На коротких остановках по пути следования стихийно к нам стали подходить раненые, которые просили их перевязать, приютить и разрешить продолжать путь вместе с нами. Мы пытались помочь хоть чем-нибудь. На коротких остановках кого-то перевязывали, кого-то кормили, кому-то добывали гимнастерку, а то и просто рубаху, кого могли, вталкивали в отходивший транспорт. Кого куда.
Как часто налетали самолеты немцев?
Мне казалось в то время, что налеты самолетов и бомбежка были непрерывными. Дорогу вместе с людьми, машинами, повозками, скотиной нещадно бомбили. Причем немецкие летчики снижались и на бреющем полете обстреливали из пушек и пулеметов разбегающихся во все стороны людей. Не знаю, почему, то ли от ярости, то ли от беспомощности я стала стрелять из винтовки по этим снижающимся самолетам, надеясь попасть куда-нибудь в самолет, а лучше всего в летчика. Вдруг я отчетливо увидела его в кабине, он как-то суетился и, мне показалось, широко улыбался. Видимо был очень доволен своей работой. Потом я заметила, что некоторые наши санитары и даже раненые тоже стреляли из винтовок и пистолетов по самолетам, ах, как хотелось сбить хотя бы одного. Но это было похоже на комариные укусы, мы еще не знали и не ведали, с кем нам придется иметь дело.
В голове были фильмы, песни и другая ересь, далекая от наступившей действительности.
Когда вы увидели первого немца?
Я уже вам сказала, что это был тот наглый и самоуверенный летчик, который чувствовал абсолютную безнаказанность.
А вообще немцев, как говорится, «цивильных» я видела и даже училась с ними ранее. Потом, во время войны, я их видела всяких: наглых и самоуверенных в начале войны и жалких, приниженных в середине и в конце войны, которые в любой ситуации твердили, что «Гитлер капут». Мне даже приходилось оказывать им медицинскую помощь, и не одному из них.
Несмотря на все ужасы наш долгий и многострадальный отход на восток продолжался.
Были ли потери среди работников госпиталя?
В пути мы теряли врачей и медсестер, были и убитые, и раненые, но уцелевшие госпиталь не покинули. С ранениями, с забинтованными ранами, все, кто мог стоять на ногах, — продолжали работать без сна и отдыха.
Помню, во время нашей короткой остановки в Жмеринке началась такая жестокая бомбардировка, что часть наших раненых и даже персонал, не выдержав, стали разбегаться. Самое главное в такой ситуации — постараться сохранить спокойствие, а это ох как непросто. Часть раненых пришлось, как говорится, «рассовывать» по двигавшимся на восток войсковым частям и даже по уцелевшим частным домам. Сделать это было чрезвычайно тяжело, так как части имели своих раненых, а тех, кого оставляли на попечении местных жителей, очень жалели, тревожась за их судьбу. Но другого выхода не было. В Жмеринке в одной из таких «операций» по сдаче раненых случайно набрела я на подружку из того санитарного поезда, в котором я работала в первые дни. Мы обе очень обрадовались. Она рассказывала, что до них доходили слухи, что при одной из бомбежек я погибла. Теперь уже на правах бывалого и обстрелянного воина я пошла вместе с ней к начальнику госпиталя с просьбой о зачислении моей подруги в штат госпиталя. Возражения не последовало, и эта девушка стала работать вместе со мной. Из-за быстро меняющейся обстановки госпиталь не мог долго останавливаться на одном месте и продолжал отходить на восток.
Так мы добрались до Северного Кавказа.
Станции Кавказская, где у нас было развернуто приемно-сортировочное отделение, в котором я работала, в одну из ночей подверглась жестокой бомбардировке. Эта тяжелая ночь запомнилась мне на всю жизнь. Бомбы падали и рвались на вокзальном здании и на путях с воинскими эшелонами.
В кромешной темноте станционного зала из разных закутков, из-под обрушившихся обломков потолка и стен мы доставали людей, натыкаясь на трупы убитых, так как в темноте среди этого кромешного ада было не разглядеть кто живой, а кто уже мертвый. Мы, горстка молодых девчат, растаскивали раненых и прятали их в малейшие укрытия. В этой тяжелейшей работе нам помогали солдаты из эшелонов, которые остались на месте. Утром было не узнать ни этой станции, ни того, что было вокруг. Догорало все то, что не успело сгореть за ночь. Утром к руинам стали съезжаться повозки. Это было спасение, так как госпиталь своего транспорта не имел и надежды на чью-либо помощь не было. Так закончилась эта трагическая ночь. После непродолжительной задержки наш отход продолжался, и еще не раз на этом пути нам доставалось от дневных и ночных бомбежек.
Кам Ефим Исаакович
В начале июня 1941 года мы должны были выехать на стрельбы. Нас собрали по тревоге, и в полном боевом составе полк поехал на полигон. И уже на пути к полигону получили команду свернуться и ехать обратно. Почти сразу после этого мы двинулись в Бессарабию и стали лагерем в районе Рыбница — Бельцы: лошади, пушки, гаубицы, люди, палатки. Никаких занятий не проводили — были только различные осмотры, да еще организовали баню для солдат. Солдат кормили с полевых кухонь, а офицеры кормились у местных молдаван.
22 июня наши лошади были на привязи, а мы смотрели вверх и наблюдали, как на восток летят немецкие самолеты. О начале войны нам никто ничего не говорил, поэтому мы ничего и не знали. В первый день войны нас не бомбили, а 23 июня мы получили приказ выдвинуться на Скуленское направление, в район реки Прут. Поэтому я считаю, что вступил в войну 23 июня 1941 года.
Расскажите о вашем первом бое.
Первый бой был на Скуленском направлении, мы там держались дней 12. Румыны атаковали пехотой, но, как говорится, не очень нас тревожили. А вот немецкая авиация бомбила сильно, на дорогах было много погибших от бомбежек.
Потом, когда общая ситуация на фронте ухудшилась, наш полк начал отступать. Пришли в Рыбницу, там еще несколько дней сдерживали наступавших румын и там же переправились через Днестр — мосты были целые, нам повезло. И так отступали до самой Каховки, периодически ведя арьергардные бои уже с немцами. В Каховку пришли по второй половине сентября и по секрету узнали о том, что сдан Киев — официальной информации об этом еще не было.
Переправились через Днепр и пошли дальше на восток. В крупных сражениях мы не участвовали, были бои местного значения. Нам также повезло не попасть в окружение. Отступали организованно — во всяком случае, не было никакой паники. Хотя случаи дезертирства были. Например, у меня, как и у других офицеров, чемодан с вещами ехал на повозке, и когда полк добрался до Ростова, то ни этой повозки, ни ездового с нами уже не было. Ездовой был украинец и, скорее всего, уехал к себе домой.
Дошли до Ростовской области, встали в оборону, а в декабре 41-го был первый успех, когда удалось отбить Ростов у немцев. Немцы отошли к станции Матвеев Курган, а мы заняли оборону напротив них. Приказом командующего 59-й армии меня назначили командиром батареи 76-мм полковых пушек в 13-й отдельной стрелковой бригаде. Кто тогда был командующим армией, я не интересовался — мне это было без разницы, а командиром корпуса в то время был Малиновский.
Полтавец Дмитрий Митрофанович
18–19 июня 1941 года на Черноморском флоте было учение, поэтому наши батареи были разбросаны по боевым позициям. Я, как радист, держал связь, а зенитчики стреляли по рукаву, который тянул в воздухе самолет. Все учения нормально закончились, мы 21 июня приехали на свои основные позиции на базу и легли спать. Ровно в час ночи объявили боевую тревогу. Все поднялись, видимо, командование Черноморского флота о чем-то таком догадывалось, предвидело, что вот-вот начнется война. И мы тоже что-то чувствовали, но еще не понимали, к чему объявили тревогу. Я на свой пост в землянке к радиостанции прибежал в одних трусах, а одежду с собой прихватил. Как чувствовал, что это уже не учебная тревога. Связь сразу же наладилась, и через несколько часов в дивизион передали, что немцы начали войну против Советского Союза. Утром в 73-м зенитном артиллерийском полку развернулась полная боеготовность, мы получили боезапас, всем выдавали каски и противогазы. Так как мы считались морской частью, то ходили в морской форме, только потом нас переодели в пехотную форму, потому что летчики-истребители говорили, что нас очень хорошо видно с самолета, особенно попадались на глаза блины от бескозырок. Так что морская форма на земле слишком бросается в глаза. И тогда нас переодели в стандартную армейскую форму, которую мы носили до конца войны. Правда, флотские тельники нам выдавали в обязательном порядке. Но кто и бушлат припрятал, а уж бескозырки практически у всех в запасе имелись.
В Одессе все мгновенно перешло на военные рельсы, наша батарея в первые дни стояла напротив одного из построенных как раз до войны зданий Украинского института экспериментальной офтальмологии, на самом берегу Черного моря. 22 июня 1941 года прошло без происшествий. А 23 июня часов в 10 вечера мы приняли сигнал о том, что начинается налет немецкой авиации на город Одессу. Стреляли все, но в основном куда попало, больше в воздух, чем во вражеские самолеты. Из наганов по самолетам даже били. Все получили приказ приучаться к стрельбе, хотя мы-то из орудий стреляли по рукавам в воздухе, так что наши зенитки уж всяко были эффективнее наганов и винтовок. Но все равно в первый налет у каждого был какой-то азарт. На второй день сообщили, что был зафиксирован налет группы немецких самолетов, но они особого вреда не нанесли. С другой стороны, выяснился один весьма неприятный факт — наши зенитки немецкие самолеты не отследили, потому что ни один прожектор так и не сумел, что называется, «засветить» вражеский самолет. Позже я получил по радио информацию о первом налете — нам официально сообщили о том, что зенитчиками Одессы было подбито два или три самолета, но я совсем не уверен в ее достоверности. Так прошел первый налет для Одессы.