Но у нас было еще довольно много снарядов, ящиков по двадцать на каждое орудие. Их тоже надо было уничтожить, и здесь решение принимали командиры орудий как специалисты. Гриша разрядил снаряд, достал порох. Мы так думали, что зажжем порох, и от него загорится ящик, затем остальные ящики и снаряды. Так что и пушки будут выведены из строя, и снаряды уничтожены. Но в гильзе 76,2-мм снаряда порох оказался как длинная макаронина, в ней семь отверстий, для того чтобы туда поступал кислород, и когда мы его подожгли, то такая пороховая макаронина представляла собой ракету, которая мгновенно вылетела из ящика, после чего куда-то разлетелась. Но мы же все хохлы, соображаем, поэтому разрядили два снаряда и прикрыли эти макаронины крышкой, так что теперь никуда они не полетят. И действительно, в этот раз загорелся снарядный ящик, а пушки у нас уже готовы к взрыву. Ну, ящик горит серьезно, Гриша говорит: «Ну, прощай, Нюрка!» Он был уже женат до войны. И дернул за шнур – как бабахнет первое орудие, что аж погасило взрывной волной наш костер. Подходим к пушке – она, голубочка, как стояла, так и стоит. Куда улетела вага и земля, непонятно. Тогда мы решили повторить те же действия с орудием, но рядом валялось брошенное противотанковое ружье, и командиры орудий решили прострелить пневматический накатник, тогда пушка при выстреле откатится, а наката не получится, потому что механизм будет уничтожен. Так мы и сделали с обоими орудиями. Когда прострелили накатник, там прямо что-то зашипело, загудело и полилось. Мы снова подожгли снарядные ящики, разгорелось все серьезно, после чего снова выстрелили из орудий, и наши бедолажки-пушки откатились и не накатились. Моя комиссарская совесть была чиста, и я мог подписаться, что оба орудия выведены из строя. Но все это заняло много времени, командир с личным составом уходил часов в десять вечера, а мы управились только к трем часам ночи. Что делать, не знаем, идем примерно в том направлении, куда наши уходили. Вдруг раздается команда: «Стой! Кто идет, тудыт-твою-мать?» Приказали нам ложиться, говорим, что мы матросы, взрывали пушки и сейчас ищем своих. Они слышали взрывы, но дальше искать своих не пустили, сказали, мол, если все в тыл уйдут, то кто же будет прикрывать отступление. Под нос сунули автомат ППШ, куда ты денешься. Так мы втроем попали в группу прикрытия отвода наших войск с Таманского полуострова. Переночевали до рассвета, откуда-то по нам били из пулеметов немцы, мы их не видим. Мы по ним стреляем, они нас, судя по всему, тоже не видели.
Утром взошло солнце, и во всей красе появилось наше ласковое Черное море. Погода была благодатная. Наша группа организованно отступала отрядами по 10–20 человек, двигались перебежками по 50 метров. И я очутился около воды. После войны читал в мемуарах советских военачальников информацию о том, что за спасением прикрытия прибыло 14 торпедных катеров. Так вот, я живой свидетель этому. Когда появились на горизонте и кильватерной колонной шли торпедные катера, для нас они стали настоящим спасением, потому что там не было ни причала, ничего, а у торпедных катеров – мелкая посадка. Поэтому они свободно проходили даже тогда, когда человеку было всего по пояс воды. И я вижу, что к первому катеру побежала группа матросов, но под пулями сильно не побежишь, немцы нас уже обстреливали. Кое-как на катер забрались, подходит следующий, мне оттуда машут руками, мол, забирайся. На катере же было две здоровенные торпеды, на каждой толстый слой пушечного сала, ведь иначе от морской воды торпеда может заржаветь, как нам рассказывали еще до войны. Там уже сидели верхом на одной торпеде два матроса, а на второй – один. И я успел все-таки добежать, пока катер отходил, винтовку бросил туда, а сам ухватился за фальшборт, то есть огораживающий палубу металлический прут. И эти двое ребят быстренько схватили меня за ремень, одновременно с этим катер как дал по газам, что мои ноги только болтнулись в воздухе, и меня втащили на торпеду. Вот так я был эвакуирован вместе с прикрытием.
Вражеские истребители носятся по Черному морю и ищут эти торпедные катера, чтобы их расстреливать. Но дело в том, что когда идет торпедный катер, то за ним поднимается бурун метров на пять в высоту и падает на эти торпеды. А тут мы на них сидим, пока не добрались до порта. Прибыли в Новороссийск и выгрузились прямо на причал, а я такой мокрый, что даже на всем теле мясо от кости отмокло. На причале орут: «Быстро выскакивай!» Да еще и винтовку надо подобрать, ведь катеру нужно поскорее тикать в море, ему в воде легче и не страшно, он будет маневрировать и крутить, так что удерет от «мессершмита». Нас же погрузили на машину, и мы поехали в Кабардинку. Когда выгрузились, то увидели, что там стояло множество и множество людей военных, и такие же мокрые, как мы, и сухие, и всякие. Тут раздается команда: «Всем встать! Слушай мою команду – в две шеренги становись!» Мы построились и начали считать, каждого десятого назначали командиром отделения, после чего садились на машины, кто и как попадал в различные отделения, мы втроем держались друг друга, я встретил обоих командиров орудий, они также эвакуировались. Так мы вошли в состав 1-го батальона 83-й морской стрелковой бригады под командованием майора Ивана Васильевича Красотченко. Его направили на оборону Новороссийска, который тогда еще не был сдан. И мы четыре дня вели тяжелейшие бои за город. Тогда было убито и ранено множество наших ребят, противник до ужаса точно бил из пулеметов. Передовая есть передовая. При этом я не могу сказать, что нас сильно бомбили или обстреливали из артиллерии. К тому времени, когда мы подошли к подступам Новороссийска, город уже был пустой. Два или три дня и ночи мы держали оборону в пригороде, потом под вечер была команда сняться с позиций и отойти в город, где занять оборону на центральной улице. Я попал на второй этаж в одном из домов. Начался ночной уличный бой. Это было страшно. И под утро прошла команда по матросскому «телефону» о том, что город оставлен, а мы остались в качестве единственного прикрытия. Поэтому на рассвете майор Красотченко построил нас, сколько осталось от батальона, человек двести, не больше. Это было 11 сентября 1942 года, я в жизни не забуду этот день, и комбат нам сказал, что если мы продержимся один день, то ночью за нами пришлют корабли. Сначала нас в тюрьму завели, чтобы мы всем батальоном заняли там оборону, но я сказал, что не пойду в тюрьму, потому что там готовый концлагерь, лучше уж засесть где-то на чердаке в доме неподалеку. В итоге вывели нас из тюрьмы и мы перешли к берегу у рыбацкого поселка Станичка (ныне – Куниковка), где заняли в домах оборону. Домики там были стандартные, больше двадцати, целая улица, у каждого приусадебные участки, а дальше уже берег идет. В этот день утром мы не то чтобы воевали, а больше прятались, но где-то часа в три дня немцы нас обнаружили. И начали мы сражаться по-серьезному, кто из чердака, кто с земли, кто где укрылся, оттуда и бил. Мы втроем сидели на чердаке, и с нами был Леша Барабаши с ручным пулеметом Дегтярева. А оружия в оставленном городе можно было найти какое хочешь, но я не расставался со своей винтовкой Мосина, только красивый нож подобрал. При первой же вражеской атаке мы решили показать матросскую лихость немцам, выставили этот пулемет и открыли огонь по пехоте. Но мы не подумали, что враги быстро определят, где мы засели. А я в щель посмотрю, они уже стреляют по дому, так как быстро поняли, что мы на чердаках сидим, и били зажигательными пулями и снарядами. Вскоре горело пять или семь домиков, но еще штук пятнадцать стояли невредимыми. Вдруг, мы даже не успели опомниться, как шарахнуло по нашему домику. Помню, мы окровавленными летели с чердака, оружие осталось там, я честно говорю, как было. Ну, не сказать, что был уже поздний вечер, в то же время чувствовалось, что вот-вот сумерки наступят. Нас осталось только трое, один погиб на чердаке. Как я очнулся во дворе, то не помню, что разорвалось – или немецкая граната, или наша, но у моего товарища на поясе висела противотанковая граната, и его разорвало в пух и прах. Остались в живых Леша Барабаши и я. Он меня перевязал, все лицо у меня в крови, и так как у нас уже не было даже винтовок, то мой товарищ, сам штангист, крепкий и здоровый, разогнался, чтобы не перелазить, а проломить забор. Но ограда у дома попалась крепкая, его отбросило, тогда он надел на голову валявшуюся во дворе брошенную кем-то каску и кричит мне: «Прыгай на меня!» И я на него прыгнул, мы проломили забор, бросились к берегу, где под горящей лодкой увидели еще троих человек. А уже вечерело, в метрах двухстах от нас немцы стреляют по тем, кто плывет в Цемесской бухте. Расстреливают прямо на плаву, и тут мой товарищ Леша что делает – вчера, когда мы были в городе, то проходили через новороссийский холодильный комбинат, а он был большой любитель покушать и прихватил кусок ветчины, который спрятал в немецкий трофейный рюкзак. С чердака летел, свой ручной пулемет отбросил, а с рюкзаком не расстался! Так вот, теперь он этот окорок выкинул, взял у меня нож и поплавки с сетей срезал, которые бросал в рюкзак. Набил рюкзачок и говорит: «Ваня, вдвоем поплывем». А у нас до войны был развит спорт – он был штангист, а я пловец, были у нас среди моряков и бегуны, и волейболисты, кто ничем не занимался, так те как минимум перетягивали канат. Поэтому для меня плавание было не таким уж страшным делом – я Цемесскую бухту особенно не испугался. Только морда вся в крови была, у меня и сейчас два осколка возле глаза остались. Но бросать своих товарищей нельзя, рядом с нами другие матросы лежат. Сижу и думаю о том, каков же у нас выбор – или плен, или расстрел, уже видно, несмотря на темноту, как несколько матросов немцы повесили в начале поселка. Я все-таки как бывший командир отделения принял решение организовать эвакуацию, быстренько схватил несколько бревен, мы их связали, голые разделись, за бревна ухватились и втроем на этом импровизированном плоту подошли к берегу. Подошли втроем, два морских пехотинца куда-то делись, потом еще один прибежал, отдал мне свой автомат ППШ, а я начал искать свой партийный билет, нельзя допустить, чтобы он врагу остался. Тарас Бульба из-за люльки попал к полякам в плен, а я мог оказаться в лапах немцев из-за партийного билета, который остался в кармане гимнастерки. Вернулся за ним, забинтовал его и положил на бревна. После моего возвращения мы оттолкнулись, и наш плот поплыл. Решил про себя – погибнуть, так в Цемесской бухте по-морскому, утонуть, а не у немцев в плену сгинуть. Я даже не помню, нас было четверо, а это нелегкое дело – переплывать, нужны весла, мы мучали-мучали свой плотик и поняли, что до берега на нем не дотянуть. И где-то посередине Цемесской бухты решили его бросить, поплыть своими собственными силами. Причем мы еще и переплывали через пятно мазута, разлившегося в воде. Я не знаю, как время отсчитывалось, но когда я почувствовал под ногами гальку, то был не в состоянии встать ровно. И пока сила воды меня поддерживала, то казалось, что иду, а потом на четвереньках я выполз, за мной мои товарищи. И потерял сознание. Если честно, была у нас стопроцентно сломлена сила воли, все было безразлично, нет ни оружия, ни сил. Очнулся только от страшного холода, меня всего начало трясти. Ну, и мои товарищи к тому времени очнулись, начали уже ходить, а берег крутой, нигде нельзя подняться наверх. Уже взошло солнце, когда мы нашли тропинку, всего в лощине собралось девятнадцать голых человек. Все дрожащие, кто как плыл, кто с помощью плота, кто сам. Тут на берегу появился наш молодень