Отступление шло организованно?
Да, организованно. Уже был получен приказ отходить. Но так как армии еще не было на подходе, много пограничников было убито. Вот если бы армия была на подходе, мы тогда бы могли избежать таких больших жертв. Может быть, и война тогда бы быстрее закончилась. Но потом мы получили приказ отойти с границы. От города Черновцы мы отступали на город Каменец-Подольск. Когда пересекали Днестр, то по громкоговорителю прослушали речь Сталина, где он говорил, что врагу не нужно оставлять ничего, всю технику уничтожать. Это было 5 августа. Кстати, основная переправа через реку была разбомблена и нам пришлось искать другую переправу для того, чтобы по ней перебраться через реку. В то время машин не хватало, а пешим, как говорится, далеко не уйдешь. Поэтому мы перевозили людей группами: отвезем и едем обратно за следующей партией. Потом через Нежин и Северную Буковину мы добрались до Киева. Там нас, бывших преподавателей школы шоферов, вызвали в управление Киевского пограничного округа, которое располагалось по адресу Виноградная, 5. В управлении нам дали направление, куда двигаться дальше, выдали новые машины ЗИС-5. На некоторое время мы остановились в предместье Киева — город Бровары, потом прошли через города Лохвица и Елец, после чего оказались в городе Гадяч Сумской области.
Калиш Михаил Моисеевич
21 июня, мы, 15 человек на трех парных лодках, отправились в речной поход по Южному Бугу до Черного моря. На третий день нас остановила охрана моста и спросила: «Вы что, очумели? Куда вы плывете? Позавчера война с немцами началась!» Так мы впервые узнали о нападении Германии, оставили лодки и на поезде вернулись в Винницу. На базе ОСВОДа и ОСОВИАХИМа началось формирование партизанского отряда. Командовать партизанами назначили флотского командира запаса Феликса Рудницкого, его заместителем стал Евгений Крушинский, а начальником штаба — мой товарищ по ОСВОДу Вячеслав Божинский, с нами был еще наш боцман Яков Постоловский. Насчитывал отряд на формировке примерно 200 человек, его организация держалась в строгой тайне, и к началу июля в лесах для нас уже были приготовлены склады с оружием и продовольствием. Организованной эвакуации из Винницы не было, и когда мой отец 5 июля решил отправиться на восток, то я заявил ему, что с ними не еду, а остаюсь воевать партизаном в немецком тылу.
Отец ответил: «Тогда мы тоже никуда не поедем».
В этот день как раз на фронт из Киева через Винницу ехал мой старший брат Леонид, который принял мою сторону: «Отец, ты же сам таким был. Он же по твоим стопам идет!» На эти слова отцу нечего было ответить. Он с матерью и сестренкой Полей отправился в эвакуацию, а я явился в расположение отряда, который был уже выведен в лес, и приготовился приступить к боевым действиям в тот момент, когда немцы займут город и его окрестности. Но произошло следующее — нашего командира отряда Рудницкого вызвали в Одессу на Черноморский флот, и после его отъезда в отряде сразу началось брожение. Отряд распался на части, начались склоки и дезертирство, партизаны стали расходиться, кто по домам, кто на восток…
Одними из первых дезертировали мои бывшие товарищи по работе: начальник спасательной станции Божинский, спасатель ОСВОДа Сергей Гирич и мой напарник, водолаз Шура Костровский — и все они потом служили немецким оккупантам…
Я решил идти к фронту. В лесу меня остановил красноармейский «секрет» с криком: «Стой! Кто идет!? Руки вверх! Пароль!?», и бойцы стали меня обыскивать. Я был в черной морской форме, в фуражке с «крабом», и один из красноармейцев спросил: «Ты кто? Дезертир из Одессы?» Привели меня в штаб, сидят за столом два полковника, у одного из них на рукаве нашита «комиссарская звезда». Спрашивают: «Кто такой?», я все рассказал о себе, что комсомолец и что хочу воевать. Один из полковников спросил: «А что ты вообще умеешь? Гранату хоть раз кидал?» — «Нет» — «Так зачем ты нам вообще, необученный, нужен!?» И тут за меня вступился комиссар: «Он же еврей. Его же немцы сразу убьют, если мы к себе не возьмем. А ты кем до войны был? Кем работал? Почему в морской форме?» — «Я водолаз, работал в винницком ОСВОДе». Они с удивлением переглянулись между собой: «А может, у тебя и аппараты для погружения есть?» — «Так точно. Два аппарата спрятаны в лесу»… Оказывается, что я попал точно по назначению, передо мной сидели командир 1-й отдельной понтонной бригады и ее комиссар.
Мне дали машину — «полуторку» с бойцами, я поехал в лес, выкопал аппараты для погружения, и когда мы вернулись в часть, был отдан приказ — зачислить меня в бригаду, я в штабе получил красноармейскую книжку, в которой в графе «воинская специальность» было записано: «водолаз», а в графе «каким военкоматом призван» — записали: «вступил в Красную Армию добровольно 11/7/1941»…
В конце июля мы попали в окружение, и начался «вселенский драп».
За все время бригада успела навести только одну маленькую понтонную переправу, в основном мы «драпали», а когда выяснилось, что мы полностью окружены, поднялась паника. Немцы сверху сбрасывали на нас листовки, в которых призывали красноармейцев убивать «жидов и коммунистов» и сдаваться в плен, и обещали украинцев отпустить по домам, а русских отправить в лагерь военнопленных, где будут «хорошо кормить». В других листовках было написано, что «германская армия несет избавление от колхозов и „жидо-комиссарского ига“», и тогда бригада вообще «рассыпалась», украинцы поголовно бросали винтовки, уходили в плен или по домам, а все остальные находились в полном смятении, на грани отчаяния… Никто не знал, где уже находится линия фронта, никто не отдавал нам приказов, исчез комсостав.
С небольшой группой бойцов я решил прорываться на восток, шли только по ночам, но в одной из стычек с немцами меня ранило пулей навылет в левую ногу, пуля прошла, не задев кость. Я остался один и сам прошел по немецким тылам еще 90 километров, пока не вышел на какой-то полустанок, где стоял эшелон с эвакуированными. Никто из них не знал, где немцы, где наши, но когда я увидел, что в вагоны и на платформы садятся другие бойцы с оружием, такие же бедолаги, как и я, выбравшиеся из-под Умани, то тоже залез в вагон к беженцам. Я не знаю, каким чудом, но наш эшелон спокойно прошел на восток, видимо, немцы еще не контролировали все железнодорожные ветки. Рана на ноге стала гнить, я с трудом передвигался, и когда поезд пришел на Кубань, я вылез в станице Брюховецкой и пошел искать госпиталь, который, как мне сказали, находится где-то в районе. Вид у меня был довольно непривычный для кубанского тыла: морская форма, фуражка без козырька, на плече винтовка и перебинтованная грязными бинтами, распухшая и сочащаяся гноем раненая нога. Но увидев запись в красноармейской книжке: «Вступил в РККА добровольно», в госпитале поняли, что я не могу быть дезертиром, и приняли меня на лечение. Вышел я из госпиталя только в октябре, и меня направили в распоряжение Краснодарского военкомата. Здесь собралось 2000 призывников. Стали «пропускать» всех по спискам, выяснять, у кого образование семь классов и выше. Таких оказалось всего около 100 человек, меня тоже отобрали в число «образованных», назначили старшим этой команды и объявили, что мы отправляемся на учебу в военное училище, выдали предписание — прибыть в Свердловское военно-пехотное училище. Мы получили продовольственный аттестат на всю команду, сухой паек на первые три дня. Пешком мы дошли до Ростова, но здесь в комендатуре нам сказали, что эшелон, на котором нас должны были отправить, разбит при налете немецкой авиации, и приказали двигаться своим ходом до Сталинграда, мол, оттуда вас точно отправят в Свердловск. Мы прошли еще 150 километров, пока нам не подвернулся эшелон, идущий на Урал. Прибыли в училище, где нам сказали, что курс обучения в СВПУ будет ускоренным и через шесть месяцев мы получим звания лейтенантов и отправимся на фронт. Гоняли нас в этом СВПУ жутко, и в хвост, и в гриву, зимой провели совместные полевые учения Свердловского и Курганского пехотных училищ, отрабатывали «наступление на условного противника» и «воевали» друг против друга. Но незадолго до выпуска, в марте 1942 года, на построении огласили список из 100 курсантов, в котором прозвучала и моя фамилия. Нас отправляли досрочно на передовую, сказали, что командирские звания нам присвоят сразу по прибытии на фронт. В эту сотню вошли только курсанты, уже имевшие фронтовой опыт, или те, кто служил действительную еще до начала войны.
В вагоне я решил разобраться с одним курсантом, который подменил мои сапоги, я ему надавал по шее, избил до полусмерти, но он своими когтями успел расцарапать мне лицо. Привезли нас на Калининский фронт, о присвоении лейтенантских званий никто и речи не вел, нас просто построили, к нам вышел командир со «шпалой» в петлицах и зычно произнес: «Добровольцы в разведку есть?! Кто смелый?! Кому жизнь не дорога?! Три шага вперед!» Я вышел один из строя. Капитан посмотрел на меня и спросил: «Кто тебе так лицо располосовал?» — «Да было дело» — «Ничего, до свадьбы заживет», и снова крикнул: «Еще есть добровольцы?». Вышел еще один человек…
В моей красноармейской книжке осталась запись «старший сержант-курсант», и лейтенантом я так и не стал… Попал я в 11-ю (23-ю) отдельную моторизованную разведроту.
Отрощенков Сергей Андреевич
В субботу личный состав полка вывели на стадион. Часть готовилась к спортивному празднику. Отрабатывали упражнения, махали руками, а на следующее утро, 22 июня, немцы нам сыграли подъем. Прямо во двор трехэтажного кирпичного П-образного здания нашей казармы угодила бомба. Сразу вылетели все стекла. Немцы отбомбились, и многие бойцы, не успев не то что повоевать, но даже проснуться, оказались ранены или убиты. Представьте себе моральное состояние 18–19-летних ребят.