Вскоре на Севастополь начала налетать вражеская авиация, мы от воздушных налетов прятались в подвале учебного корпуса, который считался бомбоубежищем. Такая учеба продолжалась до 29 октября 1941 года. В этот день нас подняли перед ужином, прозвучал сигнал тревоги. Поужинать мы так и не успели, только надышались запаха, до сих пор помню, как вкусно и заманчиво пахла гречневая каша с мясом. Кстати, сначала мы посчитали, что началась учебная тревога, ведь нам каждый день по три-четыре, а то и по пять раз объявляли различные виды тревог в учебных целях. Выстраиваясь на плацу, ребята ворчали: «Ну что же они, покушать не дают с этими тревогами!» Наряд, который спал после возвращения, прямо на босу ногу ботинки надел, даже не зашнуровал их. Ну, учебная тревога всеми воспринималась как обычное дело. И вдруг на плацу мы выслушали краткую речь комиссара училища полкового комиссара Бориса Ефимовича Вольфсона, который вышел на балкон второго этажа. Он сообщил, что это не учебная, а настоящая боевая тревога. Прекрасно запомнил его слова: «Гитлеровцы ворвались в Крым и уже приближаются к Симферополю». После митинга каждому выдали по ящику со снаряжением к стандартной амуниции, я, к примеру, получил два цинка с патронами. Хороший вес, килограммов, наверное, тридцать, да и сам деревянный ящик что-то весил. Кто-то из моих однокурсников вдвоем тянули «максим», один тащил станок, а второй – ствол, каждый что-то пер. Шли ускоренным шагом, потом бегом. На пароме переправились на Северную сторону, оттуда пехом 36 километров под Бахчисарай. Еще темно было, когда мы 30 октября 1941 года пришли на высоты Эгиз-Обалар (крымско-татарское Холмы-Близнецы) около шоссейной дороги в 4 километрах юго-западнее Бахчисарая и начали рыть окопы. Нашей 2-й роте повезло – земля досталась мягкая, и к рассвету мы уже маскировали окопы. Наш 4-й взвод был очень дружный, быстро помогали друг другу, прикрывали бруствер ветками, один из курсантов специально пробегал мимо позиций и смотрел, где видны окопы и нужно подмаскировать. Быстро справились, даже небольшие ниши в окопах сделали. Побросали туда вещмешки и запас патронов. Много времени подготовка этих ниш у нас также не заняла, ведь в вещмешках лежали какие-то личные вещи, письма, и все, небольшой мешочек. В нашем училище было много преподавателей в звании майоров и подполковников, поэтому 2-й ротой командовал полковник Корнейчук, а нашим взводом – лейтенант Володя Корнеев. Перед нашими позициями находилась река Кача, небольшой глубины мелкая крымская речка. И тут нам не повезло – уже наступила осень, дождей не было, все кругом желтое, так что мы в своей черной флотской форме были легко различимы на фоне земли. Так что окопы замаскировали, а сами остались четко видны, ведь не было ни маскхалатов, ничего. Когда рассвело, то сначала появилась вражеская авиация, сначала прилетела «рама», мы тогда еще не знали, что это самолет-разведчик. Ей не представляло труда нас обнаружить из-за черных бушлатов. И уже в первой половине дня появились немецкие «мессершмиты» и «юнкерсы», первые начали обстреливать, а вторые бомбить. Над нашими окопами пролетел какой-то немецкий самолет, буквально в ста метрах над головами, и я заметил, как летчик погрозил кулаком. На нас налетели не все вражеские самолеты, часть полетели в сторону города и каких-то других позиций. И тут мы увидели, как в нашу сторону летит девять «юнкерсов», мы сразу же открыли огонь, у нас были на вооружении карабины и винтовки Мосина образца 1891/1930-го годов. Имелись к ним бронебойные патроны, которые, как мы позднее выяснили, ничего не пробивали, и в итоге ни одного самолета мы не сбили. После бомбежки один пикировщик, самый последний, оторвался от группы, сделал разворот, включил сирену, которые стояли на «юнкерсах», и зашел в пике, сбросил бомбу и попал в кого-то из наших, после чего улетел к своим. В итоге первого же налета в роте появились раненые и убитые, началась для нас война, хотя мы еще ни в кого не стреляли. И тут с противоположной стороны Качи подошли танки, все-таки я считаю, что это были именно танки, а не самоходные орудия. Конечно, до них было более тысячи метров, у нас биноклей не было, да и знатоки-то мы были еще те, но все считали, что это танки. Дело в том, что наша училищная батарея, стоявшая по соседству, открыла огонь по врагу, у нас во взводе было три курсанта по фамилии Бондарь, и один из них, Женя, помогал корректировать ее огонь. И после боя он уверенно заявил, что это были танки. И мы так считали. Бронированные вражеские машины открыли огонь и довольно-таки точно стреляли, хотя мы тогда подумали, что в окоп попасть из танка очень трудно, а потому вероятность низкая. С другой стороны, в Ленинграде был один-единственный слон, какая там была вероятность, но его все-таки убили! Теории вероятности у нас в Харьковском авиационном институте было посвящено 400 часов, так что я неплохо в ней разбирался. Кстати, танки к нашим позициям не приблизились, остались где-то за рекой. А во второй половине дня 30 октября немецкие пехотинцы попробовали атаковать наши позиции, но быстро залегли на дальней дистанции. Мы открыли огонь, я стрелял из карабина, в обойме которого имелось пять штук патронов. После каждого выстрела надо передергивать затвор. Первая стрельба на нашем участке началась ближе к вечеру, потому что немцы намного левее от нас перешли Качу. Причем к тому времени наш взводный Володя Корнеев уже был ранен, его увезли в Севастополь. На его место заступил сержант Подзерей, курсант второго курса. Хороший парень, начал нас подзуживать, мол, давайте стрелять. Когда мы вдоволь постреляли, то немцы через кусты спокойно отошли к Бахчисараю. После боя к нам в окопы пришел полковник Корнейчук, хороший и грамотный командир, облаял нас как следует, что мы, засранцы, огонь открыли, когда до врага оставалось минимум пятьсот метров, в результате от стрельбы не было никакого эффекта. В заключение приказал подпускать немцев метров на сто, не больше. Дружно сказали: «Есть, будем подпускать». Таково было мое первое боевое крещение.
На второй день немцы начали атаковать нас уже всерьез, и мы поближе пустили врага, метров на двести. Но противник не стал приближаться и снова отступил. А на третий день мы пошли в первую атаку, перешли через Качу в своих рваных ботиночках и черных брюках. Стреляли прямо на ходу, и мне кажется, что это была разведка боем, ведь немцы быстро ретировались, отстреливаясь на ходу. После этой атаки мы вернулись в свои окопы. А потом в тот же день пошли в настоящий бой, закончившийся рукопашной. Вот тут я впервые увидел фрица живьем. И первый раз у меня получился очень удачным, потому что я знал несколько приемов штыкового боя. Во время обучения у нас на плацу стояло двенадцать чучел. Когда ты атакуешь одно из них, стоящий за ним мичман сует тебе в грудь палку, ее надо прикладом отбить, после чего сделать обманное движение и проткнуть чучело. И в этом бою я применил мой любимый обманный прием – делаешь вид, что хочешь в шею ударить или в верхнюю часть груди, человек инстинктивно, хоть и не желает, начинает защищаться, как бы отбрасывать назад шею и выставлять приклад. А ты тем временем, буквально за долю секунды, перебрасываешь в руках винтовку и бьешь врага в живот. Вот так я впервые убил человека в рукопашной схватке. Рядом со мной атаковал Миша Лиговский, отличный парень, мама родила его в сорок лет, он был единственным ребенком в семье. И он погиб, обхитрил его фриц.
После войны я посвятил своему первому бою следующие стихи:
Когда-то здесь звенели косы,
Девичий смех парней пленил,
Сошлись с фашистами матросы,
Тогда впервые я убил.
Я помню ржавые усы
И дым медалей на мундире,
Я между ними штык всадил,
Чтобы не жил он в этом мире.
Чтоб не ворвался он в мой дом,
Где о защите молит мать,
Чтоб сын и внук его потом не смели больше воевать.
Да, я убил его штыком,
Чтоб умер он, чтобы не жил,
Чтоб защитить свой кров, свой дом,
Впервые в жизни я убил.
То был наш первый смертный бой,
Пройдут четыре года длинных,
Пройдут, пока дадут отбой,
Когда дойдем мы до Берлина.
И нелегко сейчас признаться,
Мне мысли те мешают спать,
Так и не научившись целоваться,
Мы научились убивать.
После рукопашной враги отступили к Бахчисараю, а мы остались на поле боя и заночевали в больших стогах сена, которые были разбросаны по равнине, каждый метра два высотой. Холодно стало ночью, так что зарылись в это сено, а ведь на позициях остались хорошие окопы, которые мы все эти дни продолжали оборудовать. К счастью, перед первым боем каждому выдавали промасленные накидки для химзащиты, с капюшонами, которые мы накинули на себя. Какая там химия на передовой, мы даже противогазы выбрасывали, а в сумки от них набили яблоками.
На третий день боев мне вручили ручной пулемет, он находился в пользовании у преподавателя взрывчатых веществ и пороха, но его ранило, и ДП-27 мне отдали, потому что я умел хорошо стрелять из пулеметов. Дело в том, что у нас во время учебы каждую неделю проводили различные соревнования и определяли чемпиона училища. Я, к примеру, целую неделю являлся чемпионом по штыковому бою, а затем стал чемпионом по стрельбе из пулемета, тогда мои глаза хорошо видели, и стрелял метко. Весь день, будучи за пулеметом, я стрелял, второй номер едва успевал набить в диски по 47 патронов. Немцы были отборные, многие имели на мундирах награды. Они рвались к Севастополю, это была моторизированная бригада Циглера. Это были опытные, матерые фашисты, а мы были необстрелянными пацанами. Но все равно выдержали атаки врага.
Каждый день окопы обстреливала вражеская авиация. В тех боях мы потеряли немало товарищей. Умер заместитель начальника разведки батальона Василий Дьяковский, я ему, раненному, приносил миску с макаронами, но он к ним даже не прикоснулся. Молодой красивый парень, спортсмен. Также я видел, как погиб Паша Широчин, первый номер пулемета «максим», он был у нас лучшим снайпером-пулеметчиком, он и лейтенант Борис Григоренко стреляли по врагу. Григоренко был ранен, и его не довезли до госпиталя, он умер в пути, а Паша погиб прямо за пулеметом.