прашивали. Потом старшина все-таки сказал, что мы группа от Михайлова, нам вернули оружие и приказали возвращаться назад. Вернулись в особый отдел 5-й отдельной бригады морской пехоты. И были определены при этом особом отделе, меня взял к себе ординарцем заместитель начальника особого отдела. Старшину же куда-то забрали, и мы его больше не видели. Оказывается, он сознательно ушел от маршрута, мы не должны были попасть на этот остров. Не хотел идти на оккупированную территорию. Куда он делся и что с ним стало, я не знаю.
Через некоторое время моего командира направляют начальником особого отдела в 48-ю стрелковую дивизию имени Михаила Ивановича Калинина. И он забирает меня с собой. И вот подношу ему котелки, чищу сапоги, мне хорошо в тылу, но очень тоскливо. И вдруг я узнаю о том, что организуют в Ленинграде фронтовые курсы младших лейтенантов. Я подхожу к своему начальнику и прошу его: «Михаил Кузьмич (я его никогда не называл по званию, потому что постоянно в них путался, они отличались от общевойсковых), я хочу на курсы». Тот сильно удивился и спрашивает, неужели мне у него плохо. Но я объясняю, что все хорошо, просто хочу стать командиром. Тогда особист говорит: «Ладно, ты служил мне хорошо, дам тебе рекомендацию в партию и направление на курсы через штаб дивизии».
Поехал я в Ленинград на эти курсы. Находились данные курсы в районе Большой Охты, там когда-то располагались казачьи казармы. Рядом Волковское кладбище. И вот мы учимся. В ноябре 1942 года нас построили, весь личный состав, только начальство осталось в здании, и направляют всех на Невскую Дубровку. Нас было человек семьсот, никак не меньше, и по заданию мы должны были переправиться на вражеский берег и отогнать немцев от Невы, чтобы подготовить плацдарм для высадки войск. Но операция была организована из рук вон плохо, половина бойцов утонула еще при переправе, немец бил по переправочным средствам со всей мощи. Моя лодка перевернулась, я выбрался на берег, потому что вырос на воде, и вернулся на исходный пункт переправы, находившийся в здании бумажной фабрики, крышу которой к тому времени разрушило, но стены все еще стояли. А это ноябрь месяц, вода холодная, я намок, вода налилась под галифе, так что сапоги пришлось снять, вокруг ужасный холод. И я прибегаю туда, а там сидит старшина нашей сводной роты, они с тыловиками развели костер и греются. Вдруг я захожу, как цыпленок мокрый. Меня раздели сразу же, старшина дал мне стакан спирту, а я никогда не пил до этого, мне же говорят пить, но я возражаю: «Ведь сдохну же!» Но все равно был приказ выпить. Так что я проглотил этот спирт, после чего завернули меня в палатку, уложили, и быстро заснул, а старшина с солдатами в это время на костре подсушили мою одежду. Как проснулся, одели меня и приказали идти в тыл, там есть наши хозяйственные части. Я пошел, а там была лощина, и дорога по ней вьется. Навстречу мне идет полковник и три офицера с ним. Говорят: «Как там на том берегу?» Я отвечаю: «Если вы попадете на тот берег, то узнаете, а я даже переправиться не сумел». В общем, операция была провалена, людей погибла масса. Нас из курсантов осталась малая часть, куча убитых, многие попали в госпиталя. Остатки сводного отряда пешими с Невской Дубровки погнали до Пороховых, вели строем, мы страшно устали. Но когда туда пришли, то нам разрешили умыться и оправиться, мы немножко отдохнули. После передышки всех построили, отдали команду: «Шагом марш!» И вдруг оркестр заиграл. Я до сих пор помню, ну никакой усталости, как будто с нас ее сняли. И мы от Пороховых до Большой Охты шли под музыку. А там поставили два грузовика «ЗИС-5», у которых борта откинули, поставили на них столы, накрытые красной тканью, и нас встречали, записывали личные данные. Мы продолжили учебу, а в январе 1943 года вышел приказ № 25, в соответствии с которым поменяли знаки отличия на петлицах погонами. И нас в феврале выпустили уже в погонах младших лейтенантов. К вводу погон мы отнеслись совершенно нормально, никаких кривотолков по этому поводу не ходило, только у некоторых, кто еще не видел офицеров в погонах, случались конфузы – они не понимали, что это у нас на плечах.
Меня направили командиром взвода в 4-ю стрелкового роту 2-го батальона 192-го гвардейского стрелкового полка 63-й гвардейской стрелковой дивизии, которой командовал генерал-майор Николай Павлович Симоняк, который командовал стрелковой бригадой при обороне полуострова Ханко. Стояли мы в поселке Морозовка, названном так в честь знаменитого российского ученого и народника Николая Александровича Морозова. Поселок был шикарным, даже своя больница имелась. Ночью по тревоге нас подняли, и тут пошел дождь, а у нас же только офицеров одели в полушубки, солдаты оставались в шинелях, они намокли, замерзли воротники, многие ребята растерли себе шеи. Но все равно, за ночь мы прошли на передовую под поселок Красный Бор. И на рассвете началась артподготовка, нас подняли в атаку, уже в первый день наступления дали причесать частям 250-й испанской «Голубой» дивизии. Но в этом бою меня ранило пулей в левую руку и перебило ее. Я пришел в какой-то населенный пункт, где какой-то начальник политуправления меня спрашивает: «Вы что, ранены?» Тогда все строго следили за тем, чтобы не было симулянтов при атаке. Объясняю, что при наступлении был ранен, меня перевязали и оказали помощь. Несколько дней я пробыл в Ленинграде, после чего по «Дороге жизни» был перевезен в тыл и эвакуирован аж в Вологодскую область на станцию Вожега, где на базе местного железнодорожного оборотного депо организовали госпиталь.
После выздоровления меня назначили командиром запасной стрелковой роты, обслуживающей этот госпиталь. Но мне такая служба быстренько надоела, и я начал проситься на фронт. Тогда меня направили в Вологду, где я пробыл несколько дней, после чего получил направление в Архангельск, в котором располагалось отделение курсов «Выстрел», эвакуированных из Солнечногорска Московской области в город Кыштым Челябинской области. Но филиал курсов находился в Архангельске, и я там четыре месяца проходил переподготовку на командира роты автоматчиков. Оттуда меня направили в 21-ю армию, которая стояла на направлении к Смоленску. Стал командиром маршевой роты, а потом в беседе проговорился, что был ординарцем начальника особого отдела, и тогда меня назначили армейским военным дознавателем. Был такой случай – в той самой роте, которой я недолго командовал, произошло ЧП. Один узбек отрубил себе два пальца на левой руке. И вот меня послали расследовать этот случай, как это произошло. Оказалось, что два красноармейца пилили чурбаки, и один из них секанул себе по руке, один палец отрубил полностью, а второй висел на коже. Первую помощь узбеку оказывала женщина-военфельдшер, я ее спрашиваю: «Каков был характер ранений, когда вы ему оказывали помощь?» Но выяснилось, что она не переносит вида крови. Так что его направили в госпиталь, что называется. По горячим следам выяснить ничего существенного не удалось, и дело вел уже следователь. Я присутствовал на допросе, видел, что следователь добивался у узбека информации о том, что он хотел сделать этим членовредительством. Тот объясняет, что хотел «мало-мало» в госпитале побыть. Это, считай, самострел, впереди трибунал. И следователь ему говорит: «Как был ты узбеком, так им и останешься. Зачем же ты рубил два пальца на левой руке? На курок-то ты нажимаешь правой!» Но я думаю, что узбек не хотел самострелом заниматься, он просто думал в госпиталь попасть, и все, потом обратно на фронт. Потом еще один случай произошел – когда отправляли маршевые роты на передовую, кладовщик в спешке, составляя ведомость, допустил оплошность, ватные брюки записал, а фуфайки не отметил. И при ревизии выявилась недостача. А по законам того времени офицерам, а он был командиром интендантской службы, делали начет, и он должен был всю жизнь недостачу выплачивать. У нас хороший командир запасного полка был, ему было где-то за 60 лет, но наиболее проницательным был начальник штаба, он меня вызвал к себе и говорит: «Езжай в эту часть, куда мы отправили маршевые роты, и опроси, получали ли они проклятые фуфайки». Так что я поехал на фронт, начал опрашивать недавно прибывших новобранцев, и первый же из них мне сказал: «Да вот она, фуфайка, на мне надета!» Так что этот интендант говорил мне, всю жизнь будет должен, ведь я спас его от практически вечной каторги. Потом надоело мне постоянно быть в резерве, подал рапорт об отправке на фронт, но тут запасной полк расформировали, и пожилой командир полка взял меня, начальника продовольственного снабжения и своего ординарца и отправился в другой запасной полк, правда, уже не командиром.
Меня определили на первое время в один из батальонов, которым командовал один майор, хороший мужик, и я ему говорю: «Ну, зачем мне быть в тылу?! Сколько можно, отправь меня на фронт!» Но тот мне отвечает, что нет заявок на отправку офицеров на фронт. Вообще же в 1944 году массовых требований об отправке командиров рот на передовую уже не было. Потери уже не были такими сильными, так что на мои ежедневные просьбы майор отвечал одно: «Нет заявки, не могу же я тебя старшиной отправить на фронт!» Вот взводные требовались постоянно, а командиры рот и выше – намного реже. Просидел в тылу немного, и тут неожиданно приходит заявка, и меня тут же отправляют в 109-ю стрелковую дивизию командиром роты автоматчиков. Прибыл я в один из дивизионных полков, а мне там командир и говорит: «Я уже назначил командиром роты автоматчиков другого офицера, так что принимай обычную стрелковую роту». А затем со мной произошла неприятность – дело в том, что после абсолютно ненужной и лишней шагистики в маршевых ротах я берег солдат на фронте, не напрягал их ненужными учениями, которые мало что давали, но изматывали людей. А во втором эшелоне люди должны отдохнуть перед возвращением в бой. Мы стояли в лесу, куда официально ушли для проведения занятий. Ну, позанимались немного, и я скомандовал перекур. Только одного солдата выставил на опушке леса, чтобы он стоял и следил, если кто-то будет идти, чтобы мне сразу же сообщил. А тот задремал, и тут как назло на лошадях приехали дивизионный начальник политотдела и заместитель командира дивизии по строевой. Представь себе, они видят, что солдат спит. В это время другой солдат вышел пописать и увидел их. Прибежал ко мне в землянку, говорит: «Товарищ командир, там два начальника на лошадях едут». Я вышел, доложил им, что мы находимся на занятиях и объявлен перерыв пятнадцать минут. Тогда начальник политотдела как бы вскользь замечает: «Уж больно длинный у вас перерыв получился». И меня отстраняют от должности командира роты, назначают другого офицера – привозят откуда-то старшего лейтенанта, я же был только лейтенантом. Когда меня отстраняли, солдаты были недовольны. Самым смелым у меня был командир отделения, он когда-то находился в заключении, рослый парень, оторви да выбрось. Так что когда представляли нового командира, он задал командиру полка вопрос: «А когда мы пойдем в бой?» Тот ответил, что пока не знает, но в скором времени. Тогда командир отделения снова спрашивает, как же это так можно прямо перед наступлением забирать командира роты, чей голос и характер солдаты уже успели изучить и понять. А новоприбывшего еще никто не знает, и его могут банально не услышать в бою.