Настоящая, хардкорная казарма, как из фильмов про войну, где люди кричат «Есть, сэр!» и получают нагоняй за то, что забыли заправить постель по уставу. Грубые деревянные нары, ряд за рядом, как в общежитии для самых неприхотливых студентов. Полки — как стеллажи для хранения усталости. Серые одеяла, которые и моль бы не тронула — слишком грубые, слишком колючие, пропитанные годами пота и отчаяния.
Возле стены на верёвке сохло бельё. Носки с дырками. Штаны, которые когда-то, возможно, были другого цвета. Рубашки, заплатанные в нескольких местах. И нечто, что я на всякий случай не пыталась идентифицировать — слишком странной формы и подозрительного цвета.
В другом углу кто-то ворочался на нарах, тихо кряхтя, будто во сне пережёвывал воспоминания о тревожном походе. Под одеялом угадывалась фигура — довольно крупная, судя по звукам храпа.
Потолок был низким, с балками, между которыми висела паутина. В некоторых местах сквозь щели пробивался свет — не электрический, а какой-то тусклый, возможно, от свечей или факелов. Стены — грубый камень, покрытый известкой, которая местами отваливалась, обнажая серые пятна.
Я попыталась приподняться и тут же ощутила, как тело — вроде моё, но не совсем — натянуто, перетянуто, ограничено. Всё как будто не на месте. Что-то жало в районе рёбер, что-то тянуло в плечах, что-то давило на грудь. Я не сразу поняла, что именно мешает, пока руки не скользнули вниз и не нащупали тугой кожаный ремень, грубую ткань штанов — мужских штанов! — а выше…
Грудь. Плоская. То есть, не совсем плоская — она была, я её чувствовала, но… туго перетянута бинтами. Как будто кто-то очень старательно пытался скрыть тот факт, что под этой мужской одеждой прячется женское тело.
Ох ты ж, ёжик в латах.
Рубашка — льняная, серая, как настроение в день зарплаты, когда зарплаты нет. Грубая, как слова бывшего начальника, когда он объяснял, почему меня увольняют. Ткань была плотной, но изношенной, с подштопанными местами на локтях. Волосы — под шапкой, спрятаны, стянуты так туго, что кожа головы ныла. По ощущениям, волосы были связаны как минимум в трёх узлах, один из которых, возможно, был проклят, потому что распутать его казалось невозможным.
Тело отзывалось непривычной силой: под кожей — мышцы, не накачанные, как у бодибилдера, но подготовленные, крепкие. Руки казались сильнее, чем мои обычные, ноги — длиннее. Я чувствовала себя, как актёр в театральном костюме: вроде сидит, но давит, щекочет и требует снять всё немедленно.
Что происходит, чёрт возьми?
Я подняла руки перед лицом, осмотрела ладони. Узкие, да. Женские, безусловно. Но чистые — слишком чистые для того места, где я находилась. Не мои. Или всё-таки мои? Пальцы дрожали, но не от страха — от шока. Внутри шумело, как в салоне в день больших скидок, когда все клиентки приходят одновременно.
Мозг пытался просчитать ситуацию: где я, что за место, почему меня перетянули, кто все эти храпящие люди, и, самое главное, почему я не в своём теле, но всё-таки в теле, которое определённо женское, просто… прячется. Прячется так тщательно, как будто от этого зависит жизнь.
Сердце забилось громче, выстукивая под рёбрами ритм, будто я не в казарме, а на сцене, под софитами, перед полным залом зрителей, и сейчас объявят, что я — самозванка. Что я — не тот, за кого себя выдаю.
Но я даже не знала, за кого меня держат.
Я сглотнула — горло было сухим, как после долгого сна, — потому что воздуха становилось всё меньше, как перед панической атакой. Знакомое ощущение: стены сдвигаются, потолок опускается, дыхание становится поверхностным. И всё-таки — дышать было можно. А значит, надо было думать. Или хотя бы не орать. Пока.
На фоне всех этих открытий, куда-то в дальний угол сознания заползла мысль, от которой по спине пробежал холодок: А если я действительно не дома? Не в своем теле? И вообще… не Татьяна?
И ответ внутренний пришёл быстрее, чем я успела испугаться. Голос в голове — насмешливый, но не злой, как у подруги, которая привыкла говорить правду в лицо: Добро пожаловать в новую реальность, сладенькая. Тут бинты вместо бюстгальтера, шапка — вместо причёски, и если не сообразишь быстро, кто ты теперь — будешь трупом с красивыми глазами.
А где-то в глубине сознания, словно эхо забытого сна, звучало имя: Алекс. И почему-то я знала — это моё новое имя. Или старое. Или то, которое мне предстоит заслужить.
Вопрос был только в том — что с этим знанием делать?
Глава 2
Он возник внезапно, как оживший сон или последствие слишком крепкого кофе. Просто взял — и появился у моей койки, с видом существа, которое проснулось не на той стороне кровати, не получило завтрак, обиделось на мир и теперь хочет мстить всему живому.
Был он корги. Маленький, круглый, коротконогий и… абсолютно чудовищный по количеству вложенного в миниатюрное тело негодования. Не тот милый корги с открыток, который радостно виляет хвостом и носит в зубах тапочки. Нет. Этот корги был создан богами специально для того, чтобы портить настроение неугодным личностям.
Шерсть у него сияла золотистым гневом, как будто каждая волосинка знала о моём вторжении в этот мир и не одобряла категорически. Окрас был почти рыжий, с белыми отметинами на груди и лапах, но этот приятный цвет не делал его милее — скорее походил на предупреждающий сигнал ядовитой змеи. Уши торчали, как антенны, нацеленные на каждый мой нервный вдох, каждое движение, каждую попытку выглядеть естественно. Хвост — короткий, как положено корги, — дрожал от едва сдерживаемого негодования.
А глаза — о, эти глаза! Они были глубоки, как бухгалтерская ревизия в день зарплаты, и смотрели на меня с тем уровнем неодобрения, который обычно бывает у старших родственников, если ты пришла на семейный ужин в рваных джинсах, с пирсингом и татуировкой на запястье. Карие, почти чёрные, с золотистыми искорками — и в этих искорках читался интеллект. Нехороший, подозрительный интеллект, который сразу видел насквозь любую попытку притворства.
Он не лаял. Он рычал. Протяжно, с достоинством и угрозой, как будто репетировал речь прокурора перед оглашением приговора. В этом рычании читалось всё: презрение к самозванцам, тревога за пропавшую хозяйку, немного обречённости и — отчётливая угроза разоблачения.
Вокруг меня всё ещё храпели и ворочались спящие. Кто-то пробормотал что-то невнятное, кто-то засопел громче. Но этот маленький страж стоял возле моей койки, как часовой у ворот крепости, и его присутствие заполняло всю казарму невидимой, но очень ощутимой тревогой.
А потом он заговорил.
— Ты не моя хозяйка. Где Мэйрин⁈
Да, он говорил. На чистом, чётком, разборчивом человеческом языке. Со всеми ударениями и интонациями, с тем самым презрительным акцентом, который присущ дворцовым дворецким, когда им поручают натирать серебро картошкой, а они привыкли командовать армией слуг. Голос у него был не детский, несмотря на размеры, а вполне взрослый, баритон с хрипотцой, словно он всю жизнь курил трубку и читал философские трактаты.
И я, конечно, должна была испугаться. И я испугалась. Но не только из-за говорящего пса — хотя это тоже было достаточно шокирующим открытием для девушки, которая ещё вчера думала, что самое странное в её жизни — это клиентка, требующая сделать ей укладку «как у Мэрилин Монро, но современную».
— Я… что? Простите, вы… собака? — лепетала я, чувствуя, как мозг судорожно лихорадит, как старый принтер с заклинившей бумагой, когда срочно нужно напечатать важный документ.
Он зарычал громче, сделав шаг вперёд, — шаг, на который его короткие лапы были анатомически едва способны, но он сделал его с такой грозной решимостью, что я даже отодвинулась к стене. Несмотря на свой смешной внешний вид, он умудрялся выглядеть угрожающе. Пёс поднял чёрный нос и начал меня обнюхивать. С яростью, с деловитостью, с таким видом, будто он — спецагент в отставке, а я — чемодан с подозрительной начинкой на таможне.
Он принюхивался к моей руке, потом к плечу, потом попытался дотянуться до лица. Каждый вдох сопровождался недовольным сопением, каждый выдох — презрительным фырканьем.
— Не Мэйрин, — заявил он, понюхав моё плечо. — Не тот запах. Не тот голос. Не та походка. Не та аура. — Он зло прищурился, и я не могла поверить, что корги вообще способны на такие мимические изыски. Его морда выражала сложную гамму чувств: от глубокого разочарования до философского отчаяния. — Ты кто, чёрт возьми?
— Я… Я просто… уснула, — пробормотала я, чувствуя, как щёки вспыхивают краской стыда, как душа ищет спасения в углу и не находит даже швабры для защиты. — Было метро. Была бабушка с тростью и совой. Книга. И… кофе. Много кофе. Я клянусь, я не хотела никого подменять! Я даже не знала, что такое возможно!
Я говорила быстро, сбивчиво, как школьница, которую поймали на списывании и которая пытается объяснить, что это всё недоразумение, она просто случайно посмотрела в тетрадь соседа.
Пёс отпрянул и принял позу, в которой любая другая собака выглядела бы мило и трогательно. Но не он. Он выглядел как прокурор, собравшийся закрыть дело века и отправить преступника на пожизненное. Уши прижались к голове, хвост поджался, но взгляд оставался неумолимым.
— Ты вторглась. В тело. В жизнь. В мой идеально налаженный распорядок дня, — огрызнулся он, каждое слово произнося с особым ударением, как будто зачитывал обвинительное заключение. — И, между прочим, я не просто собака. Я фамильяр. Мудрый, могущественный, терпеливый, с дипломом Имперской Академии Магических Искусств. До сегодняшнего утра. До тебя.
Он фыркнул. Настолько выразительно, что если бы фырканье было искусством, он бы получил за него премию и почётную грамоту. Звук получился одновременно презрительным и трагическим, как будто он оплакивал не только свою судьбу, но и судьбу всего мироздания.
Я же просто сидела, прижавшись к стенке койки, дрожа, как чайная ложка в сахарнице во время землетрясения, и смотрела, как короткие лапы топают туда-сюда по небольшому пространству возле моей койк