кий солдатик и скомандовал: «Руки вверх!» А мы говорим: «Сынок, ну куда нам еще и руки вверх поднимать, мы и так смертельно замерзли». Стал он интересоваться, кто мы такие, а там стояла 76,2-мм зенитная батарея, точно такая же, как и моя. По правилам же выделяется дозор из личного состава для того, чтобы проверить берег. Мы попросили его позвать какого-нибудь офицера. Рассказали, что переплыли Цемесскую бухту.
Пришел младший лейтенант, посмотрел на нас, ушел куда-то, по возвращении принес большую банку горохового супа-пюре, литров пять там было, штыком открыл ее и еще принес котелок чачи, чтобы мы немножко согрелись. Мы котелок этот пустили по кругу, с ним банку, руками брали и закусывали супом-пюре. А в овраге стоял эвакогоспиталь, в котором с раненых, у которых была оторвана рука или нога, снимали одежду. Там можно было приодеться в вещевом складе. Младший лейтенант привел нас туда, и мы действительно приоделись, если бы сделать наш снимок в то время, сегодня он вызвал бы гомерический хохот – кто в чем был одет, у некоторых морды в мазуте, черные, страшные. В полевом госпитале у меня из лица повытаскивали великое множество мелких осколков, но два, как я уже говорил, остались. Потом нам сказали идти по тропинке к окраине Новороссийска, которая еще не была занята противником, ее наши войска удержали. Там была организована сильная оборона и находился заградительный отряд, который задерживал дезертиров. Что было самое интересное, так это то, что когда я подошел туда, то увидел, что заградотрядом командовал политрук моей батареи Верещак. Он меня, конечно же, в таком виде не узнал, а я же, как новый член партии, был у него секретарем парторганизации. Говорю Верещаку: «Товарищ политрук!» Он на меня удивленно смотрит и спрашивает: «Кто вы такие, что это за войско такое страшное?» Тогда я отвечаю: «Товарищ политрук, вы меня не узнаете, я ваш секретарь парторганизации старшина Кулибаба Иван Трофимович». Он сразу спрашивает, где командир нашего 1-го батальона майор Красотченко. Я не знал, куда он делся. Нас посадили в машину, а там сидит пленный немец, но я попросил его выгрузить, а то мы от злости пленного не довезем. И отправили нас в Геленджик, где происходила переформировка 83-й морской стрелковой бригады. Мы страшные туда прибыли, нам дали керосина, там была развернута в палатках полевая баня, и душевые имелись, с керосином мы друг друга от мазута отмыли и привели себя в порядок. После этого меня первым к себе пригласил особист, который сразу же спросил, где моя винтовка. Я отвечаю, что переплыл голым Цемесскую бухту, сперва на бревнах, потом сам, и, естественно, с винтовкой не смог бы переплыть. Особист отвечает: «Значит, пойдешь в бой без оружия, государство не может разбрасываться винтовками. Там и добудешь себе карабин у врага!» Потом ко мне пришел политработник, говорит, что нужно представить меня к награде. Вот тут я допустил ошибку, не знал, что рассказал Лешка Барабаши. Мне говорят, что я убил нескольких немцев, но ответил, что стрелял по противнику, и они падали, это точно, но вот убил их или ранил, не знаю. Был слишком честным и не мог соврать. Спрашивают, скольких наверняка я поразил. Ведь легко мог соврать, сказать сколько хочешь, но был настолько наивным, что ответил одно – не знаю. Лешке Барабаши дали медаль «За отвагу», а мне ничего не досталось, поскольку не назвал ничего конкретного.
После пополнения и отдыха, который продолжался примерно недели две, наша 83-я отдельная морская стрелковая бригада, которую в сентябре почему-то переименовали во 2-ю отдельную бригаду морской пехоты, но потом вернули старое наименование, была сформирована. Кстати, в ходе войны наша бригада получила такие почетные наименования, как «Новороссийско-Дунайская», «Дважды Краснознаменная» и «ордена Суворова II степени». Затем нас начали бросать в бой, я был в 305-м отдельном батальоне морской пехоты. Стал комсоргом этого батальона как партийный человек. И в составе этого батальона провоевал до апреля 1943 года. Были тяжелейшие бои на перевалах от Новороссийска до Туапсе. Там такая местность, с нашей стороны полого, а со стороны немцев более круто, Кавказский хребет так идет. И все заросло деревьями, так что там особенно не разгуляешься с маневрами. Были отдельные тропы и перевалы, на которых мы вели очень тяжелые бои. Где только пехота не удерживала оборону, на ликвидацию прорывов посылали нас, матросов. Когда я плыл в сентябре через Цемесскую бухту, днем еще была страшная жара, а ночью не более 10 градусов, поэтому в воде плывешь как в теплом чае. А на улице, то есть над водой, было страшно холодно. А теперь, когда нас одели на голое тело в пехотные брюки и гимнастерки, а также шинели, то почему-то не выдали ни майки, ни кальсон, ни трусов, и в таком виде мы пошли в первый бой. Был страшно жаркий день, так что я оставил шинель в окопе. Все время нахожусь при какой-то роте, сегодня в одной, завтра в другой. Иду рядом с комсомольцами, как же иначе я буду их воодушевлять. А ночью стало очень холодно, и до того замерз, что до чего додумался – там в посадке росли дубочки, с которых не опала листва, эти листья оборвал и засунул себе за пазуху. Даже в штаны засунул, стало теплее, зато стал весь круглым. Но при этом понятия не имел, что на каждом листочке есть хозяин – живое насекомое, которое спало в холод, а из-за тепла моего тела они все ожили и начали по мне ползать, это было страшное дело. Кое-как от них избавился и на следующий день добился того, чтобы нам выдали нижнее белье.
Все бои на перевалах были похожи один на другой – постоянные наши атаки и контратаки противника. Но один эпизод мне запомнился на всю жизнь. Начальник политотдела нашей бригады полковой комиссар Андрей Иванович Рыжов, впоследствии Герой Советского Союза, вызвал меня к себе в штаб и говорит: «Комсорг, вот по этому проводу идет телефонная связь с нашим передовым отрядом, ты двигайся рядом с ним и сможешь подняться на перевал, мы не знаем, что с этим взводом стряслось, удержат ли они свой участок в горах». А я все время был в боях, у меня в батальоне имелось триста комсомольцев. Так что должен быть на самом опасном участке. Пошел я в этот взвод. Когда пришел туда, там осталось в живых три человека, но пулемет «максим» у них, есть патроны и телефон работает. Вокруг валяются убитые, и старший во взводе Быков мне сказал, что он уйдет с этой позиции последним на небеса, ни один человек живым не отступит, будут держать позиции до последнего. По телефону Рыжов попросил меня передать им благодарность от имени штаба 83-й отдельной морской стрелковой бригады, а я отвечаю, что не могу ее передать, потому что ребята все глухие. Они почти ничего не слышали, приходилось орать прямо в уши. Воевали не на жизнь, а на смерть. Вечный покой, вечная слава всем храбрецам, сложившим свои головы на этих проклятых перевалах. Причем получалось до ужаса обидно – только мы закрепимся на позициях, передадим их пехоте, сразу же подгонят машины «студебекеры», погрузят нас и перебросят в другое место. И снова очередная мясорубка. Таким вот образом мы провоевали осень 1942 года, а в ноябре были выведены в резерв командующего Черноморской группой войск и сосредоточились в Туапсе. В это время я заболел дизентерией, меня забрали в госпиталь, и там объявляют, что мне присвоено звание младшего лейтенанта. За участие в боях, ведь комсорг батальона – это уже офицерская должность. Я пришел из госпиталя, бригада уже стояла в Туапсе, наш батальон расположился в пригороде у берегов реки Паук. Здесь мы смогли подсчитать свои потери и увидели, что разбили нас так, что в нашем 305-м отдельном батальоне морской пехоты осталось в живых из почти 800 человек всего чуть более 250 солдат и офицеров. Раскромсали всех. Хорошо то, что выжил парторг Гридинский, он был мне как отец, вот кто меня учил и жить, и воевать, и обучал политической работе и патриотизму. К большому несчастью, впоследствии Гридинский погиб в боях. Жили мы в семьях как родные люди, ведь в каждой семье кто-то воевал. Получаем паек – делимся с жителями, они нам готовят еду, старались помочь друг другу и отдавали последнее.
Наконец мы получили пополнение. До этого я считал, что на Кавказе живут только грузины и армяне, а тут пришли в мой батальон комсомольцами представители тридцати национальностей. Это были армяне, азербайджанцы, грузины, осетины, кабардинцы, дагестанцы, мингрелы, балкарцы, чеченцы и многие другие кавказские и закавказские народы. Все они молодые ребята со школьной скамьи, совершенно не обученные военному делу. И мы всех одели в тельняшки, начали тренировать с ноября 1942 по январь 1943 года. Поначалу учили преимущественно по пехотным стандартам, учили ползать по-пластунски, как правильно окопы рыть, точно стрелять по мишени, разбор и сборка винтовки и автоматов, которые мы массово получили только в конце 1942 года. Занимались каждый день с утра до вечера только с перерывами на обед. А потом начались учебные тренировки высадки десанта. Идем на причал, садимся на катера или баржи, они дают в море круг, и где-то в другом месте высаживаемся в воду. В основном прыгали по пояс или по колено, не глубже, осень, к счастью, была теплая. Несмотря на учебу, многие ребята все еще очень плохо говорили по-русски. Ну, большинство, конечно же, разговаривали. Примерно половина новобранцев были комсомольцами, и моя задача заключалась в том, чтобы увеличить количество комсомольцев, в итоге после проведения агитационной работы у меня в батальоне снова комсомольцами стали порядка трехсот человек. Многие ветераны после войны рассказывали мне о том, как они проводили комсомольские собрания, но я скажу так – где ты их будешь проводить даже на переформировке? Постоянно идет учеба, не до официоза.
Мы хорошо подготовились, прекрасно научились прыгать в воду поротно и повзводно, движения отработали до автоматизма. И в феврале 1943 года наша бригада приняла участие в Новороссийской десантной операции. В ночь на 4 февраля нас подняли по боевой тревоге. Вообще-то нам частенько по ночам объявляли тревоги, но все они были учебными. А тут по-настоящему, привели нас на причал, где стоял громадный сухогруз. Очень большое судно, куда погрузились части нашей 83-й отдельной морской стрелковой бригады. Тогда нам ничего не сообщили, просто отправили в трюм и на палубу сухогруза наш кавказский винегрет. И здесь мне хочется отметить отношение мирных людей к нашим солдатам и офицерам. Пришли проводить в бой все те люди, у которых мы жили. Та семья, где я жил, меня провожала как родного, они плакали, и мы плакали. Погода была пасмурная, уже темно, мы поняли, что идем на ночной десант. Наступил момент, когда раздалась команда: «Отдать носовой! Отдать кормовой!» Моряков провожают не так, как поезда, с песнями, люди махали нам руками и не могли сдержать слез. Не могу сказать, кто именно, но неожиданно кто-то запел песню «Прощай, любимый город… Уходим завтра в море…» Пели эту песню многие, это была как наша клятва людям о том, что мы не подведем их, что мы защитим их. И сегодня не могу без слез вспоминать этот момент.