— Спасибо, брат.
Всю ночь я не спал. Чувствовал себя предателем.
В декабре на севере края в склон горы врезался потерявший управление пассажирский Ту-154. Как мне позже рассказывали, найти его удалось только после задействования спутника видовой разведки, у которого оставшийся ресурс составлял всего четыре часа. Спутник свою работу выполнил и умер. Вытаскивать трупы почти восьми десятков пассажиров и членов экипажа был послан отряд спецназа, в котором был и друг мой Лёха.
Отряд, в котором все без исключения прошли Чечню, приступил к работе после того, как на максимально возможное близкое расстояние их высадили с вертолетов. Парни разбили палатки, заготовили дрова, начали искать подходы к груде металла, которая лежала на крутом склоне горы Бо-Джауса. А потом начался настоящий ад. Вместе с горсткой подоспевших спасателей, спецназовские мальчишки таскали то, что осталось от людей — всего они собрали триста килограмм останков. Чтобы было что хоронить…
А к новому году Лёха принял окончательное решение уволиться из армии. Командование бригады этому не препятствовало, и в те дни больше сотни контрактников оставили часть.
Лёха вернулся в город, где его ждала «любимая».
В марте нас, участников новых постсоветских войн, собрали в администрации города. Мы, два десятка «чеченцев», «приднестровцев», «таджиков», «абхазцев» и прочих «…ев», сидели в большом зале администрации, и откровенно не понимали, зачем нас сюда пригласили. Какой-то прилизанный юноша в красном галстуке, который торчал у него из-под пиджака, говорил нам о том, какие нас ждут перспективы в новой, послевоенной жизни. Его лилейный голосочек заставил многих усомниться о правильной половой принадлежности, о чем, практически в открытую, стали обсуждать участники боевых действий. Убедившись, что речь идёт о нём, парень густо покраснел и, не попрощавшись, вышел.
Вместо ушедшего полупарня, перед нами выступила серьезная тётка, которая сказала, что «чеченцы», нуждающиеся в жилье, получат квартиры. Тут возмутились все остальные, но ей нечего было сказать в ответ.
Через пару дней о нашем собрании написали в местных газетах, не забыв упомянуть про раздаваемые квартиры.
Как-то поздним вечером прозвенел звонок. Звонила Лёхина мама.
— Лёшу арестовали, — сказала она.
Через час я уже был у них дома. Лёхин отец сидел хмурый, периодически повторяя что-то типа «позор, какой же это позор». Мать утирала слезы.
— Сказали, что он кого-то изнасиловал, — сообщила она.
Информации было мало, можно сказать — вообще никакой, и я пошел к Боре Реброву, с которым познакомился месяц назад, когда был направлен от телекомпании, где я тогда работал, снимать сюжет об уголовном розыске.
— За друга пришел хлопотать? — спросил Боря, играя наручниками.
— Да, — я посмотрел ему в глаза. — За друга.
— Дело темное, — сразу сказал мне Боря. — Я бы сказал — мутное. Кто-то на адрес вызвал наряд, и когда наряд прибыл, в аккурат из квартиры выскочила с криками раздетая девушка. Мол, насилуют, и все такое. Друг твой был одетый, следов борьбы на нем не было, разве что был он пьян в доску, и ничего не помнит. Но девушка, все как по заученному, говорит. Прямо подозрительно мне. Я бы её вмиг на правду расколол, но, к сожалению, она еще несовершеннолетняя. Ей семнадцать лет. Восемнадцать через месяц будет. И поэтому она либо с родителем должна быть на допросе, либо с представителем. А это, сам понимаешь, уже не допрос.
— И что же делать? — спросил я.
— Будем работать, — Боря хмыкнул. — А там посмотрим, как и что.
Боре явно было не до меня и моих проблем. В те дни в городе шел передел сфер влияния, и криминальные авторитеты чуть ли не ежедневно умирали не своими смертями. И Ребров носился, как угорелый, безрезультатно растрачивая время, силы и ресурсы (эти пять трупов будут раскрыты только через четыре года, когда один из исполнителей вступит в сделку со следствием).
— А её случайно не Лена зовут? — вдруг скользнула противная мысль.
— Лена, — кивнул Ребров и назвал ее фамилию. — Там еще свидетель есть, ее одноклассник. Он, якобы, видел, как твой друг с ней ругался, и обещал ее отыметь…
— Боря, так Лёша с этой Леной уже скоро год как встречается. Она его с армии ждала. Какое еще изнасилование?
— Ну, это понятно. Завтра он очнется, поговорим с ним. Он в дрова пьяный. Но от нее поступило заявление, а так как она несовершеннолетняя, то дело обратного хода не имеет. Никакого примирения быть не может… таков закон.
Обо всем этом я рассказал родителям Алексея.
— А я знала, что эта Ленка ни к чему хорошему Лёшку не приведет, — сказала мать.
В это время в дверь позвонили. На пороге стояла Лена со своей мамой. Хорошо, что я успел шагнуть на кухню, и подать знак, что меня нет. Они прошли в зал, где состоялся разговор. Говорила мама Лены:
— Значит так. Ваш Алёшенька, этот выродок рода человеческого, этот убийца чеченских детей, изнасиловал мою крошку, мою кровинушку. Это страшное, очень страшное преступление! Он избил Леночку, и лишил её девственности в самой извращенной форме! Вы понимаете, что он натворил?
— Да, — выдохнула мать Алексея, хватаясь за сердце.
— Значит так. Сядет он надолго, лет на семь. И знаете, что с ним там будут делать зэки? Они его самого будут насиловать там за растление несовершеннолетней! Назад он вернется моральным уродом, если вообще вернется! И знаете, это будет торжество справедливости! Таким, как он, руки которых по локоть в крови, нечего делить землю с нормальными людьми. С такими, как моя кровинушка…
— Господи… — едва слышно пролепетала Лёшкина мать, сползая на кресло.
— Значит так. Есть у вас крайне малая возможность исправить ситуацию! Вы, как я вижу, люди не богатые. Да нам много и не надо. Если хотите, чтобы Алексей не сел, и чтобы Леночка забрала из милиции свое заявление, предлагаю квартиру, которую ваш Лёша получил от администрации города, переписать на меня. Это можно сделать за один день. Завтра. И завтра вечером вы уже сможете снова увидеть своего сына. — Вымогательница с победным выражением лица стояла посреди зала, осматривая квартиру, как свою собственность.
Я вышел из кухни.
Надо было видеть лицо Лены.
Из притягательно-милой, в одно мгновение оно превратилось в убогожественно-жалостливое.
— Девственница, а ты мне ничего не хочешь сказать? — спросил я. — Например, про Пашу.
Я отчетливо увидел, как у нее задрожали руки.
— Ты кто такой, что бы так разговаривать с моей дочерью? — накинулась на меня её мать.
Я лишь взглянул на нее, и она отпрянула.
— Разжиться на его страданиях захотели? — я уже смотрел на обеих. — Вы хоть знаете, через что ему пришлось пройти?
Они обе молчали. Лена, было, дернулась на выход, но Лёхин отец загородил собой проход из комнаты.
— Квартиры вы никакой не получите, — сказал я. — Потому что это были только слова, и реально никто квартиры «чеченцам» не давал, и давать не будет!
— Ну, он же говорил… — пролепетала Лена. — Сказал, что получил документы…
— Удостоверение участника войны он получил, а не на квартиру! — чуть не крикнул я.
— Значит… — что-то попыталась сказать её мать, но осеклась.
— Значит, что вы обе, курицы безмозглые, совершили самую страшную глупость в своей жизни, — сказал я. — Вы имитировали изнасилование, которого не было. Любая экспертиза это докажет. Ты, Лена, получишь срок за заведомо ложный донос. Но самое страшное, что вы не смогли понять — даже если вы заберете заявление, то Лёшку все равно уже не отпустят. Ты несовершеннолетняя, а это не подразумевает мирное разрешение вопроса. Его все равно запустят по всем этапам следствия… Дуры, вы, дуры…
И мне вдруг так захотелось дать им обеим между глаз. Вот чтобы ногами, чтобы так, как есть в кино. Еле сдержал себя.
Они ушли. Лёшкиной маме вызвали «скорую». Лёшкин отец пожал мне руку.
— Ты — мужик. — Сказал он.
Как и ожидалось, следствие довело дело до суда, и по той, еще 117-й статье, Лёха получил три года за «попытку изнасилования несовершеннолетней». Отбывать наказание его отправили на зону в поселок Приморский — на самом юге Приморского края.
Мы переписывались. Я часто был в гостях у его родителей, и даже как-то помогал им выкапывать на огороде картошку, управившись со своей. Лёшкина мать жаловалась мне на свое здоровье, рассказывала, какой Лёшка был в детстве. С его отцом мы таскали мешки, полные картошки, и смеялись, если меня перекашивало от тяжести.
Пару раз его отец наливал мне самодельного вина, и я пил его, а он расспрашивал, как там, на войне. Я рассказывал ему какую-нибудь героическую ересь, а потом бежал вниз, с их пятого этажа, чтобы поблевать где-нибудь в тёмных кустах — мой организм не принимал самодельное вино.
А потом его мать предложила мне вместе с ней съездить к Лёхе на «свиданку».
Два огромных китайских баула были наполнены «Примой», «Грузинским», «Цейлонским», конфетами, цитрамоном, анальгином, спичками, и еще всякой мелочью, которая имеет ценность для сидельца пенитенциарной системы. Две этих необъятные сумки нужно было, сменив два поезда, в целости и сохранности довезти до колонии, где уже второй год обретался друг мой Лёха.
Взяв штурмом первый поезд, и относительно без особых приключений доехав до узловой станции, мы сменили направление, и уже в относительном уюте (в плацкарте), поехали дальше. Ехать предстояло еще пять часов.
Я хотел, было вздремнуть, но ехавшие с нами женщина средних лет, и её тринадцатилетняя дочь постоянно чем-то гремели, или перебрасывались громкими фразами, не давая мне уйти в забытье. Убедившись в бесполезности своих попыток заснуть, я сел за столом, и стал смотреть на проезжающий мимо пейзаж.
— А вы куда едете? — спросила меня попутчица.
— В Приморскую, — ответил я.
— Наверное, на зону, — будто не мне, сказала она.