Барышев Геннадий Лаврентьевич
Рано утром 22 июня наш аэродром подвергся массированной бомбежке. Причем немцы бомбили очень аккуратно, хотели только самолеты уничтожить, а бомбохранилище и склад ГСМ старались не задеть, чтобы заполучить их в целости и сохранности. В результате многие самолеты были уничтожены. Лишь немногие самолеты поднялись в воздух, но назад вернулись всего три экипажа.
А потом случился первый бой. Немцы сбросили десант — человек 150 переодетых в нашу милицейскую форму. Но мы справились. Часть десантников расстреляли еще в воздухе, часть на земле, и лишь единицы их них успели укрыться в городе. Хороший получился бой, тогда еще не страшно было. Ребята кричали: «Вперед! За Сталина!» и погибали. Но уже через пару дней немцы прорвали фронт, и по приказу командования мы стали отходить в сторону Риги и все дальше, дальше, дальше… Вот только там мне стало по-настоящему страшно. Представь себе, дороги забиты смешанной колонной из гражданских и военных, шириной метров 20. А немецкие самолеты беспрерывно ходили на бреющих полетах и расстреливали всех подряд. Но если солдаты как-то уже научились укрываться от бомб, разбегались, прятались, то беженцы наоборот, сбивались в кучу и становились легкой добычей. Немцы прекрасно видели, что на дороге в основном гражданские, но разбрасывали кассеты с мелкими бомбами, и кровь там лилась даже не ручьем, а рекой. Кругом изуродованные трупы, вопли, крики этих несчастных стариков, женщин и детей. Горько и досадно было это видеть, а помочь мы ничем не могли. Так что дороги отступления мне запомнились как сплошной кошмар.
Но мы отходили с боями. Стреляли, взрывали, прикрывали одним словом. Помню, после одного тяжелого боя вышли лесом к кладбищу, смотрим, едут в нашей форме. А это немцы. Но мы разгадали и не дали им проехать. Эх, парень, нам бы встретиться лет 10 назад, я бы столько всего тебе рассказал, а сейчас память я уже потерял.
В конце лета наш полк вышел к городку Порхову и там случился страшный бой. После него от полка мало что осталось. Отошли к станции Дно и заняли оборону у железной дороги. Но оказалось, что на станции задержался штаб нашей 8-й армии и ему грозило оказаться в окружении. Тогда нашему отряду из 30 человек было поручено оседлать дорогу и дать возможность штабу уйти. За час мы отбили четыре атаки, но на пятую сил уже не осталось. Из 30 бойцов в живых осталось всего шестеро. Тут, наконец, поступил приказ на отход, все-таки штаб армии успел эвакуироваться, а значит, приказ мы выполнили. В этом бою меня ранило в правую лопатку.
Около месяца я лечился, а потом меня направили в 195-й, что ли, стрелковый полк командиром отделения разведки. Вот там, в районе Великих Лук и озера Селигер, началась моя карьера разведчика. Не раз довелось выполнять опасные задания. Были и удачные вылазки, были и потери, но все-таки трижды нам удалось перейти линию фронта и добыть «языков».
Промышлянский Борис Маркович
После окончания училища я пригорюнился, думаю: «Куда же идти?» Вспомнил, что граница между Эстонией и Латвией идет с запада на восток. Значит, мне надо дуть на северо-восток. Зашли на огневую позицию — три орудия разбиты, одно, видимо, с собой увезли. Пошли на северо-восток. Идем с опаской, мало ли что. Только начал брезжит рассвет — шоссе какое-то, слышим шум. Разведчики поползли, потом возвращаются, оказывается, по шоссе наши шли, солдаты. Разрозненная, смешанная группировка, общего командования нет. Мы вышли и пошли вместе. Со мной 10–12 человек, я им: «Держитесь кучно, никуда не расходиться». Шли целый день. К вечеру остановили колонну, окопались. Появилось несколько мотоциклистов, мы их обстреляли, и они ушли. Но, это, видимо, разведка была, так что позже немцы нам хорошего перца дали. Утром пошли дальше. Так дня два-три шли. Когда проходили населенные пункты — какие-то полуфашистские организации нас обстреливали, ну и мы им перца давали.
Шли так, шли, вдруг слышу с одной машины: «Борис! Борис!» Смотрю — полуторка, а в ней лейтенант Догу, наш начпрод. Мы, конечно, сразу в машину залезли, перекусили, у него там какие-то галеты были, еще что-то. Приехали в полк, командира нет, человек 8–10 офицеров, они разными путями добирались. И офицерские семьи. Все спрашивают, что с их родными, а что мы можем сказать.
К этому времени нам навстречу подтянулись свежие части, которые останавливали отступавших, переформировывали их. Мы где-то полторы-две недели в Валге пробыли, получили короткоствольные полковые пушки, меня назначили командиром батареи, видимо, больше некого было, а потом опять отступать начали. Определили маршрут и мы пошли. Дошли до Риги, там мы увидели всю «любовь» латышей к советским людям. Идем по городу — со всех сторон сумасшедшая стрельба. Мне говорят: «Ну-ка, одну пушку налево, другую направо разверни, дай-ка шрапнелью!» Я так и сделал — два-три снаряда, и все замолкло. С трудом, но пробились через город к мосту, к счастью, он еще был целым. Проскочили через него, там нас снова встретили. Подкинули пополнение, боеприпасы, и снова отступать. На этот раз уже с боями отступали, за каждый клочок цеплялись. Бывало, два орудия поставим, пехота нас поддерживает. Когда уже совсем невмоготу было — эти два орудия километра на два в тыл откатим, и там уже деремся. И вот так мы отходили. Очень тяжелые бои были. Прошли Псковскую область, отошли к Ленинграду. На душе очень тяжело было — вспоминаешь довоенные песни: «Красная армия всех сильней! Чужой земли мы не хотим не пяди, но и своей вершка не отдадим!» — а тут отступаем.
Где-то под Шлиссербургом взял с собой радиста, пришел в батальон. Комбат, капитан уже в летах, издерганный, нервный, меня приветствует, говорит: «Давай по 50 грамм». «Товарищ капитан, мне же освоиться надо!» Заняли позицию, осмотрелись — местность полуболотистая, немцы на возвышенности, а мы внизу — наши позиции как на ладони. 6 ноября начался бой. Где-то полдня пехота поднималась, мы ее огнем солидно поддерживали. В этом бою меня ранило. Мы цели подавили, пехота пошла вперед и опять залегла. Тут минометный обстрел, и осколок меня достал. Я перебинтовал, думал, все нормально будет. К вечеру немного вперед продвинулся, посмотреть что как, и тут меня как скрутило от боли. Что делать? Доложил командиру дивизиона, что ранен, батарею командир взвода принял, а меня в тыл отправили. Привезли на берег Невы, там прогулочные пароходики, в одном из которых медпункт оборудован. Женщина-хирург, лет 50. Она вся в крови стоит, спрашивает: «Обезболивать или потерпишь?» — а сама, пока говорила, как рванет осколок. У меня даже в глазах потемнело. Перебинтовали и отправили в Лесное, там в школе стоял медсанбат. Больше месяца пролежал, кормежка — хуже некуда, об одном мечтали — поесть черного хлеба с сахаром. После выписки меня отправили в батальон выздоравливающих, а потом на Волховский фронт, начальником штаба дивизиона.
Я был направлен в 90-ю Краснознаменную стрелковую дивизию, которая прошла финскую войну. Дивизия находилась в городе Валга-Валка, наполовину эстонский, наполовину латышский город. Числа 15-го приехал в город, а дивизии нет, оказывается, ее вдоль границы развернули. В это время в расположение дивизии лейтенант Дубов ехал, так он меня захватил, и я прибыл в дивизию.
В дивизии меня назначили командиром взвода управления артиллерийской батареи. Командиром батареи был младший лейтенант Середа. Он меня вызывает и говорит: «У тебя образование, так что через пять дней ты по всем правилам должен оборудовать командно-наблюдательный пункт». Я говорю: «Есть, товарищ командир батареи», — любил он, чтобы к нему обращались не младший лейтенант, а командир батареи. А я даже личное оружие получить не успел. Ну, взял своих связистов, разведчиков, взвод человек 17 был, и стали оборудовать КНП. Как по заказу, 21 июня все завершили. КНП на старом кладбище находился, где-то в километре от границы. Завершили работу, в плащ-палатку завернулись и спать.
Часа в 4, только светает, комбат всех трясти стал, молодые же ребята, натрудились, сон крепкий. Разбудил нас и сразу: «Война! — в полутора километрах уже стрекотание слышно. — Забирай связистов, разведчиков и вперед, пристреливай репера». В это время прибыл командир минометной роты, командир дивизионных 76-мм пушек, у нас хорошие пушки были, Ф-22-УСВ, многофункциональная, может самолеты пугать. Начальная скорость сумасшедшая, когда ее разрабатывали, рассчитывали, что она будет буквально прошивать танки, затвор полуавтоматический, 25 выстрелов в минуту может сделать.
Я репера пристрелял, и тут какое дело получилось — дивизию-то развернули, а боеприпасами не обеспечили. Я когда пристрелку вел, мне звонят: «Ты знаешь, сколько снарядов — экономить надо!» «Какой экономить?! Идет атака!» «Ты постарайся. А то чем через час стрелять будем?» Вот эти просчеты командования я до сих пор понять не могу.
Первый день мы им дали перца. Они-то шли как на картинке, как же, всю Европу покорили. Потом, наверное, у них хорошие данные были, кто им противостоит. Обстановка вообще не в нашу пользу складывалась.
Но ничего, первую атаку отбили: «Разведчики, вперед!» Они сползали, принесли автоматы, шнапс. Потом началась такая жиденькая немецкая артподготовка. Слышу шипение, из окопа высунулся, я же, как командир взвода управления, в окопах пехоты был, и тут мне командир батальона как даст подзатыльник: «Ты что, с ума сошел!» — а рядом со мной осколок шлепнулся. Я: «А что это было?» «Осколок прилетел».
Первый день мы выдержали. Второй день до обеда еще несколько атак отбили. Но боеприпасов у нас мало было.
К вечеру второго дня немцы решили доказать, кто есть кто. Сперва начали плотную артиллерийскую подготовку, а потом по нашим позициям авиация отбомбилась. Вот только тут я понял, что такое война. Носом в землю зарылись, осколки летят, все гудит. Но ничего, переждали и это.