизии, где нас накормили и приютили. Мог ли я тогда предположить, что через пять лет снова окажусь в этом полку, но уже не в качестве «приблудившегося штатского», а в должности начальника медицинской службы этого полка, называвшегося уже 1-м гвардейским Венским Краснознаменным ордена Суворова механизированным полком.
Но это случилось много позже, а тогда, в июле 1941 года, мы оказались в полку на положении «нахлебников», не то рядовые, не то «вольноопределяющиеся».
Под Ярцевым, на рассвете мне пришлось принимать участие в уничтожении парашютистов. Стрелял я еще до войны неплохо, а тут старался особенно вести точный огонь, тщательно целился. Парашютисты, еще не приземлившись, с воздуха били по земле автоматными очередями… После этого боя командир сказал нам, чтобы мы мелкими группами уходили самостоятельно и не подвергали себя опасности. Целые сутки мы кружили по большому лесу, измученные и голодные, оказались на какой-то опушке.
Уже засыпая, в полудреме, мы услышали гул голосов, как будто сразу говорили много людей. Очнувшись, явственно услышали немецкую речь. По просеке шла большая группа немцев, они громко разговаривали, смеялись. Стоило кому-нибудь из них сделать пару шагов в сторону… и мы были бы обнаружены. Я шепнул Семену, а тот соседу, что если на нас наткнутся, будем отстреливаться, в темноте немцы не разберутся, сколько нас здесь, может, и отобьемся. На этот раз пронесло. Мы решили идти в том же направлении, куда ушли немцы. Прошли километров пять-шесть, увидели впереди большое зарево пожара и решили, что в этом направлении идти бессмысленно, там точно немцы. Лесная тропинка вывела нас к небольшой деревушке, но сразу заходить мы туда не решились, а вдруг там немцы? Утром увидели, как в нашу сторону мальчишка лет 10–12 гонит теленка, и когда он поравнялся с нами, мы его окликнули, спросили, есть ли немцы в деревне. Мальчишка ответил, что пока нет, показал нам дорогу на Смоленск и сказал, что пожар, который мы наблюдали, случился в Красном Бору, там горят какие-то склады.
В Смоленск мы прошли по указанной дороге…
Смоленск был еще в наших руках, в самом городе находилось немало частей, располагались многочисленные госпитали и тыловые подразделения. На улицах была какая-то предгрозовая обстановка. Мы решили пойти в военкомат, но здание военкомата просто было осаждено народом. Пробиться к какому-нибудь начальнику стоило больших трудов, нам удалось попасть к заместителю горвоенкома, который, повертев в руках наши «свидетельства об отсрочке», предложил нам подождать, позвонил кому-то и сказал, что у него есть медики. Через несколько минут к нам подошел военврач 2-го ранга и представился: «Военврач Магидсон, я из 432-го Окружного военного госпиталя, отходим из Минска, стоим здесь неподалеку. Мне нужны люди. Предлагаю вам пойти со мной». Так мы познакомились с начальником одного из отделений госпиталя, который приехал в военкомат за пополнением.
Когда мы прибыли с ним в расположение госпиталя, то увидели перед собой «цыганский табор»: в беспорядке стояли автомашины, на земле валялось медицинское имущество, но было развернуто несколько санитарных палаток и, главное для нас, голодных, под «полными парами» стояли две полевые кухни, откуда шли вкусные запахи. Магидсон представил нас начальнику госпиталя, военврачу 1-го ранга Рутковскому. Зачислили нас на должности «медсестер». Мы обрадовались такому назначению — наступила хоть какая-то определенность в нашей судьбе. Наконец мы «прибились к берегу». Шел 20-й день войны… Госпиталь начал передислокацию в Вязьму. На нашем пути оказалась ставша